Текст книги "Библиотека в Париже"
Автор книги: Джанет Скеслин Чарльз
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)
Реми быстрым шагом направился в свою комнату и захлопнул за собой дверь.
Я поморщилась, услышав его обвинение. Мне хотелось крикнуть, что он никогда не был таким импульсивным, но я понимала, что ссора никуда нас не приведет. Когда Реми успокоится, я попытаюсь снова. А пока мне хотелось забыть о папа́, о Поле и даже о Реми. «Тяжелые времена». Я сняла эту книгу со своей полки.
Глава 4. Лили
Фройд, Монтана, январь 1984 года
Мы с папой топтались у кровати мамы. Она пыталась улыбаться, но у нее лишь слегка подергивались губы. С них сошли все краски, мама медленно моргала. Вокруг нее попискивали аппараты. Почему я после школы не пошла сразу домой? Может быть, тогда мама не очутилась бы здесь…
Я закрыла глаза и унесла маму прочь от чашки с недоеденным зеленым желе, от стерильной больничной вони к озеру. Вдыхая запах болота, мы с ней бродили там, и ее лицо раскраснелось от солнечного тепла. Она заметила что-то в траве. Мы подошли ближе, в подлеске лежали банки из-под пива «Курс». Мама достала из кармана ветровки пластиковый пакет и подобрала их. А я, желая просто наслаждаться моментом, сказала: «Идем, мам! Забудь о мусоре!» Но она не обратила на меня внимания. Для нее было важно оставить это место в лучшем виде, чем мы его нашли.
Доктор Станчфилд вернул меня к реальности. Он пришел, чтобы сообщить нам диагноз специалистов: ЭКГ показала, что мама перенесла на ногах несколько сердечных приступов, причинивших серьезный вред. Я не понимала, как мог произойти переход от утверждений мамы, что у нее просто перехватывает дыхание, к сердечным приступам. Как будто передо мной протянулась длинная дорога, на которой не было никаких предупреждающих знаков, вроде «Камнепада», «Встречного ветра». Как же мы очутились здесь? И как долго маме придется здесь оставаться?
На ужин папа разогрел замороженные бифштексы «Солсбери» и поставил подносы перед телевизором. Он сказал, что так мы сможем посмотреть новости, но я знала, что дело в Грэме Брюстере, заботливом якоре надежды, который будет говорить с нами. Этим вечером он брал интервью у одного из членов Союза обеспокоенных ученых о том, что может произойти в случае ядерной войны.
– Маме лучше? – спросила я.
– Не знаю. Похоже, она не такая усталая.
«В воздухе рассеется более двухсот двадцати пяти тонн пыли…» – говорил физик из Массачусетского технологического института.
– А когда она вернется домой?
– Хотелось бы мне знать, милая. Но Станч ничего не говорит. Надеюсь, что скоро.
Этот дым закроет солнце, положив начало великому оледенению.
– Мне страшно.
– Съешь что-нибудь, – ответил папа.
Не важно, насколько плохи дела сейчас, заключил ученый, они могут стать намного хуже.
Я вилкой двигала по тарелке мясо. Мой живот окаменел, в нем что-то медленно колотилось, как заблудившееся сердце.
После ужина папа скрылся в своей берлоге. Я намотала на палец телефонный шнур и позвонила Мэри Луизе. Но линия была занята. Если сестра Мэри Луизы не уходила на свидание, то висела на телефоне. Я огляделась по сторонам, убеждаясь, что папы нет поблизости, и набрала 5896. Пожалуйста, пусть Робби будет дома…
– Алло, – ответил он. – Алло? Кто это?
Мне хотелось поговорить с ним, но я не знала как. Я опустила трубку на аппарат, но еще слышала его голос – низкий, бархатный – и почувствовала себя не такой одинокой.
Стоя у окна своей спальни, я смотрела на полную луну, которая таращилась на меня. Ветер дергал сухие веточки. Когда я была маленькой и боялась грозы, мама делала вид, что моя кровать – это лодка, а потоки дождя – волны, и море перекатывается через нашу лужайку, унося нас в неведомую страну… А без мамы ветер был просто ветром, он с завыванием несся мимо, в какие-то места получше.
Десять дней спустя, когда мама вернулась домой, она сразу опустилась на кровать. Папа приготовил чашку ромашкового чая. Я легла рядом с мамой под лимонно-желтым афганским пледом. От мамы пахло мылом «Слоновая кость». С крыши свисали сосульки. Снег облепил телефонные провода. Огромное небо было синим, а наш мир – белым.
– Повезло нам сегодня. – Мама показала на окно. – Как много ястребов.
Они иногда высоко парили над лугом по другую сторону улицы. А иногда кружили низко в поисках мышей. Мама говорила, что наблюдать за птицами интереснее, чем смотреть телевизор.
– Когда я была беременна, мы с твоим папой садились на кушетку у окна и наблюдали за малиновками. Мне так нравились их яркие грудки, эти птички предвещали весну, но папе не нравилось то, как они заглатывают червяков. «А ты представь, что это спагетти», – говорила ему я.
– О как!
– И ты была почти как малиновка. Робин. Когда ты родилась, я сказала медсестре, что это твое имя, хотя и знала, что папа предпочитает Лили, потому что в то время, когда мы купили этот дом, в долине как раз цвели лилии и ландыши. А потом я увидела тебя с ним и как твои пальчики обхватили его мизинец. Они напомнили мне о тех крошечных цветках. А папа наклонился и поцеловал тебя в животик. И то, как он смотрел на тебя… с такой любовью… в общем, я передумала.
Тогда мама на том и закончила рассказ, но сегодня по какой-то причине добавила:
– Когда папа работает, он делает это не ради себя. Он хочет, чтобы мы чувствовали себя защищенными. Он вырос в бедности. И в глубине души боится, что может все потерять. Ты понимаешь?
– Вроде да.
– Люди такие неловкие, они не всегда знают, что сделать или сказать. Не суди их за это. Никогда ведь не знаешь, что у них на сердце.
Люди такие неловкие… Не суди их за это. Никогда ведь не знаешь, что у них на сердце. Что она имела в виду? Хотела сказать что-то о самой себе? Или о папе? Я слышала, как мама Мэри Луизы говорила как-то, что моему папе следовало бы стать маклером на Уолл-стрит, потому что он любит деньги больше, чем людей.
– Папа уж очень часто уезжает, – пожаловалась я.
– Ох, милая, как жаль, что малыши не помнят того, как их баловали. Когда ты была маленькая, твой папа баюкал тебя ночи напролет.
Он был орлом, сказала мама, спокойным и храбрым. Я много знала об орлах: они высиживают яйца по очереди, самцы и самки.
– У людей есть семьи, – продолжила мама. – А как насчет гусей?
– Мы говорим «гусиное стадо», – пожала я плечами.
– А что насчет воробьев?
– Туча воробьев.
– Ястребы?
– Бросаются на добычу.
Как на шоу о птицах по телевизору. Я хихикнула.
– А ты знаешь, как называют стаю черных воронов? Воронья злость.
Это звучало слишком глупо, чтобы быть правдой. Я всмотрелась в мамино лицо, но она выглядела серьезной.
– А как насчет серых ворон? – спросила я.
– Простые убийцы.
– Простые убийцы… – повторила я.
Я словно вернулась в старые добрые дни, когда все было в порядке. Я крепко обняла маму, очень крепко, желая, чтобы вот так было всегда. Мы вместе, в большой латунной кровати, в тепле…
Утром мы с папой засиделись с мамой у кухонной стойки. Он сказал, что мне не повредит пропустить денек в школе.
– Мне не нужна нянька! – возразила мама.
– Станч сказал, что тебе следовало бы оставаться в больнице, – заметил папа.
Мы молча съели бекон и яйца. И как только закончили, мама выставила нас за дверь. В школе я могла думать только о ней, ведь в госпитале мама хотя бы не оставалась одна. В середине урока математики Тиффани Иверс пнула мой стул:
– Эй, придурочная! Мистер Гудан задал тебе вопрос.
Я вскинула голову, но он уже продолжил говорить.
Как только прозвенел последний звонок, я помчалась домой. Уже снаружи я увидела родителей, сидевших перед окном. Я обежала дом и тихо вошла в кухню через заднюю дверь.
– Станч предлагает сиделку, – услышала я голос папы.
– Ох, бога ради! Я в порядке!
– Но разве помешает небольшая помощь по дому? Думаю, и Лили станет легче.
Он был прав, мне бы стало легче.
– И кого бы ты предложил? – спросила мама.
– Сью Боб.
Я еще сильнее насторожила уши, услышав имя мамы Мэри Луизы.
– Мне не хочется, чтобы друзья видели меня такой, – ответила мама.
– Ну, это только предложение, – тут же отступил папа.
А может, миссис Густафсон могла бы нам помочь?
Я постучала в ее дверь. Но на этот раз подождала, пока она не откликнется.
– Маме все еще плохо, – сообщила я.
– Печально.
– И нам нужна небольшая помощь по дому, чтобы она не переутомлялась. Не могли бы вы…
– Лили? – раздался за моей спиной голос папы. – Ты что там делаешь? Ты должна быть с мамой.
– Думаю, я могла бы помочь, – ответила миссис Густафсон.
– Нет необходимости, – возразил папа. – Мы справимся.
Она перевела взгляд с него на меня:
– Позвольте мне приготовить обед. Я как раз собрала все необходимое.
Миссис Густафсон ненадолго ушла в дом и вернулась с охапкой овощей и картонкой сливок.
У нашей кухонной стойки она так тонко очистила картофель, что кожура просвечивала.
– А что вы делаете?
– Суп из картофеля и лука-порея.
– А что такое лук-порей?
– В Восточной Монтане это самый невостребованный овощ.
Она обрезала вьющиеся корешки и распластала стройные белые стебли. Пахло луком, но очень слабо. Миссис Густафсон нарезала порей и высыпала на сковородку, его кусочки купались в пузырящемся масле, пока варился картофель. Потом она выложила порей и картофель в блендер, добавив туда солидную порцию сливок, и разлила белый суп по глубоким тарелкам.
– Все готово! – позвала я родителей.
Папа вошел вместе с мамой, держа ее за талию, как и полагается в больницах. Раньше я таращила глаза, когда мои родители целовались, но теперь мне хотелось, чтобы они вернулись к своей прежней манере прикасаться друг к другу.
После молитвы я склонилась над своей тарелкой и сунула в рот первую ложку. Суп казался шелковистым. Мне хотелось съесть его быстрее, но он был горячим.
– Супы учат терпению, – сказала миссис Густафсон.
Она поднесла ложку ко рту, сидя очень прямо. Я тоже постаралась выпрямиться.
– Очень вкусно, – произнесла мама.
– Этот суп очень любил мой сын. – Свет в глазах миссис Густафсон сразу погас. – Для того чтобы приготовить здоровую еду, нужно всего несколько ингредиентов, но пищевая промышленность убедила американцев, что готовить им некогда. Вы едите безвкусные супы из банок, хотя лук-порей, слегка обжаренный в сливочном масле, имеет божественный вкус. И я стала еще больше это ценить после того, как случалось обходиться без него. Во время войны моей матери больше всего не хватало сахара, но я тосковала по сливочному маслу.
– Еды не хватало? – спросил папа.
– Хорошей еды. Не знаю, что было хуже из «военных деликатесов»: багеты с опилками из-за нехватки муки или супы из одной лишь воды и брюквы. Бесконечные очереди за мясом, молочными продуктами, фруктами и большинством овощей, но в продаже всегда была брюква. И когда я приехала в Монтану, знаете, что моя свекровь каждый раз добавляла в рагу? Брюкву!
Мы засмеялись. Миссис Густафсон заставляла нас смеяться, говоря о том и об этом, позволяя отвлечься от неестественной тишины, упавшей на нашу семью. И когда она встала, собираясь уйти, мама сказала:
– Спасибо вам, Одиль.
Наша соседка явно удивилась. Я подумала, что она не привыкла слышать свое имя.
– Да не за что, – наконец ответила она.
Когда мы с Мэри Луизой пришли ко мне после уроков, то сразу услышали смех, доносившийся из родительской спальни. Одиль сбросила туфли на высоком каблуке и придвинула кресло-качалку поближе к кровати. Мамины волосы были вымыты и уложены, на ее губах мы увидели такую же темно-красную помаду, как у Одиль. Мама выглядела красивой.
– Из-за чего вы смеетесь? – спросила Мэри Луиза.
– Одиль мне рассказывает, как ее родня по мужу училась произносить ее имя.
– Они меня называли Ордил!
– Замужество! Когда к лучшему, когда к худшему, и не важно, насколько чокнутой окажется родня, – сказала мама, и они обе снова засмеялись.
Когда мы с Мэри Луизой вышли за дверь, чтобы отправиться в мою комнату и заняться уроками, то услышали, как мама спросила:
– Если вы не против такого вопроса… где вы познакомились со своим мужем?
– В госпитале в Париже. В те дни срочнослужащие должны были запрашивать разрешение командиров, чтобы жениться. Когда командир Бака ему отказал, Бак предложил ему сыграть в криббедж. Если Бак выиграет, то сможет жениться, а если проиграет, то будет целый месяц выносить судна из-под больных.
– Однако он был решителен!
Дальше слова превратились почти в шепот, так что мы с Мэри Луизой придвинулись ближе к двери.
– Он ничего мне не сказал, – тихо продолжила Одиль, – и когда я приехала, разразился скандал. Я хотела вернуться во Францию, но у меня не было денег на обратный билет. Я думала, люди должны прощать… Как будто мне нужно было их прощение!
– Что за скандал? – чуть слышно спросила Мэри Луиза. – Она что, была танцовщицей, канкан отплясывала? С ней поэтому не общаются?
– Это она ни с кем не говорит! – фыркнула я.
Мама провела зиму в спячке. После школы я ложилась рядом с ней и рассказывала о том, как прошел день. Она кивала, не открывая глаз. Папа держался неподалеку с готовым ромашковым чаем в любимой маминой фарфоровой чашке. Доктор Станчфилд прописывал новые таблетки, но маме не становилось лучше.
– Почему она не может встать? – спросил его однажды папа; мы втроем остановились у входной двери. – Ее утомляет малейшее усилие.
– Ее сердце сильно пострадало, – ответил Станч. – Ей осталось не так уж много…
– Месяцы? – спросил папа.
– Недели, – ответил Станч.
Когда папа все понял, он крепко меня обнял.
Мои родители твердили, что школа слишком важна, нельзя пропускать уроки, но папа взял на работе отпуск и сидел с мамой, не отходя от нее.
– Ты меня просто душишь! – как-то раз услышала я ее слова.
Они никогда не ссорились, но теперь папа, похоже, просто не знал, что лучше. Когда мама сердилась, она сразу начинала задыхаться. Боясь, как бы не сделать хуже, он вернулся на работу, исчезал на рассвете и возвращался с наступлением темноты. Не желая тревожить маму, спал он на кушетке. Ночью, когда дом затихал, я слышала мамины стоны. И каждый ее тяжелый вздох, каждый кашель пугали меня. Сжавшись в постели, я боялась пойти и посмотреть, все ли у нее в порядке.
Когда я рассказала Одиль о хриплом дыхании мамы, мне стало немного легче. Одиль знала, что делать. Она даже поставила раскладушку рядом с маминой кроватью, чтобы оставаться на ночь. Когда мама стала возражать, Одиль заверила ее, что ничего особенного в этом нет.
– Я спала с десятками солдат!
– Одиль! – воскликнула мама, бросив быстрый взгляд в мою сторону.
– Рядом с ними, в палате госпиталя, во время войны.
Ровно в девять скрипнула задняя дверь. Вернулся домой папа. Одиль сползла с раскладушки и пошла в кухню. Я тихонько прокралась следом за ней и прижалась к стене в коридоре.
– Ваша жена в вас нуждается, и ваша дочь тоже, – сказала Одиль.
– Бренда говорит, что, когда она видит меня таким несчастным, ей кажется, что она уже умерла.
– Так она поэтому не разрешает подругам навещать ее?
– Она терпеть не может слезы, даже если плачут из-за нее. Не хочет, чтобы ее жалели. Я хотел оставаться рядом с ней, но потом решил, что лучше соблюдать дистанцию, как ей того хочется.
– Но вам ведь не хочется потом об этом сожалеть.
Голос миссис Густафсон из едкого стал мягким. Как у мамы.
– Если бы все зависело от меня…
На другом конце коридора закашлялась в спальне мама. Проснулась ли она? Нужна ли я ей? Я бросилась к ее комнате. Но, внезапно испугавшись, застыла у изножия кровати.
За моей спиной возник папа.
– Бренда, милая?..
Одиль подтолкнула меня к маме, но я сопротивлялась. Мама потянулась ко мне. Я боялась взять ее руку и боялась не взять. Она меня обняла, и я замерла в ее объятиях.
– Так мало времени, – сказала мама едва слышно. – Так мало времени… Будь храброй…
Я попыталась сказать, что буду, но от страха у меня пропал голос. Через долгое мгновение мама оттолкнула меня и всмотрелась в мое лицо. Под ее печальным взглядом я вспоминала все то, что она говорила: младенцы могут проспать любовь. Гоготанье гусей, злоба ворон… Люди неловки, неуклюжи, они не знают, что сделать или сказать… Не вини их за это, мы ведь никогда не знаем, что у них на сердце. Мне хотелось назвать тебя Робин, но ты Лили. Ох, Лили…
Глава 5. Одиль
Париж, март 1939 года
– Звонила мадемуазель Ридер, – сообщила маман, когда мы с Реми вошли в дом. – Она желает тебя видеть.
Обернувшись к Реми, я увидела, как вспышка моей надежды отразилась в его глазах.
– Ты уверена, что поступить на работу – хорошая идея? – спросила маман.
– Уверена! – Я обняла ее.
Реми протянул мне свой зеленый ранец:
– На удачу. И для тех книг, которые ты вечно тащишь в дом.
Торопясь в библиотеку, пока мисс Ридер не передумала, я промчалась через внутренний двор и вверх по винтовой лестнице, а потом затормозила на пороге ее кабинета, где она сидела за столом, держа в руке серебряную ручку и изучая какие-то документы. Глаза у нее были усталыми, помада на губах давно стерлась, мисс Ридер выглядела измученной. Был уже восьмой час вечера. Она жестом предложила мне сесть.
– Разбираюсь с бюджетом, – сказала она.
И пояснила, что, как частное учреждение, библиотека не получает государственных средств, существует на средства попечителей и дарителей, зависит от них во всем – от покупки книг до платы за отопление.
– Но вам ни к чему об этом думать. – Мисс Ридер закрыла папку. – Профессор Коэн очень высокого мнения о вас, и на меня вы тоже произвели впечатление. Давайте поговорим о работе. Дело в том, что мы уже нанимали кандидатов, которые потом не смогли продолжать работу по тем или иным причинам, так что теперь мы просим служащих подписывать двухлетний контракт.
– А почему они уходили?
– Некоторые были иностранцами, а Франция слишком уж далека от их дома. Другим было трудно постоянно иметь дело с людьми. Как вы написали в вашем письме, эта библиотека – настоящий рай. И все наши сотрудники изо всех сил стараются, чтобы она такой и оставалась.
– Уверена, что справлюсь.
– Жалованье весьма скромное. Это для вас проблема?
– Ничуть.
– И еще одно. Служащие по очереди работают в выходные дни.
Мне не придется ходить на мессу или обедать с женихами?
– Я хочу работать по воскресеньям!
– Значит, место за вами! – торжественно произнесла мисс Ридер.
Я подпрыгнула на месте:
– Правда?
– Правда.
– Спасибо, я вас не подведу!
Она хитро подмигнула:
– И не лупить по башке читателей!
Я расхохоталась:
– Я не даю обещаний, которые не могу сдержать.
– Начинаете завтра, – сообщила она и вернулась к бюджету.
Я умчалась, надеясь застать Реми до того, как он уйдет на какое-нибудь политическое собрание, и наткнулась на него прямо у входа в библиотеку.
– Ты пришел!
– Каков приговор? – спросил брат. – Ты там целую вечность пропадала.
– Всего двадцать минут.
– Разницы никакой, – проворчал он.
– Я получила работу!
– А я что говорил?
– Я думала, ты пойдешь на собрание.
– Есть дела и поважнее.
– Но ты там председатель! Ты им нужен.
– А мне нужна ты. – Он легонько наступил мне на ногу. – Без тебя нет и меня.
Дома я сразу прошла в гостиную, где маман вязала шарф для меня.
– Ну? – Она отложила спицы.
– Я – библиотекарь!
Я рывком подняла ее с кресла и заставила провальсировать по комнате.
Раз-два-три… раз-два-три…
Книги-независимость-счастье!..
– Поздравляю, ma fille, – сказала она. – Обещаю убедить папа́.
С намерением подготовиться к работе я ушла в свою комнату, чтобы еще раз просмотреть заметки по десятичной классификации Дьюи. Вчера в Люксембургском саду я видела нескольких 598 («Птицы»). Когда-нибудь я начну учить 469 («Португальский язык»). А для любви есть номер? А если бы я имела собственный номер, каким бы он был?
Я подумала о тете Каро, ведь именно она первая познакомила меня с десятичной классификацией Дьюи. Как мне нравилось в детстве сидеть у нее на коленях в Час чтения! Годы спустя, когда мне было уже девять, тетя показала мне каталог карточек – необычный деревянный предмет, состоявший из множества крошечных ящичков с табличками на каждом из них.
– Здесь ты найдешь все тайны Вселенной! – Тетя Каро открыла ящичек с буквой «Н», в нем лежали десятки и десятки карточек. – На каждой записана информация, открывающая другие миры. Почему бы тебе не заглянуть? Могу поспорить, тебе понравится!
Я сунула нос в ящичек. Перебрав несколько карточек, я наткнулась на некую сладость:
– Нуга!
Тетя научила меня находить следующую подсказку, шифр, который привел нас к конкретной секции, полке и к нужной книге. Настоящий поиск сокровищ!
Тетя Каро обладала тончайшей талией и величайшим мозгом. У нее были голубые, как у маман, глаза, но если глаза моей матери поблекли, как одна из старых военно-морских рубашек папа́, то глаза тети Каро светились жизнью. Как читатель, она была всеядна, глотала научную литературу, книги по математике, истории, читала пьесы и стихи… Ее книжные полки были битком набиты, а туалетный столик представлял собой свалку из румян и Дороти Паркер, туши для ресниц и Монтегю. В ее гардеробе лежали Гораций и туфли на высоком каблуке, чулки и Стейнбек. Ее любовь к книгам и любовь ко мне окутывали мою жизнь, как аромат ее любимых духов «Шалимар».
Воспоминания о тете Каро напомнили мне о том, почему мне была так необходима эта работа.
В свой первый рабочий день я нервничала куда сильнее, чем на собеседовании. А вдруг я разочарую мисс Ридер? Или кто-нибудь задаст мне вопрос, на который я не смогу ответить? Если бы только тетя Каро все еще была с нами! Я бы ей запретила приходить сюда в мой первый день, но она все равно пришла бы. Нагруженная томиками Шелли и Блейка, она бы подмигнула мне, и все мои волнения тут же растаяли бы, стоило только припомнить ее слова: «Все ответы здесь, нужно только поискать».
– Знакомьтесь, – оживленно сказала директриса, представляя мне Бориса Нечаеффа, учтивого франко-русского главного библиотекаря, как всегда в безупречном синем костюме и при галстуке.
У стола абонемента читатели выстраивались перед ним в ряд, как перед приходским священником, чтобы приобщиться, обменяться словечком. Свет в его зеленых глазах никогда не угасал, даже когда он выслушивал бесконечные истории читателей. Он знал, где найти наилучшую одежду – «Мой человек в универмаге „Базар де ль’Отель де Виль“ не посоветует вам плохого», – знал, на что нужно обращать внимание, покупая лошадь… Строгая миссис Тернбулл говорила, что он из семьи аристократов, владевших целой конюшней чистокровок. Мистер Прайс-Джонс утверждал, что Борис служил в русской армии. Слухов в библиотеке было столько же, сколько и книг.
Борис был известен также своей библиотерапией. Он знал, какие книги исцелят разбитое сердце, что читать в летний день, какой именно роман следует выбрать для путешествия. Когда я впервые пришла в библиотеку без тети Каро, уже десять лет назад, высокие стеллажи будто надвинулись на меня. Названия, отпечатанные на переплетах, не разговаривали со мной, как прежде. Я вдруг заметила, что книги расплываются передо мной из-за слез.
Борис с озабоченным видом подошел ко мне.
– Вас разве не ваша тетушка привела? – спросил он. – Мы уже давно ее не видели.
– Она больше не придет.
Он нашел на полках одну книгу:
– Это о семье и о потере. И о том, что у нас могут случаться моменты радости даже тогда, когда нам плохо.
Я не боюсь штормов, потому что учусь управлять своим кораблем.
«Маленькие женщины» Луизы Мэй Олкотт до сих пор остаются одной из моих любимых книг.
– Борис начинал здесь как мальчик на побегушках, что-то вроде библиотечного подмастерья, – сказала мне мисс Ридер. – И он знает абсолютно все об Американской библиотеке.
Он пожал мне руку:
– Вы из наших читателей.
Я кивнула, мне польстило то, что он узнал меня. Но прежде, чем я успела ответить, мисс Ридер стремительно увлекла меня в читальный зал, где мы подошли к женщине, которая что-то писала у окна. Ее лицо обрамляли седые волосы, темные очки висели на самом кончике носа. Перед ней на столе лежали книги о елизаветинской Англии. Мисс Ридер представила меня члену правления графине Кларе де Шамбре. Мне было знакомо это имя. Я недавно дочитала «Игру с сердцами», один из ее романов. Графиня – и настоящий писатель!
– Изучаете очередную книгу о менестрелях? – спросила директриса. – Почему бы вам не устроиться в моем кабинете?
– Я не нуждаюсь в особом отношении! Я такой же читатель, как все остальные.
Выговор графини был явно не французским, но это не был и английский акцент. А в Америке есть графини? Что ж, эта загадка разрешится в ближайшее время.
Директриса повела меня в зал периодической литературы, где я и должна была работать. По пути она познакомила меня со своей секретаршей мадемуазель Фрикарт, наполовину француженкой, наполовину шведкой, с бухгалтером мисс Уэдд, британкой, и с архивариусом Питером Устиноффом, американцем.
Я окинула взглядом длинные полки, на которых хранились пятнадцать ежедневных изданий и триста периодических – из Америки, Англии, Франции, Германии и даже из таких далеких стран, как Япония. Когда мисс Ридер сказала мне, что я также буду отвечать за доску объявлений, информационный бюллетень и колонку новостей Американской библиотеки в «Геральд», я запаниковала, решив, что не справлюсь со всем этим.
– Знаете, – сказала мисс Ридер, – я начинала как раз в этом отделе, и посмотрите, где я теперь.
Мы насладились мгновением причастности, наблюдая за читателями, сидевшими со склоненными головами, почтительно державшими в руках книги.
К нам подошел мистер Прайс-Джонс. Он напоминал мне журавля, шутки ради повязавшего шотландский галстук-бабочку. С ним был какой-то читатель, благодаря своим пушистым белым усам похожий на моржа.
– Добрый день, джентльмены, прошу приветствовать новейшее пополнение нашего штата, – объявила мисс Ридер, после чего вернулась в свой кабинет.
– Спасибо за совет отложить доводы, – сказала я мистеру Прайс-Джонсу.
– Рад, что вы получили это место, – кивнул он, и его галстук-бабочка слегка качнулся. Показав на своего спутника, Прайс-Джонс добавил: – Этот вероломный журналист – Джеффри де Нерсиа. Он уверен, что библиотечный экземпляр «Геральд» принадлежит ему.
– Снова сеете ложь, старина? – улыбнулся месье де Нерсиа. – Вы, дипломаты, только это и умеете.
– А я Одиль Суше, библиотекарь и арбитр, – пошутила я.
– А где ваш свисток? – спросил мистер Прайс-Джонс. – С нами он вам просто необходим.
– Да, наши скандалы вошли в легенду, – похвастался месье де Нерсиа.
– Громче нас может кричать только графиня.
– Об этом мы узнали, когда она умудрилась влезть между нами и потребовать, чтобы мы решали наши разногласия на улице. – Француз посмотрел на Клару де Шамбре.
– Она меня просто напугала! Я даже подумал, что она вот-вот схватит меня за ухо!
– Эта милая леди может хватать меня за все, что ей вздумается, – усмехнулся месье де Нерсиа.
– Сомневаюсь, чтобы ее муж с этим согласился.
– А он генерал… Да, лучше быть поосторожнее.
Эти двое продолжили болтать, я же пока оставила ежедневные издания и стала знакомиться с журналами. Вскоре я просто потерялась в их оглавлениях, мой ум заполнился историей, модами, текущими событиями…
– Мадемуазель Одиль!
Погруженная в рабочий туман, я едва расслышала свое имя.
– Простите, мадемуазель…
Я ощутила чью-то руку на своем плече. Подняв голову, я увидела Поля.
Выглядел он ошеломительно: в мундире les hirondelles, «ласточек», полисменов, которые патрулируют на велосипедах. Его темно-синий плащ подчеркивал ширину груди. Должно быть, он пришел прямо со службы.
Как-то раз, когда я читала в парке в ветреный день, порыв ветра перевернул страницы, и я потеряла нужную. Поль заставил мое сердце затрепетать точно так же, как те страницы.
А потом мне в голову пришла устрашающая мысль: что, если его прислал папа́?
– Что вы здесь делаете?! – резко спросила я.
– Я пришел не из-за вас.
– Я так и не думала, – соврала я.
– Многие туристы спрашивают полицейских о том, как им куда-то добраться. Мне нужна книга, которая поможет улучшить мой английский.
– Мой отец говорил вам, что я получила здесь место?
– Я слышал, как он ворчал насчет высокомерных женщин.
– И вы следуете за подсказкой, – язвительно заметила я. – Скоро он сделает вас старшим детективом. Как вам и хочется.
– Вы понятия не имеете о том, чего мне хочется. – Он достал из своего рабочего планшета маленький букетик цветов. – Это с пожеланием удачи в первый рабочий день.
Мне бы следовало поблагодарить его, поцеловав в щеку, но я смутилась и сунула нос в цветы. Мои любимые бледно-желтые нарциссы, предвестники весны.
– Помочь вам найти нужные книги?
– Мне пойдет на пользу, если я найду их сам. – Он показал мне библиотечную карточку. – Я намерен проводить здесь немало времени.
Поль быстрым шагом направился к комнате справок, оставив меня бродить между стеллажами. Карточка у него была новенькой. Возможно, он действительно пришел из-за меня.
Все то утро читатели по большей части весьма терпеливо ждали, пока я помогала им найти нужную периодику, только один начал жаловаться.
– Почему здесь никто не может уследить за «Геральд»? – ворчал он.
Позже я нашла газету засунутой под портфель месье де Нерсиа.
Какой-то шум заставил меня выйти из зала периодики к столу абонемента. Там раскрасневшаяся женщина размахивала перед лицом Бориса какой-то книгой и кричала, что библиотека должна прекратить выдавать «аморальные» романы. Когда Борис отказался подвергать собрание цензуре, она унеслась на улицу.
– Не надо так удивляться, – сказал мне Борис. – Это случается по меньшей мере раз в неделю. Кто-нибудь всегда думает, что наша работа – охранять мораль.
– Чисто из любопытства, о какой книге она говорила?
– О «Стадсе Лонигане» Фаррела.
– Возьму на заметку, надо прочитать.
Борис засмеялся, и я, глядя на него, невольно подумала, что это очень странно – но и прекрасно! – что мы теперь стали коллегами.
– У меня есть кое-что для вас, – сказал он.
– Вот как?
Я понадеялась, что он выбрал для меня какой-то роман. Но вместо того Борис предложил список из семидесяти книг, которые я должна была собрать и упаковать для наших иногородних читателей. Я глянула на часы. Уже два часа дня. Я была так занята, что забыла пообедать. А теперь уже слишком поздно. От «Лета», 813, до «Алкоголя», 841, поиски сокровищ гоняли меня через три этажа стеллажей. К шести вечера у меня болели ноги, и голова тоже. Я никогда не чувствовала себя такой измученной, даже во время экзаменов. Я познакомилась с двумя десятками людей, но не могла вспомнить ни единого имени. Я весь день говорила на английском, отвечая на десятки вопросов: «Правда ли, что французы едят лягушачьи лапки, и если так, что они делают с остальной частью лягушки?» – «Могу я получить доступ в архив?» – «Где комната отдыха?» – «Что вы сказали, девушка? Погромче!» И к концу смены у меня уже не работал язык. Это было похоже на то, как если бы вы открыли роман, а внутри нашли только пустые страницы.
