Текст книги "Береговая операция"

Автор книги: Джамшид Амиров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 18 страниц)

Трудный разговор

Полковник Любавин установил по очередной сводке, что Остапенко после обеда с полковником и небольшой прогулки на Приморском бульваре, вернулась в Дом офицеров на репетицию самодеятельного ансамбля. Любавин предположил, что полковник Семиреченко тоже может оказаться в Доме офицеров, и направился туда. Он прошелся по вестибюлю, заглянул в библиотеку, спустился в биллиардную. В биллиардной, как всегда, было полно народу. За одним из столов Любавин увидел игроков, которые его заинтересовали. Играли невысокий полный майор интендантской службы и инженер-полковник, немолодой уже сухощавый, с сильной проседью человек. Судя по покрасневшему, потному лицу, которое интендант поминутно вытирал носовым платкам, он явно проигрывал. И полковник Любавин приблизился к столу, надеясь вскоре занять место неудачного игрока. Интендант долго целился в среднюю лузу, ударил и промазал. Инженер-полковник коротко предупредил «Второй дуплетом в правый угол». Сухо щелкнул удар, и шар скатился в лузу так точно и аккуратно, будто его втащили туда на ниточке. Партия была закончена.

По правилам игры, проигравший должен уступить свое место ожидающему. Майору очень хотелось взять реванш, но полковник Любавин настойчиво попросил передать ему кий. Спорить со старшим по званию не положено даже в биллиардной, особенно тогда, когда тот действует по правилам. И интенданту пришлось уступить.

– Пирамидку? – спросил Любавин.

– Пожалуйста, – согласился инженер-полковник.

– Давно не играл, – заметил Любавин, укладывая в треугольник шары.

– Я тоже, – отвечал полковник.

Но партнеры оказались достойными друг друга, хотя в конце концов проиграл Любавин.

– Еще по одной? – спросил Любавин.

– Пожалуйста, – ответил инженер-полковник. Но, подняв голову и посмотрев куда-то через плечо Любавина, сказал: «Одну минутку, я сейчас вернусь».

Любавин не обернулся. В небольшое зеркало, висевшее над столиком маркера, он заметил, как в дверях показалась высокая женская фигура. Ее заслонил прошедший в двери инженер-полковник. И больше Любавин ничего не увидел. Он отошел к стойке с киями и стал ждать возвращения своего партнера.

Семиреченко вызвала Татьяна. Она рассказала ему, что репетиция не ладится, виновата она сама, почему-то сегодня не в настроении и у нее получается все не так, как нужно. Партнер и руководитель ансамбля страшно нервничают и требуют, чтобы она еще репетировала час-полтора, а в двенадцать ей на ночное дежурство.

– Мое последнее ночное дежурство, – сказала Татьяна. – А мне так хотелось пройтись с вами, подышать свежим воздухом. И вы из-за меня проторчали целый вечер в этой курилке, – кивнула она головой в сторону биллиардной, в которой, несмотря на категорическое запрещение курить, столбом стоял дым.

– Очень печально, – заметил Семиреченко, – но не настолько, чтобы нервничать и подводить своих партнеров по ансамблю. А свежим воздухом вы еще вдоволь надышитесь в Киеве.

– Ну так вы хоть не страдайте в этой биллиардной, лучше погуляйте. Вы же сами говорили, что весь день работали.

– Весь день, и ночью еще есть о чем подумать, – ответил Семиреченко. – Сыграю еще одну партию и пойду.

– Итак, до завтра? – полувопросительно сказала Татьяна.

– Конечно, обедаем, как всегда вместе?

– Да, я буду свободна.

Они распрощались. Татьяна побежала наверх, а Семиреченко вернулся к ожидавшему его Любавину.

По пути на сцену Татьяна заглянула в комнату администратора и куда-то позвонила по телефону.

Играть Семиреченко расхотелось, и он спросил полковника, настаивает ли тот на реванше?

– Если вы, товарищ полковник, чем-нибудь заняты, то не очень, – ответил Любавин.

– Нет, просто хочу немного пройтись по воздуху. Душно здесь и накурено.

– Ну, что ж, последую вашему примеру, – заметил Любавин.

– Так пойдемте подышим вместе, если располагаете временем.

Они вышли. Разговор шел о разных мелочах. Семиреченко рассказал, что он приезжий, в Советабаде впервые, что ему очень нравится этот своеобразный, интересный город.

Когда они подошли к концу бульвара, полковник Любавин остановился и неожиданно сказал:

– А ведь мне нужно с вами побеседовать, Николай Александрович.

– Побеседовать? О чем? Простите, я вам не представился, откуда вы знаете мое имя и отчество?

– Ну, представлюсь вам я, и тогда отпадет необходимость объяснять, откуда я знаю ваше имя, отчество, фамилию и цель вашей командировки в Советабад. Полковник Любавин Анатолий Константинович, сотрудник Комитета государственной безопасности.

– Чему обязан вашим вниманием? – сухо спросил Семиреченко.

– А вот это я и хочу вам объяснить, но только в соответствующей обстановке.

– А что вы называете соответствующей обстановкой?

– Такую, при которой мы будем застрахованы от постороннего слуха. Так что лучше всего поговорим у меня.

– У вас? Это что? Официальный вызов?

– Это приглашение офицера и коммуниста, – спокойно произнес Любавин, – и в ваших интересах последовать этому приглашению. Впрочем, не только в ваших, товарищ инженер-полковник, но и в интересах Родины.

Дальше разговор продолжался в кабинете Любавина.

– Не буду спрашивать подробностей о том, зачем и почему вы приехали в Советабад. Знаю, что по важному государственному делу, и этого для меня достаточно. Но чтобы вы могли делать свое дело хорошо, приходится столь же хорошо и добросовестно трудиться и нам. Ясно, товарищ инженер-полковник?

– Если можно, ближе к делу, – стараясь говорить спокойно, произнес Семиреченко. – Я допустил какую-нибудь ошибку?

– Нет, но вы можете ее допустить.

– Не представляю, каким образом. О характере своей работы не делюсь ни с кем. Деловых бумаг с собой не ношу и не вожу, кроме обычных записей для памяти – адрес, номер телефона. Личных, документов тоже, вроде, не терял, они при мне.

– Я не собирался проверять ваши документы, Николай Александрович. Я очень хочу, чтобы вы меня правильно, совершенно правильно поняли.

– Объясните, пойму.

– Хорошо. Откровенный разговор, так откровенный. Вот эту фотографию вам хотелось бы иметь при себе? – и Любавин положил перед Семиреченко портрет Татьяны.

– Товарищ полковник, с каких пор вам поручено или доверено вмешиваться в личные дела офицеров? – грубо спросил Семиреченко.

– Николай Александрович, не надо, – мягко произнес Любавин.

– Чего не надо?

– Вот этой запальчивости, нервозности, злости… Я многого вам не могу сказать не потому, что не доверяю. Сам еще многого не знаю. Но то, что знаю, скажу, доверю под честное слово коммуниста. Надеюсь, я могу заручиться у вас этим словом.

Семиреченко молча кивнул головой.

– Тогда ответьте мне сперва на один вопрос. Прошу вас ответить честно и прямо и поймите, что это не желание влезть в чью-то душу из досужего любопытства, эта нечто более важное.

Семиреченко чувствовал, что этот полковник, которого он видит первый раз в жизни, против воли располагает к себе. И ему передалось состояние искреннего беспокойства Любавина.

– Спрашивайте, Анатолий Константинович.

Из того, что он был назван не по званию, а по имени и отчеству, Любавин понял, что разговор состоится.

– О чем же вам говорит эта фотография?

Семиреченко взял в руки карточку Татьяны Остапенко, посмотрел на нее так внимательно, будто видел в первый раз, и сказал: «Что она мне говорит? Что ж, скажу. О том, что пора мне перестать быть вдовцом, хоть это несколько и смешно в моем возрасте. И еще о том, чтобы эти грустные глаза повеселели, улыбались, улыбались мне. Она ведь тоже очень одинока и перенесла большое горе. Бывает ведь так: встретятся люди случайно, поговорят два часа, а сойдутся на всю жизнь».

– Спасибо за откровенность и доверие, Николай Александрович, – сказал Любавин. – Мужайтесь. То, что вы от меня услышите, будет для вас, судя по всему, тяжело, убийственно тяжело.

– Не надо предисловий, Анатолий Константинович, я видел немало тяжелого. Говорите.

– Скажу. Татьяна Остапенко не та, за кого вы ее принимаете. Никакая она не Татьяна и не Остапенко. Все гораздо сложнее и гораздо проще. Эта женщина-шпионка. Она заброшена к нам из-за кордона в войну, и вы только один из объектов, за которыми ей приказано ее хозяевами охотиться.

С побледневших губ Семиреченко сорвалось только одно слово: «Доказательства!..»

– Я имею возможность представить вам только одно доказательство – это честное слово коммуниста и офицера советской разведки, что сказано мною сейчас, неопровержимо точно.

– Не имею оснований не верить вам, и все-таки все это мне кажется невероятным. Я много прожил и так ошибаться в людях…

– Нужно верить. Необходимо. Более того, вам нужно набраться мужества, чтобы помочь и самому себе, и нам. Вы очень близки друг с другом?

– Смотря что вы вкладываете в понятие «близки». Нами было сказано друг другу главное, а во всем остальном – рукопожатие на трамвайной остановке. Я очень скоро должен уехать. Что ж, я уеду один.

– А вот этого нам как раз не хотелось бы.

– Что же вы мне предлагаете?

– Возможность убедиться в правоте моих слов. И это для вас очень важно, не так ли?

Семиреченко кивнул головой.

– Вы можете нам помочь.

– А конкретно?

– Вы договорились ехать в Киев вместе, не так ли?

– Так.

– Вам Остапенко ни слова не говорила о Белой Церкви?

– Нет.

– Так вот, в день отъезда, а может быть даже в дороге, она скажет вам, что ей необходимо сойти в Белой Церкви. Правда, не знаю еще, какой предлог она для этого придумает. Может быть, сошлется на родственницу, которая должна ее там встретить. Так вот нам хотелось бы, чтобы до Белой Церкви она спокойно ехала вместе с вами. Я знаю, что это для вас будет тяжело, но иного выхода, чтобы довести дело до конца, не вспугнув опаснейшую группу – целую группу шпионов, мы не видим.

– Хорошо, я согласен, – глухо проговорил Семиреченко. – Но потом когда-нибудь, вы мне скажете, что же все-таки происходило. Вы поймите, это не простое любопытство. Иногда нелегко расстаться с тем, что приобрел даже в мыслях.

– Да, обещаю вам это. Вы можете взять с собой какой-нибудь портфель или хорошо закрывающуюся папку? Держите ее сверху в чемодане и постарайтесь делать вид, что вы ее бережете.

– Могу, разумеется. У меня есть портфель.

– Вложите туда какие-нибудь записки и какой-нибудь пустяковый чертеж, хотя бы одну из тех схем, что печатаются в учебниках. Перед отъездом наш сотрудник положит вам в портфель пару листков специальной фотобумаги. Портфель не открывайте до дому. Дома проявите эту бумагу при красном свете, она вам кое о чем расскажет.

– И заменит мне эту фотографию? – горько улыбнулся Семиреченко, возвращая Любавину портрет Татьяны.

– Если не заменит, то во всяком случае многое объяснит.

– Что же, Анатолий Константинович, мне остается, хоть это и звучит парадоксально в моем положении, только поблагодарить вас. Мы еще увидимся?

– Вряд ли. В этом, сейчас во всяком случае, нет необходимости. Но позже я встретиться с вами все-таки хочу. Я буду искренне рад такой встрече, Николай Александрович. Вот вам мой телефон, – протянул Любавин клочок бумажки. – Когда будете укладываться в дорогу, позвоните мне, попрощаемся. А к вам забежит мой сотрудник. Кстати, если не возражаете, он приобретет вам билеты до Киева. Так будет удобнее.

– Хорошо.

Любавин проводил Семиреченко и возвратился в свой кабинет.

У Анны Марковны было испорчено настроение. С утра в квартире Кокоревых растрезвонился продолжительными звонками телефон, потом онемел. Анне Марковне пришлось подняться к соседям и долго дозваниваться до бюро повреждений, чтобы прислали монтеров. Монтеры пришли перед самым обедом, разобрали аппарат, покрутили в нем какие-то шурупчики, потом вновь собрали и, заявив, что аппарат испорчен и его нужно забрать на ремонт, вместо него поставили временно другой.

Вечером почтальон принес телеграмму от Васи. Телеграмма была очень короткой, но, судя по ее содержанию, Вася чувствовал себя отлично.

Позже Анну Марковну попросила к телефону какая-то девушка с приятным мелодичным голосом. Она сказала, что звонит из профкома института и осведомилась, нет ли известий от Васи. «Выехавшая раньше группа студентов собралась в Ленинград, – сказала девушка, – и нас беспокоит, догнал ли Вася своих товарищей».

– Да, да, догнал, дорогая, – сообщила Анна Марковна. – Как раз пару часов назад пришла телеграмма. Вася очень доволен поездкой. Одну минуточку, я вам сейчас прочту телеграмму, Анна Марковна прочла: «От Москвы в восторге, выезжаю в Ленинград. Крепко целую. Вася».

– Ну, очень хорошо, а то мы беспокоились. Простите за беспокойство, – произнесла собеседница и пожелала Анне Марковне спокойной ночи.

Капитан Адиль Джабаров дал вместо Васи условную телеграмму его матери и получил распоряжение на следующий день ровно в три часа дать телеграмму Татьяне Остапенко за подписью Марины, а самому выехать в Киев, где ждать дальнейших распоряжений…

– Можете погулять в Киеве, полюбоваться Днепром, в театр сходить, – сказал ему по телефону Любавин. – В Белую Церковь раньше времени выезжать не нужно. Городок небольшой, не стоит зря быть на виду.

Василий Кокорев своих показаний больше ничем дополнить не мог. Он рассказал все. И теперь, заливаясь слезами и глядя умоляющими глазами на следователя, спрашивал, что с ним будет.

Роберт Фоттхерт пока показаний не давал, отмалчивался или бурно демонстрировал протесты против его «незаконного ареста». На короткой очной ставке с Кокоревым Фоттхерт обрушился на него, утверждая, что этого молодого человека специально подослали, чтобы спровоцировать его, честного туриста. Фоттхерта пока перестали вызывать на допросы. Следователи знали, с кем они имели дело, и понимали, что он будет упираться до последнего. В распоряжении следователей было несколько томов обвинительного материала против этого матерого нацистского лазутчика. Он мог бы быть приговоренным к самой высокой каре уже только за преступления военных лет. Но не это интересовало советских контрразведчиков. Важно было до конца распутать сегодняшние дела Фоттхерта, узнать его хозяев, явки, связи. Следствие по делу группы «Октан» должно дать нужные материалы. И тогда, конечно, Фоттхерт вынужден будет говорить.

Василий Кокорев и Роберт Фоттхерт больше в Москве не нужны были, и их отправили в Советабад.

Через день после злополучной кражи в квартире инженера Азимова, на третьем этаже института, где находился его служебный кабинет, произошло короткое замыкание, и погас свет. Монтеры обшарили все распределительные коробки, и выяснилось, что замыкание произошло в розетке, куда Азимов включал электрический вентилятор.

Монтерам пришлось повозиться, и вскоре повреждение было исправлено. Азимов в этом убедился, когда вернулся в кабинет. Резиновые лопасти вентилятора энергично вращались, обдавая его струей прохладного воздуха.

Октай Чингизов тоже был доволен работой опытных электромонтеров. В результате их усилий в вентиляционной отдушине, какие устраиваются сверху в стенах и прикрываются резной металлической форточкой, была установлена портативная кинокамера, пусковое устройство которой было соединено с реле, действующим от зажимной пружины, прикрепленной к входной двери, Стоило открыть дверь – и аппарат срабатывал.

Салим Мамедович работал не покладая рук. В институте он появлялся только во второй половине дня. С утра он был на опытной установке. К счастью, Зарифа с Вагифом были на даче, и он мог целиком отдаться своему делу.

Азимов, выходя утром из дому, несколько раз сталкивался с каким-то человеком, который маячил на лестничной площадке у его дверей. В другое время он, может быть, не обратил бы внимания на это, но кража, рассказ Рустамова, намеки Октая Чингизова растревожили его воображение. И он, сам подшучивая над собой, не мог все-таки отделаться от неприятного и странного ощущения, что за ним следят. Он очень обрадовался, когда позвонил Октай Чингизов, и сказал, что хочет ему кое о чем рассказать. Чингизов обещал забежать к нему вечером домой.

– Только я буду поздно, – предупредил Азимов. – Часиков в двенадцать ночи, – а то и в час. Я же теперь один, так что торопиться домой мне нечего, – добавил он.

– Вполне подходящее время, – заметил Чингизов. – В час загляну обязательно.

Ровно в час Октай был у Азимова.

– Мне неудобно тебе рассказывать, ты сейчас станешь смеяться, но все-таки я хочу с тобой поделиться, – сказал Азимов своему другу и сообщил о своих подозрениях.

– А знаешь, ты определенно делаешь успехи, – рассмеялся Чингизов. – Раз ты заметил, что за тобой следят, это значит, что уроки пошли тебе впрок, и ты как принято выражаться, мобилизовал свою бдительность. И ты прав. За тобой действительно следят.

– Как? Почему? – встревожился Азимов.

– Наши люди.

– Это что, недоверие?

– Нет, охрана. Тебя, Салим, охраняют. Так нужно.

– От кого?

– От тех, кто пытается завладеть твоей работой, а если это не удастся, убрать тебя, чтобы работа не была завершена.

На этот раз Азимов не смеялся. Он даже не улыбнулся. Он понял, что Октай не шутит.

– Ты нам должен помочь, Салим, – сказал Чингизов, – чтобы мы могли быстрее, избавить тебя от нашей опеки, хоть она тебе больше полезна, чем обременительна. А главное, чтобы распутать клубок и покончить с грязной возней, которую затеяли преступники вокруг вашего института.

– Все так серьезно? – спросил Азимов.

– Да, гораздо серьезнее, чем ты можешь предположить и чем я могу тебе рассказать.

– Но чем я могу вам помочь? Ты знаешь, что у меня никакого опыта и никаких способностей в вашей области не замечается.

– А таланта здесь никакого не нужно, да и трудов особых тоже. Но маленькую инсценировку тебе придется устроить, совсем чепуховую, причем не позже, чем послезавтра с утра. Заключаться вся эта инсценировка будет в том, что ты разыщешь какой-нибудь старый, хорошо сохранившийся ватман из своих студенческих работ по тем установкам, которые давно стали гласными и введены в эксплуатацию, и укрепишь его на своей чертежной доске на правах той работы, которую ты завершаешь. Если в институте пойдут разговоры о том, что сегодня ты заканчиваешь чертеж и завтра представишь его на научный Совет института, ты не оспаривай[]этого. Вот все, что от тебя требуется.

– Кажется, не очень сложно, хотя абсолютно не понимаю, для чего это нужно и что это даст. Впрочем, я не настаиваю на объяснении, ты же воплощенная секретность. А вот слух откуда возьмется?

– Об этом уж позаботимся мы, – ответил Чингизов.

К удивлению Азимова, ничего не знавшего о последующих переговорах Чингизова с директором института, слух об окончании его работы, действительно, прошел по институту, и приятели поздравляли его заранее.

Во второй половине дня к Азимову, как всегда, заходили по делам сотрудники смежных отделов. Расчеты парообразования секций котлов средней мощности, необходимые Азимову, занес ему сам автор расчетов инженер Копалов. Забежала библиотекарь Елена Михайловна Черемисина, чтобы забрать у него прочитанные журналы и передать только что прибывший «Технико-экономический бюллетень».

Минут за тридцать до конца, рабочего дня ему позвонил инженер-полковник Семиреченко, поблагодарил за консультацию, сказал, что завтра весь день пробудет на одном из заводов, а послезавтра уезжает и, возможно, не успеет зайти попрощаться.

Закончив работу, Азимов снял с чертежной доски декорацию, как он мысленно назвал этот ватман, послуживший ему верой и правдой одиннадцать лет назад, и на правах секретного документа свернул его в трубку и спрятал в сейф.

У Владимира Соловьева в этот день было много работы. Ему пришлось заехать на квартиру Никезина, чего он, откровенно говоря, не любил. Анастасия Волкова уже вернулась с работы и обрадовалась, увидев своего старого жильца.

– Заходите, Володя, вовремя поспели, – приветливо встретила она гостя, – сейчас будем обедать.

– Да нет, обедать, пожалуй, мне у вас не придется и боюсь, что Петру Афанасьевичу тоже. Дело есть одно серьезное. А с этого дела, если Петр Афанасьевич мне по старой дружбе не откажет, мы по горло и сыты и пьяны будем.

– Дело не волк, в лес не убежит, – пробасил Никезин. – Садись, пообедай с нами. На сытый желудок и дела лучше делаются.

– Да нет, Петр, дело такое, что нам с тобой желудки никак наполнять нельзя. Место в них пустое должно быть. Друг у меня женится, помощник начальника нашего гаража, так у него пир горой. Да вот подвел его один баянист, обещал прийти, а сам в какой-то район на свадьбу уехал. Ну я и вспомнил про тебя, про твои способности, и похвалился: привезу, мол, аккордеониста высшего класса. Так что ты меня, Петр, по старой дружбе выручи. До вечера только. А к вечеру уже музыки не потребуется, напьются гости – так каждый сам себе музыкант будет.

– Ох, Володенька, боюсь я, что Петр Афанасьевич хлебнет там лишнего, а ему это не очень полезно. Уж больно буйствует он, когда хмельной, – сокрушалась Анастасия.

– Это за Петра-то боишься? Никогда не поверю! – расхохотался Соловьев. – Да чтоб его напоить, надо половину винного магазина на стол поставить. Вон какая фигура!

– Не бойся, Настя, пить не стану. Жара сейчас, не до питья, разве пива холодненького пару бутылок осушу, – успокоил жену Никезин. – Ну, так ты уж нас прости, Владимиру отказать не могу. Как-никак – однополчане.

Никезин прошел в свою комнату и вышел с аккордеоном, сверкавшим перламутровой отделкой.

– Ты бы хоть рубашку другую надел, ведь на свадьбу идешь, – заметила Настасья.

– И эта свежая, только вчера надел, – ответил Петр Афанасьевич. – Да и не мне жениться, не мне и наряжаться.

Друзья уехали. Настя вошла в комнату мужа и застыла от удивления. На стене висел тот самый аккордеон, с которым только что уехал муж. Может быть, это был другой, тот, который он ремонтировал? Она никогда ни до чего не дотрагивалась в комнате мужа. Петр ей давно запретил, а с тех пор, как он избил ее, она боялась даже входить туда. Но сейчас ей показалось подозрительным, что он не взял этот аккордеон. Значит, у него был еще и второй, который он запирал в сундуке.

Зачем же его нужно было прятать? Она пододвинула табурет и встала на него, чтобы разглядеть аккордеон поближе. Она вспомнила, что когда смотрела в окно, аккордеон на столе лежал без крышки. Но у этого крышка была на месте. Настя обратила внимание на то, что на инструменте накопился толстый слой пыли, как будто бы его не вытирали месяца три. Значит, до этого аккордеона он и не дотрагивался. Вспомнила предупреждение полковника Любавина: обо всем, что ей покажется подозрительным, сообщать ему немедленно. Она заперла квартиру и быстрыми шагами направилась к трамвайной остановке.

Машина пересекла город и выехала на пустынную проселочную дорогу.

– Что за срочность? – спросил Никезин Соловьева.

– Потом объясню, – коротко ответил тот, выглядывая, где удобнее остановить машину. Небольшая площадка за поворотом показалась ему удобной. Хоть и трудно было предположить, что их здесь кто-нибудь увидит, но на всякий случай Соловьев вытащил из-под сиденья ручной домкрат, приладил его к передней оси, а рядом положил ключ.

– Налаживай свою гармошку! – приказал он Никезину.

Никезин открыл верхнюю крышку аккордеона, вытащил оттуда тонкий жгуток провода и присоединил к антенне «Победы». Взяв миниатюрные наушники, он нажал какую-то кнопку, и в наушниках послышались обрывки мелодии, назойливо попискивала морзянка.

– Текст готов? – спросил он Соловьева.

– Выходи на связь, буду диктовать.

Соловьев ждал, пока Никезин, выстукивавший «Августина», услышал ответные позывные. Он принял сигнал: «Слушаю вас, перехожу на прием».

– Давай, – кивнул он Соловьеву.

Соловьев начал диктовать: «Киевлянин завершает дело, готовится к отъезду. С ним восемнадцатый. К посланному с малышом перстню без камня найден бриллиант. Жду указаний. Перехожу на прием».

Никезин тихо расшифровывал текст: «Бриллиант направить с восемнадцатым. Подтверждаем встречу и в Киеве. Выезд восемнадцатого сообщите. Монахине ждать указаний. На связь выходить регулярно».

– А кто такая эта монахиня – спросил Никезин когда они отъехали.

– Будешь много знать, скоро состаришься, – ответил Соловьев. – А у тебя жена молодая, стариться тебе, никак нельзя.

При упоминании о жене Никезин сморщился, сплюнул в открытое окно машины и отвратительно выругался.

Оперативники проследили за такси 39-91 до самого выезда из города. Дальше по открытой местности за машиной следовать было нельзя, и они остались ждать ее возвращения. Оперативников на их посту сменили радисты. Они запеленговали передачу, определив довольно точно, из какого района она велась, и передали текст телеграммы шифровальщикам.

На этот раз телеграмма появилась на столе полковника Любавина уже в расшифрованном виде. Первую телеграмму на месте прочесть не удалось. Ее переслали в Москву, и московские шифровальщики нашли ключ к этому ранее неизвестному шифру.

Любавин внимательно прочел телеграмму и вызвал к себе Чингизова.