Текст книги "Новый мальчик"

Автор книги: Дорин Тови

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц)

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

– Чего это вы? Хороните кого-никого? – осведомился старик Адамс, прошлепав по грязи к нам во двор.

Понятный вопрос! Теперь, когда вода схлынула, плитки, которые мы с такой поспешностью расставляли вертикально накануне, окружали рыбный прудик, точно кладбищенские надгробья. Больше всего наш двор напоминал древний погост, обнажившийся, когда море отступило от берега, и впечатлению весьма способствовала грязь, двух-трехдюймовым слоем покрывавшая все вокруг. Подсохшая верхняя граница ее проходила чуть ниже верхушки плит, а пруд за ними представлял собой прямоугольник рыжей жидкой глины, которую мы с Чарльзом зачерпывали сковородками.

Мы объяснили, что ищем наших золотых рыбок.

– Да не найдете вы их, – решительно заявил старик Адамс и без паузы, не теряя больше времени на пустяки, принялся описывать нам вкратце последствия наводнения, насколько он успел узнать. В верхнем конце Долины молния убила лошадь; несколько сотен голов скота заблудились в вересковых пустошах; люди в соседних деревнях отсиживаются у себя в спальнях, отрезанные от всего мира.

– А мамаша Уэллингтон верещит так, что оглохнуть можно, подавай ей доктора нервы полечить, – заключил он внезапно.

Мисс Уэллингтон, которой в ее кремовом коттедже у вершины холма ничего не угрожало, не лишилась даже единой черепицы. Хоть она из предосторожности сняла телефонную трубку с рычага, ее телефон, естественно, отключился, как и все телефоны в округе. Что было и к лучшему, так как в результате она не могла лично допекать замученного доктора. На ее дорожки не попало ни комочка грязи. Многочисленные гномы, кролики и каменные мухоморы, кокетливо украшавшие ее газон, стояли совершенно так же, как и до грозы. И даже на лавочников она пожаловаться не могла. Мы в Долине были вынуждены, как в дни снежных заносов, сами подниматься за хлебом на холм, а ящики с бутылками молока сгружались для всех на одном углу. Мисс Уэллингтон ничто это не коснулось, но, насколько можно было судить, вела она себя так, словно ее бросили в одиночестве на необитаемом острове.

– Твердит, что деревню надо бы эвакуировать, а то вдруг ночью потоп повторится, – сообщил старик Адамс– Говорит, что это Господня кара за грехи наши. Только не очень-то ей понравилось, когда я спросил, чем она таким занималась, про что мы не знаем. – Он хрипло засмеялся.

Почему Господь выместил эти грехи на наших золотых рыбках, как заметил Чарльз, по-видимому, мисс Уэллингтон в отличие от нас было яснее ясного… Впрочем, все обошлось.

Выгребая глину сковородками и вываливая ее у себя за спиной – что толку выносить ее за калитку, сказал Чарльз, когда весь двор смахивает на эстуарий Темзы в часы отлива, – мы уже добирались до дна (оставался какой-нибудь фут), когда в сковородке блеснул первый красно-золотой бок.

– Мертвая, – сказала я уныло.

– Ничего подобного, – сказал Чарльз, – я видел, как она шевельнулась.

И действительно, едва мы опустили рыбку в одно из заранее приготовленных ведер, всю облепленную глиной, включая рот и жабры, как она камнем канула на дно, раза два бултыхнулась, будто не веря своему счастью, ощутила себя свободной, спиралью поднялась вверх… и затем с видимым глубочайшим облегчением выплюнула в воду смесь глины и песка. Отвращение, с каким глина была выплюнута, выглядело настолько комичным, что мы засмеялись. И совсем возликовали, когда глина была вычерпана до самого дна, а в ведрах и кастрюлях, расставленных по двору, радостно кружили четырнадцать крупных золотых рыбок и один линь. Ни единая не пропала, спасибо плиткам. Единственной потерей был еще один линь, а поскольку лини в любом случае остаются на дне прудика (этих двух мы пустили в прудик с самого начала, чтобы они его очищали, и с тех пор их вообще не видели), вода унести его никак не могла, так что он, вероятно, погиб еще раньше от каких-то естественных причин.

Мы стояли там, отдыхая, прежде чем начать снова заполнять прудик и очищать двор от грязи, когда вновь увидели старика Адамса – на этот раз он был с приятелем, которого повел знакомиться с тем, что натворило наводнение. С нами он уже побеседовал, а потому просто помахал нам и прошел мимо калитки. Однако его приятель, которого мы видели впервые, воззрился на нас среди ведер с ликующими рыбками, а когда решил, что отошел на достаточное расстояние, наклонился к уху старика Адамса и буркнул:

– Видал?!

В Долине голоса разносятся далеко.

– Это еще что! Видал бы ты, какие штуки они отчубучивают, – достиг наших ушей невозмутимый ответ старика Адамса.

Так, собственно, оно и было – но всегда в силу обстоятельств.

Например, неделю спустя мы вовсе не по своей вине метались по Долине, закупоривая отверстия водостоков. Их было три – пятнадцатифутовый, по которому ручей протекал перед въездом в наши ворота; тридцатиярдовый выше по Долине, отводящий воду с лугов, и еще один дальше под въездом в ворота нового дома. Обычно по ним струился ручей, зимой вздувшийся, летом мелкий, сбегая с холмов, прозрачный и холодный. Но, как иногда случается в известняковых краях, недавнее наводнение промыло на дне русла разные воронки, и теперь ручей исчезал в них, чтобы опять появиться, когда их снова забьет камнями и галькой.

Всего неделю назад нас оглушал рев потока, и было как-то странно не слышать теперь ничего, кроме жужжания насекомых. Дорожные рабочие сделали свое дело и уехали, оставив после себя дорогу с новехоньким покрытием и в большом возбуждении рассказав нам про гадюку, которую обнаружили в чайной палатке.

– Всего и день как простоял, – сообщил нам десятник («он» был брезентовый навес, который они соорудили на обочине). – Билл, значит, входит чайник поставить, а на полу эта гадина во-от такой длины.

Мы не удивились. В Долине гадюки действительно водятся, а потому муниципальный совет несколько лет назад установил щит с предупреждением:

«Гадюки! В случае укушения звоните такому-то и такому-то 4321».

Значит, мы – крутые ребята, заметил тогда Чарльз, если они сочли нужным предупреждать гадюк…

Многие из тех, кто приезжает сюда из года в год, так ни разу гадюки и не видели, но их в Долине хватает. Впрочем, опасности практически нет, если летом держаться подальше от каменных оград и зарослей высокой травы, однако мы знали, что в плодовом саду обитает парочка, а иногда мы замечали одну и на дороге. И каждый раз я благодарила судьбу, что наши кошки при этих встречах не присутствовали. Кошки считаются природными истребительницами змей. Шеба, я не сомневалась, блестяще бы это подтвердила, но за Соломона я очень опасалась.

Хоть одна польза от наводнения, сказала я Чарльзу, оно наверняка убрало всех-гадюк. Конечно, жаль всякую тварь, чью нору затопило, но, по крайней мере, в Долине теперь безопасно.

Но я ошиблась. На самом деле гадюки, предупрежденные каким-то шестым чувством, видимо, заранее уползли на верхние склоны. Недели две после наводнения стояла жаркая сухая погода, и тогда они начали возвращаться в сырые низины. Но только с исчезновением ручья сырости в Долине осталось маловато. Вот одна и свернулась в тени чайной палатки; потом та, которую Чарльз убил, хотя и очень неохотно, – но следовало подумать о детях, собаках и прочих домашних животных, – когда она лежала идеально замаскированная в траве у дороги; потом та, которая на моих глазах исчезла в водостоке под дорогой, щегольнув зловещим темным зигзагом на спине…

Соломон всегда любил прогуливаться вверх по дороге, и едва покрытие восстановили, как мы возобновили прогулки. Шебу приходилось нести на руках, так громко она вопияла, что Камни Ранят ей Лапы, или же, если мы предоставляли ей выбор, объявляла, что она Никуда Не Пойдет. Но Соломон радостно бежал вприпрыжку позади нас, останавливаясь, чтобы понюхать здесь и пустить струю в посрамление всем кошкам там, а затем припуская галопом на длинных ногах, чтобы нагнать нас, а когда оказывался возле нового дома, торопился упоенно поворочаться на его крыльце.

Мы шутили, что нам надо бы купить этот дом, до того он влюбился в это крыльцо. А перед тем, как повернуть обратно, мы спускали Шебу на землю, и она, забыв о своих драгоценных Ногах, мчалась с веселыми воплями вокруг дома, а Соломон в восторге припускал за ней, а Чарльз стоял на дороге и твердил, что это чужая собственность и им не следует туда забираться, мне же выпадала задача извлекать их оттуда.

Все это складывалось в привычный ритуал, что так нравится сиамам, и не потребовалось много времени, чтобы Соломон обнаружил, что водостоки высохли и, следовательно, их можно включить в расписание развлечений. Сначала все ограничивалось пробными попытками. Заглянуть широко раскрытыми глазами в отверстие и отскочить; рискнуть войти поглубже; первое безмолвное – чтобы никакой бука его не сцапал! – появление из противоположного отверстия трубы. После чего, естественно, ему удержу уже не было. Он кидался к водостокам, едва мы оказывались вблизи от них, стремительно мчался по нему туда и обратно, точно взбесившийся поезд метро, иногда с воплем выскакивая из дальнего конца, иногда вылетая из отверстия, с которого начинал свой путь, в надежде обмануть Шебу, которая заглядывала внутрь, проверяя, где он. А иногда он прятался в середине и вообще не вылезал, так что мы начинали тревожиться, не стал ли он чьей-то жертвой.

В трубе могла притаиться лиса, говорил Чарльз, а когда я возразила, что мы услышали бы шум схватки с лисой, Чарльз сказал, ну так хорек, и отказывался успокоиться. Но только когда я увидела, как в трубу уползала гадюка, мы поняли, насколько опасно это развлечение. Внутри, конечно, сыро, сказал Чарльз. Ну, гадюки и заползают туда.

Вот почему перед прогулкой я отправлялась вперед и затыкала отверстия труб, чтобы Соломон не мог забраться внутрь. Мы знали, что ручей не выйдет на поверхность, пока все воронки не будут забиты, а если это случится, вода просочится сквозь хворост. Но другие люди, гулявшие по Долине, так не считали, а потому из самых лучших побуждений они убирали хворост из труб так же споро, как я накладывала его туда. Жизнь превратилась в сплошной кошмар – вдруг Соломон заберется в трубу и наткнется там на гадюку? Сколько раз я еле успевала ухватить его за хвост, когда он уже почти исчезал в дыре, точно кролик в шляпе фокусника… Когда ручей заструился вновь, мы испытали невероятное облегчение.

Теперь представляется просто невозможным, что Соломон действительно так резвился. Несколько недель спустя мы отправились отдохнуть, и помню, когда мы вернулись, Соломон радостно ходил за мной по саду, пока я помогала разгружать машину… Соломон катается по газону, ликуя, что он дома… Соломон меньше чем за две недели до смерти весело взмывает в воздух, чтобы поймать мячик… Ему такие игры нравятся, сказал он. И мы давно ни во что такое не играли, верно?

Примерно через месяц мы заметили, что он пьет воды гораздо больше. И не просто за один раз, но снова и снова возвращается к своей миске. И как-то сразу почти перестал есть. Однако больным не выглядел.

На всякий случай мы все-таки вызвали ветеринара. Наверное, с почками у него стало чуть хуже, полагали мы. Полечить его, как Шебу, и все будет в порядке.

Если бы! Позже ветеринар объяснил нам, что в случае с Шебой ее собственный организм компенсировал недостаточность. Частично почки продолжали работать, как это бывает и у людей. Рано или поздно, предупредил он, все повторится, и уже ничего сделать будет нельзя.

А с Соломоном произошло именно это. Вероятно, компенсации уже имели место, хотя мы этого и не знали.

На протяжении четырех суток ветеринар бывал у нас каждый день. Четыре ночи Чарльз и я сидели с Соломоном. На четвертый день – мой день рождения – мы подумали, что худшее позади. Ночью нас тревожило его тяжелое дыхание, но к утру оно внезапно стало ровным. И, открыв глаза, он посмотрел на нас осмысленным взглядом, а когда я окликнула его, приподнял голову и повернул ее ко мне.

– Поздравляю с днем рождения, – сказал Чарльз, и я подумала, что такого счастливого дня рождения у меня еще не бывало.

Однако днем его дыхание вновь стало затрудненным. Боли он не испытывает, сказал ветеринар, заглянув перед обедом, но, как ни грустно, он, видимо, умирает. Как последнее средство он ввел ему кортизон, но ничто не помогло. В пять часов утра, пока я его обнимала, Соломон покинул нас. И даже теперь кажется невероятным, что подобное могло произойти.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Мы похоронили его в нашем лесу. На полянке напротив коттеджа, где весной растут желтые нарциссы и где как-то раз, когда он был молодым, мы наблюдали, как он, точно идущий на нерест лосось, взмывал в воздух, стараясь схватить испуганно квохчущего фазана. Мы похоронили его в той самой корзинке, в отверстие которой он еще котенком, пока мы ехали в Холсток, умудрился просунуть свою головенку, и я с трудом водворила его внутрь. Всю жизнь это была его корзинка, а теперь он лежал на ее дне такой неподвижный!

Потом мы вернулись в коттедж к Шебе и новой проблеме. Как она перенесет его утрату?

Довольно спокойно, казалось вначале. Она мурлыкала, и беседовала с нами, и ела, словно ничего не произошло. Однако вечером, чтобы немножко отвлечься от тяжелых мыслей, мы отправились в гости к друзьям, а Шебу, как всегда в таких случаях, оставили с грелкой на нашей кровати в гнездышке из свитеров. Прежде, когда мы возвращались домой и открывали дверь, тут же слышался глухой удар (Соломон спрыгивал с кровати), стук-стук-стук по ступенькам, и, когда мы входили, парочка бок о бок приветствовала нас. И никогда они не поднимали голоса, разве что требуя, чтобы мы Поторопились. Однако, когда мы в этот вечер, вернувшись, шли по дорожке, из дома донеслись звуки, поразившие нас в самое сердце. Шеба в темноте плакала от одиночества.

И она снова заплакала, когда мы легли спать. Она не всегда спала рядом с Соломоном. Ему нравилось спать на кресле в гостиной на одеяле с грелкой, но Шеба, если ночь была теплая, или она сердилась на него, или он сильно храпел, уходила и устраивалась на кушетке. И когда он болел, она с ним не спала. И до этой ночи спала отдельно от него более недели. Однако спали они всегда в одной комнате, и это ее поддерживало. Но, может быть, она вообразила, что он у нас в спальне, а ее бросили внизу. Как бы то ни было, она плакала так, что мы хорошо ее слышали наверху. А потому Чарльз спустился и принес ее в спальню.

Весь следующий месяц она спала у меня на плече каждую ночь. В прошлом это место принадлежало Соломону, а Шеба устраивалась прямо за ним, готовая в любую секунду соскочить на пол и Стать Изгнанницей, если Соломон или я соизволим подвинуться хоть на дюйм. Теперь она нежилась в моих объятиях и мурлыкала, когда я с ней заговаривала. Наконец-то Главная Кошка, товорила она.

Будь так, не знаю, что бы мы делали. Всегда в глубине нашего сознания жила мысль, что мы заведем новую кошку, если потеряем одну из наших. И сразу же. Шумного кота силпойнта, говорили мы, или миниатюрную кошечку блюпойнт… Дом без пары сиамов перестанет быть нашим домом. Но будет ли это честно теперь, когда Шеба по ночам чувствует себя счастливее, чем когда-либо прежде?.. Но как она несчастна днем…

День-другой она, видимо, считала, что Соломон где-то загулялся. Затем, сообразив, что давно его не видела, она принялась искать. Вдруг переставала есть и оглядывалась – где он? Под столом? Сейчас войдет в дверь? Но он не показывался. Вечером она сидела перед огнем и поглядывала через плечо. Почему он не приходит, не садится рядом? Выражение на ее мордочке говорило, что она этого не понимает – он же всегда сидел рядом с ней тут!

Одним из излюбленных ими местечек было гнездышко из свитеров на нашей кровати. В холодную погоду, или если мы куда-то собирались, или просто у них было такое настроение, кто-то из них являлся в спальню, пока я была там, и с надеждой оглядывал кровать. И – будучи слабовольной тряпкой – я поднималась в спальню с грелкой, а они следовали за мной, садились и следили, как я укладываю свитера, а потом располагались рядышком на грелке, точно пара львов с Трафальгарской площади, проводя в такой позе счастливые часы.

А теперь только одна маленькая кошечка просила грелку, а когда я ей ее приносила, изо дня в день сидела только на своей половине, оставляя вторую для Соломона и поглядывая на дверь – когда же он придет. А иногда, когда ожидание и недоумение становились невыносимыми, она уходила сама и начинала его звать. И тяжелее всего для нас было слушать эти тоскливые надрывные стенания, потому что она Искала, а он Все Не Шел.

Как-то вечером она плакала наверху, и мы пришли за ней. Но отыскали не сразу. Она пряталась за креслом в свободной комнате, как когда-то еще котенком, звала его, чтобы выскочить на него из засады, едва он придет. Столько лет прошло с тех пор, как они играли в засады вокруг этого кресла! Значит, она тосковала по нему всем своим существом, раз вспомнила про эту игру и прибегла к этому способу, чтобы заставить его вернуться.

Вот тогда мы и решили окончательно взять котенка. Но тут опять возникла проблема… Шебе нравится быть ночью нашей единственной кошкой… в ее возрасте, примет ли она котенка… да и мы, если дойдет до дела, сможем ли так скоро после смерти Соломона… Но, несмотря на все это, приходилось рискнуть. Главное – найти ей товарища. Иначе горе может отнять у нас и ее.

Когда мы посоветовались с ветеринаром, он сказал, что это самое лучшее, что можно придумать. То же сказали и Фрэнсисы, знатоки психологии сиамских кошек. Мисс Уэллингтон сказала, что из этого ничего хорошего не выйдет и она просто не понимает, как мы можем!! Со смешанными чувствами и родословной Соломона мы отправились на поиски.

Родословную и его фотографию котенком мы взяли, потому что хотели найти наиболее близкое его подобие. Столько людей утверждало, что заменить его нам не сможет никто. «Возьмете другого и полюбите его, – говорили они, опираясь на собственный опыт. – И даже так же сильно, но совсем по-другому. Прежнее не повторится. Такого не бывает. Двух одинаковых характеров просто не может быть».

Нет, может, говорила я себе. Другого характера мне не нужно. Не хочу, чтобы то, чем мне был дорог Соломон, ушло в прошлое. Мне нужен кот, который бы стал для меня Соломоном. Настолько идентичным, чтобы со временем всякая разница стерлась. Если мы найдем котенка, внешне на него похожего, рассуждала я… если удастся, с теми же предками… так будут все причины надеяться, что их повадки тоже окажутся сходными, разве нет?

– Ну, попробовать мы можем, – сказал Чарльз.

Все оказалось гораздо сложнее, чем я думала. Во-первых, шел октябрь и котят было мало – по большей части их появление на свет планируется с учетом ноябрьских кошачьих выставок и повышением спроса перед Рождеством. Кроме того, Соломон родился у нашей первой сиамочки четырнадцать лет назад, а с тех пор мода на сиамов претерпела изменение. Теперь их предпочитали более миниатюрными, с мордочками, как у лесных куниц. Ничего похожего на Соломона. Мне нужен кот с большими ушами, большими лапами и пятнистыми усами, объясняла я, а на меня смотрели как на помешанную.

Ну, во всяком случае, во время поисков мы на многое насмотрелись. Например, в глуши Глостершира, в уединенном месте, куда вел узкий поселок. Легко было предположить, что владелица укрылась тут ради безопасности – и чтобы вокруг не было соседей, и чтобы наблюдать, как она рвет и мечет, решили мы. Несомненно, кто-то, у кого богатый опыт общения с сиамами.

Насколько богатый, мы поняли, когда вылезли из машины и увидели объявление на дверной ручке: «Извините, котят больше нет». Мы постучали на случай, что нам порекомендуют, к кому еще обратиться, но никто не отозвался. Зато в окне появилась сиамочка и столь негодующе уставилась на нас, что мы поняли, почему владелицы не оказалось дома. «Продала всех моих котят. Ни одного Мне Не Оставила, – сообщила нам скорбная мать. – Пусть только Вернется!»

В следующем месте, где мы побывали, котята имелись в изобилии – и еще там имелся Оскар. Он несколько напоминал Соломона, но вот нос у него был картошкой. Да и в окрасе преобладали бронзовые тона там, где нам требовались темные. Но все равно в нем было что-то привлекательное.

Как, разумеется, во всех сиамах. Оскар (с носом и всем прочим) находился в комнате с самого начала, греясь перед электрокамином. Затем дверь столовой отворилась, и вошла мамочка, по-модному миниатюрная и с родословной, какой позавидовал бы любой фараон. Затем отворилась дверь кухни, и в нее с радостным писком влетело шестеро котят. Кувыркаясь, они устремились к электрокамину, забирались на него, совали лапки в решетку, прятались за ним – все, кроме одного, а он забрался на телевизор и уселся там. Мамочка – по имени Софья – позировала на коленях у своей владелицы. Оскар, единственный оставшийся от предыдущего помета, прыгал между котятами, точно могучая овчарка, приспосабливая свой размашистый шаг к их семенящей пробежке. В мгновение ока комната наполнилась кремовой радостью. Я пожалела, что мы не можем купить всю компанию.

Впрочем, котята по возрасту еще не могли расстаться с матерью – всего шесть недель, и оставаться с ней им следовало до истечения десятой. А Оскару было уже целых шесть месяцев – для Шебы он слишком взросел, решили мы. Если он прыгнет на нее, то, конечно, опрокинет и заведомо ей не понравится. Конечно, любой котенок, подрастая, будет еще и не так резвиться, но мы будем приучать ее постепенно, так сказать, с мелкого конца. Ну, и у них у всех носы были картошкой. Словно мы очутились в портретной галерее Габсбургов. Даже самый крохотный, самый хрупкий из котят взирал на мир из-за могучего габсбургского носа медного цвета.

Не подходит, решили мы с сожалением. Даже если бы Шеба приняла Оскара, в чем мы крайне сомневались (хотя нам-то он очень понравился)… Даже если бы мы прождали месяц ради одного из котят (чего нам совершенно не хотелось), при таком носе мы были не способны вообразить, что вновь обрели Соломона. Ему Мы нравимся, сказал Оскар, решительно усаживаясь перед нами. Мне он тоже нравится, сказала я, подхватывая его на руки и прижимая к груди. Надеюсь, ему удалось обрести хороший дом. Я бы могла его полюбить. Но все время я вспоминала бы другого кота…

Во стольких домах мы побывали, только чтобы вновь испытать разочарование. В одном мы действительно увидели кота, настолько похожего на Соломона, что у меня сердце оборвалось. Увы, он оказался брошенным холощеным котом, которого хозяева приютили. Их кошка, мать котят, была из миниатюрных…

«Приютили» – это слабо сказано. Прежние его хозяева решили эмигрировать и дали объявление в газете, не найдутся ли желающие взять его себе. К счастью, на объявление первыми откликнулись именно Питмены, которые по-настоящему любили сиамов. Ведь его бывшие владельцы отдали бы его кому угодно. Но он-то их любил, как ни жаль. Через два дня он исчез из дома Питменов. Они догадались, что он отправился в свой прежний дом, но в ответ на телефонный звонок прежние хозяева сказали, что не видели его.

– И не желали его видеть, – гневно сказала миссис Питмен. – Ни о чем, кроме своего чертова австралийского лайнера, даже думать не желали.

И вот когда Сапфо все-таки добрался до своего прежнего дома, перебравшись через шоссе и железнодорожное полотно и каким-то образом через реку, люди, ради которых он проделал эти немыслимые двенадцать миль, отвезли его назад к Питменам, вышвырнули под проливной дождь и укатили. Так, во всяком случае, решили Питмены. А как иначе они могли объяснить тот факт, что через три дня после исчезновения Сапфо они услышали кошачий плач в саду, открыли дверь и увидели его – насквозь мокрого, со стертыми в кровь лапами. Как сказал мистер Питмен, он мог добраться до своих прежних владельцев, но он бы остался там, как бы мало ни был им нужен. Он бы никогда сам не вернулся в новое для него место.

В результате у него началась пневмония, и к тому времени, когда Питмены вытащили его, он уже не хотел расставаться с ними. Ведь тут была собака, которой можно помыкать, и Саманта, сиамочка, и семья, которой он как будто был нужен…

И теперь он командовал ими, словно они изначально принадлежали ему. Гордо возлежал на кресле и взирал на нас точь-в-точь как Соломон, пока они рассказывали нам о его подвигах. Как, например, он отправлялся спать по ночам у них в кровати. Ложился между ней и мужем головой на подушку, поведала миссис Питмен, а Саманта послушно довольствовалась сушильным шкафом.

Как-то ночью ее муж взбунтовался и заявил, что не будет больше терпеть этого кота у себя в постели. (Не то чтобы он его не любил, объяснила миссис Питмен, но Сапфо занимал столько места, что им приходилось лежать на самом краешке.) Сапфо, протестуя против выселения, укрылся под кроватью. Выманить его оттуда порцией кролика не удалось. Сапфо твердо заявил, что кроличьего мяса не желает и Не Вылезет. И не вылез, сказала миссис Питмен, пока ее муж не встал с кровати закрыть окно, а тогда Сапфо черным стремительным клубком вылетел из-под кровати, вскочил на подушку и скрылся под одеялом. Ну, как тут было не засмеяться, с восхищением сказал мистер Питмен. После этого они уже не пытались его изгонять.

Да, Сапфо выпала редкая удача. О чем свидетельствовало то, как он снизошел выпить молока, которое принесла ему в блюдечке дочка Питменов. Растянулся в кресле на боку, томно приподнимая голову, чтобы полакать. О том же свидетельствовала история его пропажи. Ну, такой любитель прогулок, сказала миссис Питмен. Никогда не знаешь, где он отыщется в следующий раз.

Ну, так в этом случае они уже часы и часы искали, и тут кто-то сказал, что видел его некоторое время назад на скотном дворе Джонсонов, а когда они прибежали туда, то увидели огромную кучу дымящегося навоза, которой утром там не было… Ну, они всегда опасались худшего, вздохнула она. (Мне ли не понять! После долгих лет жизни с сиамами мы тоже всегда ожидали самого скверного.) А фермер куда-то отлучился, а взять лопаты они не решились, чтобы не ударить Сапфо…

И вот когда фермер вернулся, она, ее муж и дети лихорадочно перекладывали навоз пригоршнями. Они с дочкой плакали, ностальгически припомнила миссис Питмен, представляя себе, как задыхается бедненький Сапфо.

– Черный такой котище? Перепугался трактора, когда я навоз привез, – весело сообщил фермер. – Ну, и залез вон на то дерево. Неужто он еще домой не вернулся?

Нет, Сапфо не вернулся, а все еще сидел на дереве меньше чем в двадцати шагах от навозной кучи и все это время наблюдал за ними. С самой макушки. И уж конечно часами звал на помощь, пока они не пришли. Когда они сбегали за лестницей и сняли его, выяснилось, что он совершенно лишился голоса.

Ну, вот так. Он и Саманта поладили друг с другом. И ведь когда они его взяли, ему было четыре года, а Саманте два. Это нас приободрило: возможно, и Шеба не будет иметь ничего против, когда мы принесем домой нашего нового мальчика.