Текст книги "Здравый смысл врет. Почему не надо слушать свой внутренний голос"

Автор книги: Дункан Уоттс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Как объясняет психолог Робин Дауэс в своем отчете о той авиакатастрофе, следствие заключило: хотя ни один из этих факторов – усталость, недопонимание, плохая радиосвязь, погода и стресс – не вызвали аварию сами по себе, их комбинация оказалась фатальной. Довольно разумный вывод, согласующийся с объяснениями авиакатастроф в общем. Но, как указывает ученый, те же самые пять факторов присутствуют и во многих, многих других случаях, когда самолеты не разбиваются. Если бы вместо выяснения причин задним числом мы бы собирали сведения о каждом отдельном полете и считали все разы, когда имела место некая комбинация усталости, недопонимания, плохой радиосвязи, погоды и стресса, то, весьма вероятно, оказалось бы, что большинство таких полетов не закончились авариями140.

Различие между двумя вышеизложенными подходами представлено на рисунке ниже. На левой панели мы видим пять факторов риска, определенные следствием по борту 903, и соответствующие исходы. Один из этих исходов – действительно крушение, в других же случаях полет пройдет нормально. Другими словами, мы бы назвали эти факторы «обязательными, но недостаточными». Они обязательны в том смысле, что без них крушение крайне маловероятно. Но при этом сам факт их наличия не означает ни неизбежности крушения, ни его высокой вероятности. Однако, если авария все-таки произошла, наше видение мира смещается к правой панели. Исчезли все «не-крушения» (мы теперь пытаемся объяснить не их, а саму катастрофу) и все стрелки от факторов к ним. В результате один и тот же набор событий, который в левой панели гарантией катастрофы не являлся, теперь, похоже, стал таковой.

Благодаря тщательным расследованиям всех авиакатастроф и установлению приведших к ним обстоятельств они случаются относительно нечасто. Что, конечно, хорошо. Однако эта редкость пагубно сказывается на нашем представлении о том, почему крушения случаются тогда, когда они случаются. То же справедливо и в отношении других редких событий – таких, как стрельба в школе, теракты и обвалы фондовых рынков. Большинство стреляющих в школах, например, – это подростки, имеющие напряженные взаимоотношения с родителями, насмотревшиеся сцен насилия в фильмах и видеоиграх, отдалившиеся от сверстников и вбившие себе в голову мысль о мести. Но ведь о том же самом говорят буквально тысячи подростков, которые никому не причиняют вреда141! Аналогичным образом так называемый системный сбой, из-за которого 23-летний нигериец Умар Фарук Абдулмуталлаб едва не взорвал авиалайнер, приземлившийся в Детройте в канун Рождества 2009 года, включал ошибки и недосмотры – с подобным разведка и службы внутренней безопасности, должно быть, сталкиваются тысячи раз в год, но это, как правило, ни к каким страшным последствиям не приводит. И, наконец, на каждый день, в который на фондовом рынке случается резкий спад, приходятся тысячи дней, когда те же самые обстоятельства не вызывают ничего экстраординарного.

Воображаемые причины

В совокупности, тенденция к детерминизму и склонность к избирательности ведут к тому, что объяснения с позиций здравого смысла подвержены так называемой «post hoc [31]ошибке». Она связана с фундаментальным требованием причинно-следственной связи: для того чтобы А являлось причиной Б, А должно предшествовать Б. Если бильярдный шар покатится до того, как по нему ударили другим шаром, значит, это вызвано чем-то иным. И наоборот, если мы ощущаем дуновение ветра и только потом видим, как начинают колыхаться ветви дерева, то с уверенностью заключаем: причиной движения стал ветер. Все это замечательно. Но из того, что А предшествует Б, вовсе не следует, что А обязательно является причинойБ. Если вы слышите пение птицы или видите, как кошка крадется вдоль стены, а потом замечаете, как начинают колыхаться ветви, то едва ли сделаете вывод, будто двигаться их заставили кошка или птица. Это очевидно, и в физическом мире у нас имеется предостаточно теорий о том, как все устроено. С их помощью мы и отсортировываем вероятное от невероятного. Но когда дело доходит до социальных явлений, здравый смысл удивительно ловко заставляет казаться возможным целое множество потенциальных причин. Как следствие, стоит нам столкнуться с некой последовательностью событий, как мы спешим установить между ними причинно-следственную связь, совершенно не обращая внимания на то, подтверждается она фактами или нет.

«Закон малого числа», обсуждавшийся в предыдущей главе, есть воплощение post hocошибки. Когда бы ни случилось нечто любопытное – будь то неожиданный бестселлер или ошеломляющий успех актера или продукта, – всегда кто-то будет первым. Именно этот человек и покажется влиятельным. Книга Малкольма Гладуэлла «Переломный момент» изобилует историями об интересных людях, якобы сыгравших решающие роли в истории. Пол Ревир и его знаменитая полуночная скачка из Бостона в Лексингтон, поставившая на ноги отряды местного ополчения и положившая начало американской революции. Гаэтан Дюга, неразборчивый в половых связях бортпроводник канадской авиакомпании, получивший известность как «нулевой пациент» американской эпидемии ВИЧ. Луиза Вайсберг, героиня одноименной статьи Малкольма Гладуэлла, знавшая всех и каждого и имевшая дар объединять людей. И горстка стиляг из Ист-Виллидж [32] , ради веселья щеголявших в туфлях Hush Puppiesи в итоге возродивших былую славу всеми забытого бренда.

Все это, бесспорно, увлекательные и поучительные истории. Читая их, трудно не согласиться с Гладуэллом: когда происходит нечто столь удивительное и драматичное, как яростная оборона Лексингтона минитменами 17 апреля 1775 года, кто-то особенный – типа Пола Ревира – непременно должен был этому поспособствовать. Объяснение Гладуэлла тем убедительнее, что он рассказывает об Уильяме Дозе – другом всаднике, который также попытался предупредить повстанцев, но поехал иным, нежели Ревир, путем. В итоге отряды местного ополчения по дороге Ревира на следующий же день оказались в полной боевой готовности, а вот жители таких городков, как Уолтэм, которые посетил Доз, похоже, узнали о маневрах британских войск слишком поздно. Поскольку Ревир ехал по одной дороге, а Доз по другой, разница в результатах, следовательно, может быть приписана различиям между двумя этими людьми. Все дело в том, что Ревир был объединителем, а Доз – нет142.

Впрочем, Гладуэлл не учитывает, что в этих двух поездках отличались и многие другие факторы. Разные маршруты, города и люди, которые, услышав новость, принимали разные решения о том, кого будить. В отличие от Уильяма Доза, Пол Ревир вполне мог быть удивительной и харизматической личностью. Не спорю. Однако в ту ночь произошло столько всего, что объяснять результаты некими внутренними качествами двух мужчин – все равно что приписывать успех «Моны Лизы» ее особенностям, а снижение уровня насилия в суннитском треугольнике в Ираке в 2008 году – «большой волне». Скорее личности, подобные Ревиру, post factumкажущиеся влиятельными, больше похожи на «случайных лидеров», которых мы с Питером Доддсом обнаружили в наших симуляциях, – на тех, чья особая роль зависит от сочетания других факторов.

Чтобы проиллюстрировать, насколько легко post hocошибка генерирует случайных «влиятелей», рассмотрим эпидемию атипичной пневмонии, случившуюся в Гонконге в начале 2003 года. В ходе следствия было установлено, что один-единственный пациент – молодой человек, приехавший в Гонконг на поезде с материкового Китая и впоследствии попавший в больницу принца Уэльского, – лично заразил 50 человек. В итоге это привело к 156 случаям заболевания только в одной больнице. Эта вспышка привела ко второй мощной вспышке – за пределами больницы, что, в свою очередь, вызвало эпидемию, распространившуюся на Канаду и другие страны. Основываясь на подобных примерах, все больше эпидемиологов приходят к выводу: итоговая серьезность эпидемии несоразмерным образом зависит от действий так называемых суперраспространителей – людей, подобных Дюга или пациенту больницы принца Уэльского143.

Но насколько особенны эти люди в действительности? В истории с атипичной пневмонией источником проблемы явился неверно диагностированный случай обычной пневмонии. Вместе того чтобы, как сделал бы любой нормальный врач, изолировать пациента, зараженного неизвестным респираторным вирусом, его поместили в общую палату с плохой вентиляцией. Но это еще полбеды. Поскольку диагноз был «пневмония», в легкие больного поместили аппарат принудительной вентиляции, который лишь усугубил распространение вируса. В результате условия в переполненной палате привели к тому, что заразились несколько медработников, а также другие пациенты. Это событие, бесспорно, оказалось важным для распространения болезни – по крайней мере, локально. Однако действительной причиной стал не столько сам пациент, сколько особенности его лечения. До этого никакие сведения о больном не могли вызвать подозрений в том, что в нем есть нечто особенное, ибо ничего особенного в нем и правда не было.

Сосредоточение на «суперраспространителях», а не на обстоятельствах, приведших к распространению вируса, было бы грубой ошибкой даже после вспышки в больнице принца Уэльского. Следующая крупная вспышка атипичной пневмонии произошла вскоре после этого – в жилом многоквартирном доме в Гонконге, Amoy Gardens.На этот раз главный виновник, заразившийся в больнице, где проходил лечение почек, заработал диарею. К несчастью, водопроводная система здания была неисправна, и инфекция распространилась на 300 других человек, хотя никто из жертв в одной комнате с больным не находился. Следовательно, какие бы выводы о «суперраспространителях» мы ни сделали путем изучения особых качеств пациента в больнице принца Уэльского, они были практически бесполезны в случае с Amoy Gardens.В обеих ситуациях так называемые «суперраспространители» оказались просто случайными побочными продуктами других, более сложных обстоятельств.

Мы никогда не узнаем, что произошло бы в Лексингтоне 17 июля 1775 года, если бы Пол Ревир и Уильям Доз поменялись маршрутами. Вполне возможно, все обернулось бы точно так же – за исключением того, что в истории сохранилось бы имя второго, а не первого. Как ко вспышкам атипичной пневмонии в больнице принца Уэльского и здании Amoy Gardensпривела сложная комбинация причин, так и победа в Лексингтоне зависела от решений и взаимодействия тысяч людей, не говоря уж о других превратностях судьбы. Другими словами, несмотря на желание приписать тот или иной результат одному-единствен-ному особенному человеку, мы должны понимать: такой соблазн возникает не потому, что так есть на самом деле, а потому, что нам очень хочется,чтобы так было.

Проблема воображаемых причин отнюдь не ограничивается объяснениями об особенных людях – хотя эту ошибку совершить очень легко. Здравый смысл и история постоянно создают иллюзию причины и следствия там, где их не существует. С одной стороны, здравый смысл – отличный генератор вероятных причин, таких как особенные люди, качества или обстоятельства. А с другой – история любезно выбрасывает большую часть данных, оставляя лишь крошечную нить событий, которой мы и стараемся дать надлежащее объяснение. Нам кажется, будто здравый смысл подсказывает, почемучто-то случилось. Неправда. Он лишь говорит, чтоименно произошло.

Когда история становится историей

Неспособность отличить «почему» от «что» представляет серьезную проблему для любого, кто надеется извлечь уроки из прошлого. Впрочем, мы хотя бы точно знаем, что произошло, – хотя порой и не понимаем почему. История является буквальным описанием прошлых событий – это самый что ни на есть здравый смысл. И все же, как утверждал философ Исайя Берлин, описания, которые историки дают делам минувших дней, очень мало говорили бы людям, принимавшим в них непосредственное участие.

Эту проблему Исайя Берлин иллюстрирует сценой битвы при Бородино из романа «Война и мир» Льва Толстого. Пьер Безухов бесцельно бродит по полю боя. Он потерян, он жаждет увидеть детально спланированную операцию, сражение, какое описывают историки и художники. И не видит. Вокруг царит обыкновенное смятение, а происходящее есть вереница отдельных случаев, истоки и последствия которых в целом не доступны ни отслеживанию, ни прогнозу. Разрозненные группы событий сменяют друг друга, не следуя никакому очевидному порядку144.

Историк может возразить: мол, Безухов просто не мог наблюдать всю битву целиком. А может, не мог сопоставить в уме все кусочки увиденного. Получается, единственным различием между взглядами историка и Безухова является то, что первый располагает временем для сбора воедино информации от многих отдельных участников, ни один из которых не являлся свидетелем всей картины в целом. С этой точки зрения понять события в момент их свершения действительно трудно, а подчас вообще невозможно. Выходит, проблема эта – исключительно практическая и сводится к скорости, с которой человек осуществляет сбор и синтез данных. Если это так, Безухов должен был знать, что происходило в битве при Бородино, – если не на практике, то хотя бы в принципе.

Представим на мгновение, что мы можем решить эту практическую «закавыку», и вообразим себе некое истинно паноптическое существо, способное наблюдать одновременно каждый объект, действие, мысль и намерение битвы у Толстого или в любом другом событии. Точно такое гипотетическое существо – «Идеального Хроникера» – предложил философ Артур Данто. Если заменить им Безухова, возникает вопрос: что бы увидел Хроникер? Для начала, он имел бы уйму преимуществ перед несчастным Пьером. Он мог бы наблюдать не только каждое действие каждого солдата, но и все остальное происходящее в мире. Будучи вечным, Идеальный Хроникер знал бы все, что случилось до того момента. Он мог бы синтезировать все известные ему данные и даже сделать выводы о том, к чему это может привести. То бишь обладал бы гораздо более полной информацией и бесконечно большей способностью обрабатывать ее, чем любой смертный историк.

Как это ни удивительно, но, невзирая на все свои преимущества, Идеальный Хроникер столкнулся бы, в сущности, с той же проблемой, что и Безухов: он не смог бы описать происходящеетак, как это делают историки. И вот почему. Когда последние описывает прошлое, они неизменно опираются на то, что Данто называет «нарративами» – предложениями, описывающими произошедшее в любой отдельно взятой временной точке с позиции полученных позже знаний. Рассмотрим следующее высказывание: «Однажды около года назад Боб сажал в саду розы». Такие предложения Данто называет «нормальными» – то есть они описывают лишь происходящее в данный конкретный момент. Теперь слегка видоизменим его: «Однажды около года назад Боб сажал в саду свои розы-победительницы». Это нарративное предложение, ибо оно имплицитно относится к событию – победе роз на выставке, – произошедшему не во время посадки цветов.

Различие между двумя предложениями кажется несущественным. Однако, как указывает Данто, только первое – нормальное – имело бы смысл для участников событий в момент их свершения. Иными словами, Боб мог бы сказать: «Я сажаю розы». Или даже: «Я сажаю розы, и они выиграют на выставке». Но было бы очень странно, если бы он сказал: «Я сажаю свои розы-победительницы» до того, как они действительно завоевали первое место. Дело в том, что если первые два утверждения включают прогнозы о будущем – во-первых, корни, которые Боб закапывает в землю, превратятся в роскошные розовые кусты и расцветут, а во-вторых, он намерен отвезти их на выставку и думает, что они победят, – то третье несколько отличается: оно предполагает предвидение всевозможных специфических событий, которые окрасят события настоящего после того, как они произойдут. Боб мог бы так сказать, будь он прорицателем – человеком, который видит будущее настолько ясно, что может говорить о текущем моменте, словно смотрит на него из будущего.

Основная мысль Данто в том, что даже всезнающему гипотетическому Идеальному Хроникеру нарративы недоступны. Ему известны все события, которые происходят сейчас,и все, которые к ним привели. Он может сделать выводы о том, чем это все может закончиться. Но что он не может – так это предвидеть будущее. Он не может рассматривать происходящее сейчас в свете грядущих событий. Видя, как начинают сближаться английские и французские корабли в Ла-Манше в 1337 году, Идеальный Хроникер мог бы заметить, что назревает какая-то война, но он не мог бы записать: «Сегодня началась Столетняя война». В то время не была известна не только степень конфликта между двумя странами, но и сам термин «Столетняя война» был предложен через много-много лет после того, как она закончилась, – как условное обозначение серии перемежающихся конфликтов, имевших место в период с 1337 до 1453 года. Аналогичным образом, когда Ньютон опубликовал свои «Начала», Идеальный Хроникер мог бы сказать, что это – самый крупный вклад в небесную механику. И даже предсказать, что он приведет к революции в естествознании. Но утверждать, будто Ньютон заложил фундамент для современной науки или сыграл ключевую роль в наступлении эпохи Просвещения, было бы за пределами его возможностей. Эти нарративы могут быть произнесены лишь после того, как соответствующие события уже произойдут.

На первый взгляд, вышесказанное – всего лишь тривиальный спор по поводу семантики. Разумеется, даже если Идеальный Хроникер не мог употребить те же самые слова, что и современные историки, он по-прежнему не хуже их мог воспринимать суть текущих событий. Однако, согласно Данто, исторические описания происходящего невозможныбез нарративов – именно они и есть sine qua nonисторических объяснений. Данное отличие – ключевое, ибо большинство исторических документов, как правило, подразумевают независимый и беспристрастный рассказ «исключительно» о том, что случилось. Тем не менее, как утверждают и Берлин, и Данто, буквальные описания произошедшего не только невозможны, но и не отвечают самой цели исторического объяснения, заключающейся не столько в воспроизведении событий прошлого, сколько в объяснении, почему они были важны. Единственный способ узнать, что важно и почему, – это увидеть конечный результат. К сожалению, такой информацией по определению не может обладать никто – даже столь одаренное существо, как Идеальный Хроникер. А значит, события в момент их свершения – это еще не история. И не потому, что их участники слишком заняты или сбиты с толку, но потому, что смысл происходящего становится известен гораздо-гораздо позже, когда будут известны и оценены последствия145. Да и становится ли вообще? Как выясняется, даже этот невинный вопрос для объяснений с позиций здравого смысла представляет определенные проблемы.

Никогда не говори «никогда»

В классическом фильме «Буч Кэссиди и Сандэнс Кид» Буч, Сандэнс и Этта решают сбежать из Америки в Боливию, где, по словам Буча, золото само выкапывается из земли. После долгого и шикарного путешествия на борту парохода они оказываются на пыльном дворе, полном кур и свиней. Вдалеке маячат два стареньких каменных домишки. Сандэнс Кид – в ярости, даже Этта выглядит расстроенной. «В Боливии за свои деньги можно получить намного больше», – жизнерадостно утверждает Буч. «Да что у них есть такого, что захотелось бы купить?» – кривится Кид. Разумеется, мы знаем: скоро все утрясется. И, конечно, после нескольких любопытных случаев недопонимания с местными жителями так оно и выходит. Но мы также знаем и то, что в итоге история закончится слезами. Взведя курки, Буч и Сандэнс выглядывают из своего убежища. Раздается гром выстрелов. Так навсегда они и застынут в облаке дыма в последнем красно-коричневом кадре.

Итак, было решение отправиться в Боливию удачным или нет? Интуиция подсказывает, что нет. Буч и Кид были приговорены изначально, поэтому-то о них и сняли целый фильм. Но теперь мы знаем: такому образу мышления свойственен «пресмыкающийся детерминизм». То есть склонность полагать: раз мы знаем, что все закончилось плохо, то все и должно было завершиться именно так. Чтобы избежать этой ошибки, необходимо «проиграть» историю много раз и сравнить различные потенциальные «результаты» всех вариантов решений. Но вот в чем вопрос: в какой именно момент надлежит приступать к сравнению? Сначала бегство из Америки казалось великолепной идеей – бандиты спасались от верной смерти в руках шерифа Лефорса и его помощника. Путешествовали они весело. Но позже решение показалось ужасной ошибкой – из всех мест, куда можно было сбежать, они выбрали эту богом забытую пустошь. Потом ситуация изменилась: Буч и Кид зарабатывали уйму денег, грабя банки в маленьких городках. Значит, идея хорошая. И, наконец, когда настал срок расплаты, решение опять могло показаться ошибочным. Даже награди вы их даром предвидения – хотя мы уже знаем, что это невозможно, – они пришли бы к очень разным выводам о правильности своего выбора. Все зависит от того, в какой временной точке будущего они захотели бы дать ему оценку. Так в какой момент нужно это делать?

Очевидно, что в узких рамках киносюжета самое подходящее время оценить все – конец картины. Однако в реальной жизни ситуация гораздо более неоднозначна. Как герои фильма или рассказа не знают, когда наступит конец, так и мы не в курсе, когда фильм нашей собственной жизни доберется до своего финального эпизода. А даже если бы и знали, то, лежа на смертном одре, едва ли занимались бы анализом своих решений. Да и тогда ни о какой уверенности относительно значимости собственных достижений не могло бы идти речи. Когда Ахиллес шел на Трою, он знал величину ставки – его жизнь в обмен на вечную славу.

Обычно же выбор гораздо менее однозначен. Сегодняшнее промедление может стать завтрашним ценным уроком. А вчерашняя «миссия выполнена» обернуться нынешней болезненной иронией. Возможно, позже выяснится, что картина, которую мы купили на рынке, написана древним мастером. Возможно, наше управление семейной фирмой будет омрачено неким этическим скандалом, о котором мы не знали. Возможно, наши дети многого достигнут и припишут свой успех урокам, которые преподали им мы. А возможно, мы неосознанно подтолкнем их к неверному выбору профессии и разрушим их надежду на настоящее счастье. Решения, кажущиеся несущественными в момент их принятия, однажды могут стать крайне важными. А те, которые выглядят очень серьезными, впоследствии нередко оказываются малозначительными. Что ж, поживем – увидим. А может, и не увидим, ибо оценка подчас зависит не только от нас самих.

Следовательно, само понятие четко определенного результата – момента, когда мы можем оценить последствия того или иного действия, – есть лишь удобная фикция. В реальности события, на которые мы вешаем ярлык «результат», никогда не являются конечными рубежами. Скорее, это искусственно определенные контрольные точки – точно так же, как конец фильма есть искусственное завершение того, что в реальности продолжалось бы дальше. Таким образом, выводы будут зависеть от того, когда мы решим «завершить» тот или иной процесс. Допустим, мы наблюдаем за одной очень успешной компанией и хотим повторить ее успех. Как это сделать? Здравый смысл (вместе с рядом бестселлеров) предлагает следующее: изучить ее, выявить ключевые этапы успеха, а затем воспроизвести эти практики и качества в собственной организации. Но что, если я скажу вам: годом позже та же самая компания потеряет 90 % своей рыночной стоимости, генеральный директор будет уволен, а деловая пресса, сейчас превозносящая ее до небес, перемоет ей все косточки? Прислушавшись к здравому смыслу, вы наверняка поищете какую-нибудь иную модель успеха. Но как вы узнаете, что произойдет через год? А еще через год?

Подобные проблемы возникают в мире бизнеса постоянно. В конце 1990-х, например, компания Cisco systems– производитель маршрутизаторов и коммутаторов – была звездой Силиконовой долины и малой Уолл-стрит. Пользуясь скромным успехом на заре интернет-эпохи, в марте 2000 года она стала самой дорогой компанией в мире с суммарной рыночной стоимостью более 500 млрд долларов. Естественно, деловая пресса сошла с ума – журнал Fortuneокрестил Cisco«новой компьютерной супердержавой» и провозгласил ее генерального директора Джона Чэмберса лучшим в этой должности в информационной эре. В 2001 году, однако, акции Cisco– равно как и акции других технологических и интернет-компаний – резко упали. В апреле 2001-го они стоили 14 долларов, снизившись более чем на 80 % по сравнению с наивысшей отметкой в 80 долларов, зафиксированной всего годом ранее. Та же деловая пресса, что не скупилась на похвалу, теперь разносила стратегию, деятельность и руководство компании в пух и прах. Значит, все это было надувательством? В то время казалось, что да, – и не одна статья была посвящена тому, как фирма, казавшаяся столь успешной, могла оказаться столь ущербной. Однако не стоит торопиться: к концу 2007 года цена акций возросла почти вдвое, составив 33 доллара, и Cisco– под руководством все того же генерального директора – вновь стала приносить неплохую прибыль146.

Так что же такое Ciscoна самом деле? Грандиозная компания, какой она считалась в конце 1990-х, или карточный домик, каким казалась в 2001-м? А может, ни то, ни другое? Анализируя курс акций с 2007 года, точно сказать нельзя. В начале 2009 года – в самый разгар финансового кризиса – акции Ciscoвновь упали до 14 долларов. Но к 2010-му поднялись до 24. Никто не знает, сколько они будут стоить через год или через 10 лет. Впрочем, существует вероятность, что деловая пресса обязательно отыщет какую-нибудь историю, «объясняющую» все взлеты и падения компании и подводящую аккурат к той самой цене, которая будет наблюдаться в момент написания статьи. К сожалению, эти новые объяснения будет отличать тот же изъян, что и все предыдущие, – история-то на самом деле не «закончилась». Более того, она не «заканчивается» никогда. Всегда что-то случается после, и это что-то, как правило, изменяет наше восприятие текущей ситуации – равно как и наше восприятие результатов, которые мы уже объяснили147. Примечательно, но мы умудряемся начисто переписывать свои прежние объяснения, не испытывая ни малейшего дискомфорта. Причем каждый раз мы совершенно уверены: вот сейчас– как раз самое подходящее время для оценки результата. И все-таки, как явствует из примера Cisco(не говоря уж о бесчисленном множестве других случаев в сферах бизнеса, политики и планирования), оснований так думать нет.

Кто лучше рассказал, тот и выиграл

Иначе говоря, выводы, построенные на здравом смысле, не являются ни объяснениями, ни даже настоящими описаниями – по крайней мере, не в том смысле, в каком мы себе это представляем. Скорее это рассказы – хорошие, концентрирующиеся на том, что интересно, и сглаживающие или опускающие все несущественные подробности. Они редко касаются дел, которые могли произойти, но не произошли. Такие рассказы усиливают драматизм, путем сосредоточения основного описания вокруг нескольких событий и действующих лиц помогая определить, какие из них значимы или существенны. Они приуменьшают множественность причин и подчеркивают важность ключевых событий и действующих лиц, требующих особого внимания. Рассказы, как правило, акцентируют простой, линейный детерминизм в ущерб сложности, случайному стечению обстоятельств и неоднозначности. В большинстве своем им положено иметь начало, середину и конец, где все, включая героев, порядок изложения и манеру описания, должно иметь смысл.

Хороший рассказ настолько убедителен, что, даже оценивая объяснение «научно» – то есть на основе того, насколько полно учитываются данные, – мы не можем не судить о нем с точки зрения его свойств как повествования148. В ряде экспериментов, например, психологи обнаружили, что простые объяснения расцениваются как более правдоподобные, а сложные как менее – не потому, что первые объясняют больше, но скорее просто потому,что они проще. В рамках одного исследования, скажем, перед испытуемыми стоял выбор между несколькими объяснениями вымышленного набора симптомов. Большинство выбрало вариант, включающий только одно заболевание, предпочтя его тому, который состоял из двух, – хотя комбинация двух заболеваний статистически в два раза вероятнее149. Как это ни парадоксально, но объяснения воспринимаются более вероятными или валидными, если включают информативные подробности. Последнее справедливо даже в тех случаях, когда дополнительные сведения либо нерелевантны, либо снижают саму правдоподобность объяснения. В одном опыте, например, студентам предлагали описания двух вымышленных личностей – Билла и Линды. Испытуемые систематически предпочитали более подробные истории: о том, что Билл был бухгалтером и играл джаз, а не просто играл джаз, и что Линда была феминисткой и работала в банке, а не просто работала в банке, – хотя менее подробные описания логически являлись более вероятными150. Объяснения, поданные грамотно, кажутся более правдоподобными, чем представленные плохо, – даже когда сами рассказы идентичны. Те, которые правдоподобны с точки зрения интуиции, расцениваются как более вероятные, чем те, что ей противоречат (хотя, как мы знаем из романов Агаты Кристи, наиболее правдоподобное объяснение часто оказывается неверным). И, наконец, люди больше уверены в своем суждении при наличии некоего ему объяснения – хотя порой они понятия не имеют, какова вероятность верности этого объяснения151.

Разумеется, научные объяснения – не исключение. Зачастую и они начинаются как рассказы – и, следовательно, имеют некоторые из тех же свойств. Все формы объяснений начинаются как некое повествование, ибо данный способ передачи информации для нас – самый естественный152. Ключевым отличием науки от рассказа, однако, является то, что в ней мы проводим эксперименты, проверяющие наши «повествования». Если они «не работают», мы модифицируем их. Но история происходит лишь однажды, и невозможность эффективного исследования исключает как раз тот самый тип доказательств, который необходим для выявления истинной взаимосвязи причин и следствий. В отсутствие экспериментов, таким образом, наши повествования ничем не ограничены. В процессе мы выбрасываем большую часть имеющихся фактов – потому что они либо не интересны, либо не вписываются в наш рассказ. Ожидание, что история подчиняется стандартам научного объяснения, таким образом, не только не соответствует реальности, но и в корне неверно. Пытаться втиснуть ее изложение в жесткие рамки науки, заключает Берлин, – «это все равно, что требовать от нее противоречить собственной сущности»153.