Текст книги "Любовные похождения Джакомо Казановы"

Автор книги: Джакомо Казанова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Самый занятный обед был с госпожой де Жержи; ее сопровождал славный авантюрист граф де Сен-Жермен. Этот господин, вместо того чтобы есть, непрестанно говорил, и я слушал его с великим вниманием, ибо лучшего рассказчика не встречал. Он показывал, что сведущ во всем, он желал удивлять – и положительно удивлял. Держался он самоуверенно, но это не раздражало, ибо человек он был ученый, говоривший на всех языках, превосходный музыкант, отменный химик, хорош собой; он умел расположить к себе женщин, ибо снабжал их пудрой, придававшей красоту коже, и в то же время дарил им надежду если не омолодить их, что, как он уверял, невозможно, то сохранить их нынешний облик посредством воды, чрезвычайно дорого ему стоившей; ее он преподносил в подарок.

Этот необычайный человек, самый бессовестный обманщик, без малейшего стеснения, как о чем-то само собою разумеющемся, говорил, что ему триста лет, что он владеет панацеей от всех болезней, что у природы нет от него тайн, что он плавит бриллианты и из десяти-двенадцати маленьких легко делает один большой, того же веса и притом чистейшей воды. Для него это сущий пустяк. Несмотря на бахвальство, противоречия и явную ложь, я решительно не мог почесть его за обыкновенного наглеца, но и уважения к нему не испытывал; против своей воли счел я его человеком удивительным – ибо он меня удивил. У меня еще будет случай говорить о нем.

Граф Сен-Жермен – ничего экстраординарного, стандартная карьера авантюриста восемнадцатого века, меньше амуров, чем у Казановы, и надувательства не так театральны, как Калиостро.

Умберто Эко. «Маятник Фуко»

После того как г-жа д’Юрфе свела меня со всеми этими господами, я сказал, что буду обедать у нее, когда она пожелает, но только наедине, за исключением родственников ее и Сен-Жермена, чье красноречие и бахвальство забавляли меня. Этот человек, обедавший в лучших домах Парижа, никогда не притрагивался ни к одному блюду. Он уверял, что питается особой пищей, и с этим охотно примирялись, ибо он был душою всякого застолья.

Я сумел до тонкостей изучить госпожу д’Юрфе, что почитала меня за истинного адепта, укрывшегося под маской посредственности; она еще более укрепилась в этих химерических мыслях пять или шесть недель спустя, когда осведомилась, расшифровал ли я рукопись, где изъяснялось Великое Деяние. Я ответил, что расшифровал и вследствие этого прочел и что верну его ей, дав слово чести, что не снял копию.

– Ничего нового я там не обнаружил.

– Прошу простить меня, сударь, но сие никак невозможно без ключа.

– Вы желаете, чтобы я назвал вам ключ, сударыня?

– Извольте.

Я произношу слово, не принадлежавшее ни к одному языку, и повергаю ее в изумление. Она сказала, что это слишком, поелику считала, что одна знает это слово; его хранила она в памяти и никогда не доверяла бумаге.

Я мог сказать ей правду, что те же подсчеты, какие помогли расшифровать рукопись, открыли и ключ, но мне взбрело на ум заявить, что его мне сообщил Дух. Сие ложное признание окончательно сделало г-жу д’Юрфе моей пленницей. В тот день я понял, что полностью овладел ее душой, и я злоупотребил своей властью. Всякий раз, как я вспоминаю об этом, печаль и стыд охватывают меня, и ныне я совершаю покаяние, обязав себя говорить в этих Мемуарах правду.

Великим заблуждением госпожи д’Юрфе была вера в возможность общения с Духами, называемыми стихийными[56]56
  Духи, которые, по средневековым суевериям и согласно каббалистам, управляют стихией: на земле это гномы, в воде – ундины, в воздухе – сильфы, в огне – саламандры.


[Закрыть]. За это отдала бы она все свои имения; ей попадались уже мошенники, дарившие ей надежду узнать верный путь. Сведя знакомство со мною, уверилась она, что достигла цели, – ведь я дал столь убедительное доказательство своих познаний.

– Я не знала, что ваш Дух властен принудить моего выдать тайну.

– Ему принуждать ни к чему, он сам все знает, такова природа его.

– Ведомы ли ему тайны, сокрытые в моей душе?

– Без сомнения, и он откроет их мне, если я его спрошу.

– Вы можете спрашивать, когда хотите?

– В любой момент, если есть бумага и чернила; я могу заставить его отвечать вам, назвав его имя. Имя моего духа – Паралис. Напишите ему вопрос, как если б вы обращались к простому смертному, спросите, как сумел я расшифровать вашу рукопись, и вы увидите, как я заставлю его вам отвечать.

Дрожа от радости, г-жа д’Юрфе задает вопрос; я записываю его цифрами, составляю, как всегда, пирамиду и помогаю ей извлечь ответ, который она сама обращает в буквы. Она видит лишь согласные, но посредством другого действия отыскивает с моей помощью гласные, составляет слова и получает совершенно ясный ответ, изряднейше поразивший ее. Перед глазами своими видит она слово, кое нужно было знать для расшифровки ее рукописи.

Я ушел от нее, прихватив с собой ее душу, сердце, разум и остатки здравого смысла. <…>

Рассказы венецианского авантюриста о его влиянии… на д’Юрфе могли бы показаться неправдоподобными, но их подтверждают исторические документы.

П. П. Муратов. «Образы Италии»

Поелику принц Тюренн излечился от оспы, граф де Ла Тур с ним расстался и, зная любовь тетушки к абстрактным наукам, ничуть не удивился, узнав, что я сделался единственным ее другом. Я с удовольствием виделся за обедом с ним и другими их родственниками, чье доброе ко мне отношение радовало меня сверх меры. То были братья: г-н де Понкарре и г-н де Виарм, избранный в ту пору городской головой, и сын маркизы. Дочь ее, г-жа дю Шатле, сделалась из-за процесса заклятым ее врагом, и даже имени ее в доме не поминали.

Граф де Ла Тур вынужден был в то время отправиться в свой булонский полк в Бретань, и мы почти всякий день обедали вдвоем. Слуги маркизы почитали меня ее мужем; иного объяснения тому, что мы столько времени проводим вместе, быть у них не могло. Полагая, что я очень богат, госпожа д’Юрфе вообразила, будто я доставил себе место при лотерее Военного училища не иначе как для прикрытия.

Она полагала, что я владею не только философским камнем, но и способностью общаться со стихийными духами. Как следствие, она полагала, что мне подвластно перевернуть Землю, а также составить счастье или несчастье Франции. Необходимость скрываться она приписывала оправданному моему страху угодить за решетку, что, верила она, было неминуемо, когда бы министерство сумело вывести меня на чистую воду. Все эти нелепости внушал ей по ночам Дух, а воспаленная фантазия заставляла принимать на веру.

Выказывая немыслимую легковерность, она объявила однажды, будто Дух сообщил ей, что, поелику она женщина, ей не дано общаться со стихийными духами, но что в моей власти с помощью одному мне известной операции переселить ее душу в тело ребенка мужеского пола, рожденного от философского соития бессмертного мужа со смертной либо смертного с женщиной божественного происхождения.

Поддерживая химерические мечты этой дамы, я не считал, что обманываю ее: она обманывалась сама, и разубедить ее было невозможно.

Если послушать его, то единственным нравственным долгом философа на земле окажется – веселиться за счет всех глупцов, оставлять в дураках тщеславных, надувать простодушных, облегчать кошельки скупцов, наставлять рога мужьям, короче говоря, в качестве посланца божественной справедливости наказывать всю земную глупость. Обман для него не только искусство, но и сверхморальный долг, и он исполняет его, этот храбрый принц беззакония, с белоснежной совестью и несравненной уверенностью в своей правоте.

Стефан Цвейг. «Три певца своей жизни. Казанова»

Если б я, как истинно добропорядочный человек, сказал ей, что все идеи ее – одно лишь безумие, она бы мне попросту не поверила, и я решил избрать позицию наблюдателя. Мне не могло не льстить, что сия дама почитает меня за величайшего из розенкрейцеров и могущественнейшего из людей, – дама высокородная, состоящая в родстве с самыми знатными французскими фамилиями и к тому же богатая: у нее не только было восемьдесят тысяч годового дохода от имения и дома в Париже, но, что гораздо важнее, владела она ценными бумагами. Я ясно видел, что в случае надобности ни в чем отказать мне она будет не в силах, и пусть даже в намерения мои не входило завладеть ее богатствами, я не в силах был отказаться от этой власти.

Г-жа д’Юрфе была скупа. Тратила она от силы тридцать тысяч ливров в год, а с остальными средствами, составлявшими вдвое большую сумму, играла на бирже. Биржевый маклер доставлял ей королевские процентные бумаги, когда они шли по самой низкой цене, и продавал, когда их курс повышался. Таким способом приумножила она свое состояние. Она не единожды повторяла, что готова отдать все, чем владеет, лишь бы стать мужчиной, и ей ведомо, что я один способен совершить это.

Маркиза д’Юрфе была женщиной умной, может быть, ей не так уж трудно было бы разгадать Казанову, но, может быть, ей вовсе не хотелось его разгадывать. С верой в каббалистику были соединены последние радости ее жизни, а кто откажется от последних радостей, достающихся даже ценой обмана?

П. П. Муратов. «Образы Италии»

Однажды я заявил, что и в самом деле могу осуществить сию операцию, но никогда не решусь на нее, поелику вынужден буду умертвить ее.

– Я знаю, – отвечала она, – знаю даже, какую смерть мне придется принять, и я готова.

– И какой вам представляется, сударыня, ваша кончина?

– Я умру от того же снадобья, от коего ушел в мир иной Парацельс, – быстро ответствовала она.

– И вы полагаете, что душа его перенеслась в иное тело?

– Нет. Но знаю почему. Он не был ни мужчиной, ни женщиной, а надобно непременно быть или тем, или другим.

– Правда ваша, но ведомо ли вам, как именно готовится сие снадобье? И знаете ли вы, что без вмешательства Саламандры изготовить его невозможно?

– Так, наверное, и есть, но этого я не знала. Прошу вас, спросите у каббалы, есть ли в Париже человек, обладающий сим снадобьем.

Я тотчас понял, что она полагает, будто снадобье есть у нее, и, не колеблясь, составил нужный ответ, изобразив глубокое удивление. Она же ничуть не удивилась, а, напротив, восторжествовала.

– Вот видите, – воскликнула она, – мне не хватает токмо ребенка, носителя мужского Слова, полученного от бессмертного существа. Мне ведомо, что это в вашей власти, и я не верю, что вам недостанет мужества решиться на сию операцию из-за неуместной жалости к старому моему телу.

При сих словах я встал и отошел к окну, что выходило на набережную; так простоял я полчетверти часа, размышляя над ее безумствами. Когда я воротился к столу, за коим она сидела, она посмотрела на меня внимательно и взволнованно воскликнула:

– Возможно ли, друг мой? Я вижу у вас на глазах слезы!

Я не стал ее разубеждать; вздохнув, взял шпагу и удалился. Ее карета, что была в моем распоряжении всякий день, ждала меня у ворот.

Воистину, у этого человека много огня, много отваги, великолепный цвет… этот Казанова… – великий художник!

Дени Дидро о Франческо Казанове

Брат мой[57]57
  Франческо Казанова, известный в ту пору художник-баталист.


[Закрыть] был принят единодушно в Академию: он написал картину, представляющую батальную сцену, каковая заслужила одобрение всех ценителей. Академия сама решила приобрести картину и уплатила брату пятьсот луидоров, что он за нее попросил. <…>

Меньше чем в неделю женился он на танцовщице из кордебалета Итальянской комедии. Свадьбу пожелал устроить некий г-н де Санси, церковный казначей, весьма прежде любивший эту девушку, а в знак признательности за то, что мой брат взял ее в жены, г-н де Санси предоставил ему заказы на картины от всех своих друзей, открыв дорогу к богатству и великой славе.

Во время свадьбы г-н Корнеман начал толковать со мной о нехватке денег в казне, побуждая меня придумать какое-нибудь действенное средство, кое я мог бы подсказать генеральному контролеру. Он заявил, что если уступить по сходной цене королевские процентные бумаги амстердамской торговой компании, то взамен можно получить бумаги какого-нибудь другого государства, не воспрещенные к продаже как французские, кои можно будет легко обратить в деньги. Я просил его никому об этом деле не рассказывать и обещал им заняться.

На другое утро я немедля отправился к своему покровителю аббату; тот нашел предложение превосходным и посоветовал мне самому ехать в Голландию с рекомендательным письмом от герцога де Шуазеля к господину д’Афри, которому можно было бы перевести на несколько миллионов ценных бумаг и сбыть по моему усмотрению. Он велел сперва обсудить дело с г-ном де Булонем и, главное, не выглядеть человеком, не знающим, что он делает. Он убеждал, что если я не стану просить денег вперед, то мне дадут столько рекомендательных писем, сколько я захочу.

В Париже Казанова затевает одно предприятие за другим, он занят «делами», он добывает деньги. В Италии он их тратит и делает свое главное дело, то есть не делает решительно ничего…

П. П. Муратов. «Образы Италии»

Я загорелся этой идеей. В тот же день отправился я к генералу-контролеру, тот нашел идею мою превосходной, сказал, что герцог де Шуазель должен быть назавтра в Доме инвалидов[58]58
  Дом инвалидов (Les Invalides) в Париже – архитектурный памятник, строительство которого было начато по приказу Людовика XIV в 1670 году как дом призрения заслуженных армейских ветеранов («инвалидов войны»).


[Закрыть] и мне надобно непременно отправиться переговорить с ним, вручив записку, каковую он сейчас напишет. Он обещал отправить послу ценных бумаг на двадцать миллионов, каковые, так или иначе, вернутся обратно во Францию. Я, нахмурившись, отвечал, что надеюсь, бумаги не вернутся, если правильно повести дело. Он сказал, что скоро заключат мир, а потому я должен уступать бумаги с самой малой скидкой; в сим деле я буду подчиняться посланнику, каковой получит надлежащие указания.

Я был столь горд поручением, что во всю ночь не сомкнул глаз. Герцог де Шуазель, славившийся быстротой в делах, прочел записку г-на де Булоня, минут пять меня слушал и приказал составить письмо к г-ну д’Афри, кое прочел про себя, подписал, запечатал, вручил мне и пожелал счастливого пути. В тот же день выправил я паспорт в голландском посольстве, попрощался со всеми друзьями, за выключением госпожи д’Юрфе, у которой должен был провести весь завтрашний день, и доверил подписывать лотерейные билеты моему верному приказчику. <…>

Получив у г-на Корнемана переводной вексель на три тысячи флоринов на жида Боаза, придворного банкира в Гааге, я отправился в путь; в два дня добрался до Антверпена и там сел на яхту, на коей прибыл утром в Роттердам, где и переночевал. На следующий день отправился я в Гаагу и остановился у Жаке, в трактире «Английский парламент». В тот же день, а это был Сочельник, я отправился с визитом к г-ну д’Афри и явился в тот самый момент, когда он читал письмо герцога де Шуазеля, извещавшего обо мне и моем деле. Он оставил меня обедать вместе с г-ном Кудербахом, поверенным короля Польского, курфюрста Саксонского, и побуждал меня приложить все усилия, присовокупив, однако, что сомневается в успехе, поелику у голландцев были все основания полагать, что мир так быстро не заключат. <…>

Г-н д’Афри приехал ко мне в «Английский парламент» и, не застав меня, оставил записку с просьбой его навестить – он желал сообщить мне нечто важное. Я пришел, пообедал и узнал из послания, полученного им от г-на де Булоня, что он может предоставить в мое распоряжение двадцать миллионов только из расчета восьми процентов убытка, ибо мир вот-вот будет заключен. Посол посмеялся над этим, и я тоже. Он посоветовал мне не доверяться жидам, самый честный из которых всего лишь мелкий плут, и предложил рекомендательное письмо к Пелсу в Амстердам, каковое я с благодарностью принял; дабы помочь продать акции гетеборгской Индийской компании, он представил меня шведскому посланнику. Тот адресовал меня к г-ну Д. О. Я отправился на следующий день после праздника Иоанна Апостола[59]59
  Масонский праздник.


[Закрыть] по причине собрания самых ревностных франк-масонов Голландии. <…>

Четыре или пять дней спустя г-н Д. О. сообщил мне, что они вместе с Пелсом и хозяевами шести других торговых домов порешили по поводу моих двадцати миллионов. Они предлагали десять миллионов наличными и семь ценными бумагами, то есть с уступкой в пять и шесть процентов, вместе с одним процентом комиссионных. Кроме того, они отказывались от миллиона двухсот тысяч флоринов, каковые французская Индийская компания должна была голландской. Я отправил копии этих предложений г-ну де Булоню и г-ну д’Афри, требуя скорого ответа. Неделю спустя г-н де Куртей прислал мне распоряжение г-на де Булоня; поелику сии условия их не устраивают, мне надлежало воротиться в Париж, ежели ничего более сделать не могу. И вновь мне твердили, что мир неминуемо заключат. <…>

Спустя неделю г-н Д. О. сказал свое последнее слово: Франция потеряет всего девять процентов при продаже двадцати миллионов при условии, что я не требую куртажа с покупателей. Я отправил с нарочным копии договора г-ну д’Афри, умоляя переслать их за мой счет генеральному контролеру вместе с письмом, где пригрозил, что дело сорвется, ежели он хоть на день позже представит г-ну д’Афри право дозволить мне заключить сделку. С той же страстью убеждал я г-на де Куртея и г-на герцога, уведомив, что ничего не выгадаю, но все одно заключу договор, уверенный, что мне возместят расходы и не откажут в Версале в моих законных комиссионных. <…>

Через десять-двенадцать дней после отправки ультиматума я получил письмо от г-на де Булоня, сообщавшего, что посол получил все необходимое для заключения сделки, и тот со своей стороны все подтвердил. Он напоминал, чтобы я принял все меры предосторожности: королевские процентные бумаги он выдаст, только получив восемнадцать миллионов двести тысяч франков звонкой монетой.

<…> Наутро мы покончили с послом все дела. <…>

Десятого числа февраля воротился я в Париж и снял себе прекрасную квартиру на улице Контес-д’Артуа неподалеку от улицы Монторгей. <…>

Первый визит нанес я своему покровителю[60]60
  Аббат де Берни


[Закрыть], где застал большое общество; увидал я и посла венецианского, каковой сделал вид, будто меня не узнал.

– Давно ли вы приехали в Париж? – спросил министр, протягивая руку.

– Только что вышел из почтовой коляски.

– Так отправляйтесь в Версаль, там сейчас герцог де Шуазель и генеральный контролер. Вы показали чудеса – пусть теперь вами восхищаются. Потом возвращайтесь ко мне. Скажите г-ну герцогу, что я отправил Вольтеру королевскую грамоту, жалующую его званием палатного дворянина.

В Версаль в полдень не ездят, но так говорили тогда министры, когда они жили в Париже. Как будто Версаль тут, за углом. Я отправился к госпоже д’Юрфе.

Первые слова ее были, что Дух уведомил ее, что сегодня она меня увидит.

– Вчера Корнеман сказал мне, что вы совершили невозможное. Я уверена, что вы сами учли эти двадцать миллионов. Фондовые ценности поднялись, на будущей неделе в обороте будет, по меньшей мере, сто миллионов. Простите, что я осмелилась преподнести вам двенадцать тысяч франков. Это нищенское вспомоществование.

Говорят, что он был литератором, но вместе с тем обладал коварным умом, что он бывал в Англии и Франции и извлекал непозволительные выгоды из знакомства с кавалерами и дамами, ибо он имел привычку жить на счет других и пленять доверчивых людей… Подружившись с означенным Казановой, в нем не трудно обнаружить устрашающую смесь неверия, лживости, безнравственности и сладострастия.

Тайное донесение в Венецианскую инквизицию

Не было надобности ее разубеждать Она велела сказать привратнику, что ее ни для кого нет, и мы повели разговор. Она задрожала от радости, когда я между прочим обмолвился, что привез с собою мальчика лет пятнадцати[61]61
  В Голландии Казанова встретил возлюбленную своей юности Терезу Имер и ее детей – пятилетнюю Софи, его собственную дочь, и двенадцатилетнего Джузеппе, сына танцовщика Помпеати. Он взял мальчика на воспитание.


[Закрыть] и хочу отдать его в лучший парижский пансион.

– Я помещу его к Виару, там учатся мои племянники, – сказала она. – Как его зовут? Где он? Я знаю, что это за мальчик. Мне не терпится его увидеть. Почему вы не остановились с ним у меня?

– Я представлю вам его послезавтра, ибо завтра я буду в Версале.

– Он говорит по-французски? Пока я буду улаживать дела с пансионом, он обязательно должен жить у меня.

– Об этом мы поговорим послезавтра.

Зайдя в контору, где все было в полном порядке, я направился в Итальянскую комедию. <…>

Рано утром поехал я в Версаль. Г-н герцог де Шуазель принял меня, как и в прошлый раз: его причесывали, он писал. На сей раз он отложил перо. Холодно поздравив меня, он сказал, что если я смогу добиться займа в сто миллионов флоринов из четырех процентов, то получу дворянство. Я отвечал, что поразмыслю над этим, как только увижу, каково будет вознаграждение за все, что я уже совершил.

– Все говорят, что вы заработали двести тысяч флоринов.

– Все это лишь разговоры, ничего точного. Я имею право на комиссионные.

– Хорошо. Идите объясняйтесь с генеральным контролером.

Г-н де Булонь прервал работу и радушно встретил меня, но когда я сказал, что он должен мне сто тысяч флоринов, только улыбнулся.

– Я знаю, – сказал он, – что вы привезли вексель на сто тысяч экю.

– Ваша правда, но никакого отношения к этим делам он не имеет. Тут и говорить нечего. Я могу сослаться на г-на д’Афри. У меня есть верный проект, как увеличить королевские доходы на двадцать миллионов, и так, чтобы никто не стал жаловаться.

– Осуществите его, и я добьюсь, чтобы король пожаловал вам пенсию в сто тысяч франков и дворянские грамоты, если вы захотите принять французское подданство. <…>

Приехав к г-же д’Юрфе, обнаружил я своего приемного сына в ее объятиях. Она изо всех сил принялась извиняться, что похитила его, и я все обратил в шутку. Я сказал мальчику, что он должен относиться к г-же маркизе как к своей повелительнице и открыть ей сердце. Она заявила, что уложила было его с собой, но впредь ей придется лишить себя этого удовольствия, коли он не даст обещания вести себя примерно. Я восхитился, юнец покраснел и попросил объяснить ему, чем он провинился.

Маркиза сказала, что с нами будет обедать Сен-Жермен, – она знала, что чернокнижник сей забавляет меня. Он пришел, сел за стол – как всегда, не есть, а резонировать. Без зазрения совести рассказывал он самые невероятные вещи, делая вид, что сам в них верит, он утверждал, что сам был свидетелем тому-то и тому-то, или что играл главную роль; но когда он сказал, что обедал с членами Тридентского собора, я прыснул со смеху.

Госпожа д’Юрфе носила на шее большой магнит, оправленный в железо. Она уверяла, что рано или поздно он притянет молнию и так она вознесется к солнцу.

– Несомненно, – отвечал плут, – но я один в мире могу тысячекратно усилить притяжение магнита в сравнении с тем, что могут заурядные физики.

Я холодно возразил, что готов поставить двадцать тысяч экю, что он не сможет удвоить силы даже магнита, что на шее у хозяйки. Маркиза не дозволила ему принять пари, а потом наедине сказала мне, что я бы проиграл, поелику Сен-Жермен – чародей. Я был вынужден согласиться.

Несколько дней спустя мнимый этот чародей отбыл в королевский замок Шамбор, где король предоставил ему жилье и сто тысяч франков, дабы он мог без помех работать над красителями, что могли бы способствовать процветанию всех суконных фабрик Франции. Он покорил государя, оборудовав в Трианоне лабораторию, немало его забавлявшую, – король, к несчастью, скучал везде, кроме охоты. Алхимика представила ему маркиза де Помпадур, дабы приохотить его к химии; после того как Сен-Жермен подарил ей молодильную воду, она верила ему без оглядки. Эта чудодейственная вода, коей надобно было пользоваться строго по его предписанию, молодость вернуть не могла, – сей правдолюбец соглашался, что это невозможно, – но могла уберечь от старости, сохранив пользующегося ею на века in status quo[62]62
  В том же состоянии (лат.).


[Закрыть]. Маркиза уверяла монарха, будто и вправду чувствует, что не стареет.

Король показал как-то герцогу де Депону алмаз чистейшей воды весом в двенадцать каратов, который носил на пальце: он верил, что собственноручно изготовил его, посвященный в таинства обманщиком. Он уверял герцога, что расплавил двадцать четыре карата мелких бриллиантов, которые соединились в один, но после огранки алмаз стал двенадцати каратов. Уверовав в учение алхимика, он отвел ему в Шамборе те самые покои, что всю жизнь отводил славному маршалу Саксонскому. Историю эту я сам слышал из уст герцога, когда имел честь отужинать с ним и шведским графом Левенхупом в Меце, в трактире «Король Дагобер».

Перед тем как покинуть госпожу д’Юрфе, я шепнул ей, что, как знать? – возможно, именно в этом мальчике ей суждено возродиться, но она все испортит, если не дождется его возмужания.

Она поместила его в пансион к Виару, дала всевозможных учителей и имя – Граф д’Аранда, хотя родился он в Барейте[63]63
  Пруссия..


[Закрыть] и мать его слыхом не слыхала ни о каком испанце с таким именем. Я навестил его лишь три или четыре месяца спустя после его туда помещения. Я все боялся какого-нибудь досадного недоразумения из-за имени, которым наградила его духовидица без моего ведома. <…>

Решив снять загородный домик, я осмотрел многие и нашел подходящий в Малой Польше[64]64
  Историческая область на юго-востоке Польши. Столицей Малой Польши считается Краков.


[Закрыть]. Был он превосходно обставлен и находился в ста шагах от заставы Мадлен, на горушке, рядом с «Королевской охотой», за садом герцога де Грамона. Владелец назвал его «Изысканной Варшавой». Там было два сада: один – на уровне второго этажа, там же располагались трое хозяйских покоев, конюшня на двадцать лошадей, бани, чудный винный погреб и большая кухня со всевозможной утварью. Хозяина дома звали «Король масла», и иначе он не подписывался. Сам Людовик XV прозвал его так, когда однажды, остановившись у него, отведал его масло и нашел его превосходным. Он сдал мне дом за сто луидоров в год и предоставил отменную кухарку по имени Лаперль, коей доверил мебель и посуду на шесть персон, уговорившись, что она будет выдавать ее, когда понадобится, по одному су за унцию. Он обещался также поставлять любые вина, какие мне будут угодны, – дешевле, чем в Париже, поелику закупал их за заставой, где все дешевле. Еще он обещал недорогого сена для лошадей, одним словом, всего, ибо жил я в пригороде и ввозную пошлину платить было не нужно.

За неделю или того меньше обзавелся я добрым кучером, двумя экипажами, пятью лошадьми, конюхами, двумя отличными лакеями, одетыми в ливреи. Госпожа д’Юрфе – ее я первую пригласил на обед – была очарована моим домом. Она решила, что все это ради нее, а я ее не разубеждал. Я также не спорил, когда она говорила, что малыш д’Аранда принадлежит Великому ордену, что он был рожден никому не известным способом, что он лишь на временном моем попечении и что ему суждено умереть и все же продолжить жить.

Все это было плодом ее фантазий, и я почитал за лучшее соглашаться со всеми ее умозаключениями, а она уверяла, что тайны ей открывает Дух, беседующий с ней по ночам. Я отвез ее домой и оставил наверху блаженства. <…>

Казанова рассказывает свои обманы с таким удовольствием, что, думается, им руководила здесь не одна только выгода Его занимала театральная обстановка магических операций, их комическая важность, их безудержная фантастичность.

П. П. Муратов. «Образы Италии»

Аббат де Берни, к коему ездил я с визитом раз в неделю, сказал мне как-то, что генеральный контролер[65]65
  Г-н Булонь.


[Закрыть] постоянно справляется обо мне, и я напрасно им пренебрегаю. Он посоветовал мне забыть свои претензии и поведать о том способе увеличения государственных доходов, что я когда-то упоминал. Высоко ценя человека, коему обязан был состоянием, я отправился к генеральному контролеру и, доверившись его порядочности, представил проект.

Речь шла о новом законе, который должен был утвердить Парламент, в силу чего все непрямые наследники отказались бы от доходов за первый год в пользу короля. Он распространялся бы и на дарственные, совершенные inter vivos[66]66
  Между живыми (лат.).


[Закрыть], и не мог обидеть наследников – они могли себе вообразить, что завещатель умер годом позже. Министр сказал, что никаких сложностей с моим проектом не будет, убрал его в секретный портфель и уверил, что будущность моя обеспечена. Неделю спустя он ушел в отставку, а когда я представился его преемнику, г-ну Силуэту, тот холодно объявил, что, когда зайдет речь об издании закона, меня известят. Он вступил в силу два года спустя, и надо мной посмеялись, когда, объявив о своем авторстве, я заикнулся о правах. <…>

В ту пору г-же д’Юрфе пришла охота познакомиться с Жан-Жаком Руссо, и мы отправились к нему с визитом в Монморанси, прихватив ноты, которые он превосходно переписывал[67]67
  В 1756 году, чтобы жить в согласии со своими принципами, Руссо выработал программу «независимости и бедности», отказался от предложенной ему должности кассира в финансовом ведомстве, поселился в «Эрмитаже» в лесу Монморанси и переписывал ноты по десять сантимов за страницу.


[Закрыть]. Ему платили вдвое больше, чем любому другому; притом он ручался, что у него не будет ошибок. Тем он и жил.

Мы увидали человека, который рассуждал здраво, держался просто и скромно, но ничто, ни внешность его, ни ум не поражали своеобычностью.

Особо учтивым его также было трудно назвать. Он показался нам не очень любезным, и этого было достаточно, чтобы г-жа д’Юрфе сочла его невежей. Видели мы и женщину, о которой уже были наслышаны. Но она едва на нас взглянула. Мы воротились в Париж, смеясь над странностями философа. Но вот точное описание визита, что нанес ему принц де Конти, отец нынешнего, которого звали в ту пору граф де Ла Марш.

Этот достойный принц нарочно является в Монморанси один, чтобы провести день в приятной беседе с философом, уже тогда знаменитым. Он находит его в парке, заводит разговор, изъясняет, что пришел к нему отобедать и провести целый день, поговорить вволю.

– Ваше высочество, только кушанья у меня самые простые; прикажу поставить еще один прибор.

Особо учтивым его также было трудно назвать. Он показался нам не очень любезным, и этого было достаточно, чтобы г-жа д’Юрфе сочла его невежей. Видели мы и женщину, о которой уже были наслышаны. Но она едва на нас взглянула. Мы воротились в Париж, смеясь над странностями философа. Но вот точное описание визита, что нанес ему принц де Конти, отец нынешнего, которого звали в ту пору граф де Ла Марш.

Этот достойный принц нарочно является в Монморанси один, чтобы провести день в приятной беседе с философом, уже тогда знаменитым. Он находит его в парке, заводит разговор, изъясняет, что пришел к нему отобедать и провести целый день, поговорить вволю.

– Ваше высочество, только кушанья у меня самые простые; прикажу поставить еще один прибор.

Он уходит, возвращается и, погуляв с принцем часа два-три, ведет его в гостиную, где должны были они отобедать. Принц видит на столе три прибора.

– Кто эта третья персона, что намереваетесь вы посадить за стол? – вопрошает он. – Я полагал, что мы будем обедать вдвоем.

– Ваше высочество, эта третья персона – мое второе я. Она не жена мне, не любовница, не служанка, не мать, не дочь, она – это мое все.

– Я верю вам, друг мой, но я пришел единственно, чтоб пообедать с вами, а посему оставляю вас наедине с вашим всем. Прощайте.

Вот какие глупости совершают философы, когда, желая быть оригинальными, чудят. Та женщина была м-ль Ле-Вассер, которую он удостоил чести носить свое имя – почти точную анаграмму ее собственного[68]68
  Le-Vasseur – если, согласно тогдашним правилам, заменить «v» на «u», можно получить R-usseau. (Прим. авт.)


[Закрыть].

В те дни стал я свидетелем провала одной французской комедии под названием «Дочь Аристида». Автором ее была г-жа де Графиньи. Достойная сия женщина с горя скончалась через пять дней после провала. Аббат Вуазенон был донельзя опечален: именно он побудил ее представить пьесу на суд публики и, возможно, даже помогал в написании ее, равно как и «Перуанских писем» и «Сени». <…>