Текст книги "Кошачьи проделки (сборник)"

Автор книги: Дорин Тови

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Глава девятая
Сдвинуть дело с мертвой точки

Чарльз был не единственным, кого затронул отъезд пастора. Старик Адамс годами подстригал пасторскую лужайку, и когда в дом священника вселился новый человек – преподобный Морган, – привезя с собой моторную газонокосилку, и объявил, что любит управляться с ней сам, ради физкультуры, наш сосед был весьма обескуражен.

Он притворялся, что при встрече не узнает мистера Моргана. Поскольку мы жили в тихой, малонаселенной деревне, бывали времена, когда единственными попадавшими в поле зрения фигурами во всей округе были коренастая фигура старика Адамса, пересекающего заросший травой пустырь по пути в «Розу и Корону», и высокая, худая, одетая в черное фигура пастора, тоже выходящего из дома по какому-то делу. Но все равно старик Адамс делал вид, что его не замечает.

За своей ежевечерней пинтой пива он предавался сентиментальным воспоминаниям о предшественнике мистера Моргана, в которых преподобный мистер Холком, у которого самой заблудшей овцой всегда был старик Адамс, никогда бы себя не узнал. Старик Адамс проходил мимо ворот священника с таким видом, словно один только взгляд на них мог немедленно превратить его в соляной столб. Ситуация созрела для вмешательства сиамцев, и в подходящий момент собственная сиамская кошка старика Адамса, Мими, в нее вмешалась.

В последнее время мы редко видели Мими. Именно она и изображение ее невероятных достоинств, нарисованное стариком Адамсом, в первую очередь были ответственны за то, что мы увлеклись сиамскими кошками. Но к тому времени, когда Соломон и Шеба подросли, она перестала к нам наведываться. Слишком часто наша парочка объясняла ей, что именно произойдет, если она к ним сунется. Поэтому Мими обычно не проходила мимо дома пастора, довольствуясь тем, что – будучи леди и единственной кошкой в доме, что благотворнее воздействует на питомцев, чем содержание их парами, – просто сидела на столбике собственных ворот и изучала прохожих.

Однако сейчас она во всей красе сидела на стене пасторской ограды, крича во всю глотку старику Адамсу, чтобы он обратил на нее внимание, и тот, неистово потея от конфуза происходящего, старался ее согнать. Но она ни в какую не желала прыгать ему на плечо. Ей здесь нравится. Ее интересует покачивающаяся веточка. Вспомните, где она находится, возвестила Мими с достоинством. И сидит здесь, исполняя роль супруги сквайра, как та могла бы исполнять ее, если бы сидела на верхушке стены пасторской ограды. Старик Адамс вышел из себя и швырнул в кошку шляпой, пытаясь сшибить ее вниз. Мими прекратила играть в светские визиты, спрыгнула со стены, со скоростью победителя в дерби пробежала через зеленый пустырь и уселась на столбике собственных ворот. Именно поэтому шляпа, вместо того чтобы от нее отскочить, перелетела через стену. Старик Адамс не стал заходить к пастору и просить ее вернуть; и в первый раз на памяти живущих… по крайней мере за последние пятьдесят лет, как мы поняли из развернувшейся позже дискуссии, он смущенно побрел домой по деревне без шляпы.

Он мог бы с тем же успехом пройти по ней без штанов. В окнах домов замелькали лица. Кто-то спросил, не холодно ли ему. Мисс Веллингтон, красившая очередного гнома, медленно разогнула спину, недоверчиво уставилась старику вслед и прямо с кистью в руке исчезла в соседской калитке, чтобы разнести новость.

На самом деле нет худа без добра. Шляпа (никто не мог спутать этот потрепанный, похожий на ведерко для угля головной убор с чьим-либо еще, даже если бы обнаружил его на ограде Букингемского дворца) появилась час спустя, лихо заломленная, на столбике адамсовской парадной калитки. Пастор, когда они столкнулись в следующий раз, улыбнулся старику Адамсу столь понимающе, что старик Адамс не мог не улыбнуться в ответ. Вскоре мы услышали: мистер Морган решил, что все-таки не справится сам со своей травой, и знакомые очертания старика Адамса вновь деловито замаячили на пасторской лужайке по субботам. На сей раз, к своему удовлетворению, он косил траву большой и исключительно шумной моторной газонокосилкой. Кошки определенно сдвигают дело с мертвой точки, заметил наш сосед, прислонившись задумчиво к калитке однажды вечером.

То же самое, если на то пошло, можно сказать и об ослах. Некоторое время назад мы получили разрешение пасти Аннабель на примыкающей к земле лесничества делянке, с единственной оговоркой, что должны ее привязывать, чтобы она не объедала деревья. Окруженная таким количеством сочной зеленой травы, которая явилась приятным разнообразием после ее собственного объеденного паддока, Аннабель ни в малейшей степени не интересовалась деревьями, но мы все равно ее привязывали. Это мешало ей гоняться за всадниками, когда те проезжали по тропинкам лесничества.

Но поскольку нельзя иметь все сразу, это новшество преподнесло нам совершенно новый набор проблем. Стоило привязать ее к дереву, и уже через несколько минут, походив вокруг него кругами, она оказывалась пришпиленной к нему, словно Жанна д’Aрк к столбу, и взывала о помощи. Привяжи ее на, казалось бы, открытом месте, и в два счета она окажется примотана к муравьиной куче, вниз головой и не в силах сдвинуться с места. Однажды мы привязали ее на участке плоском, как бильярдный стол, прикрепив веревку к сохранившемуся с войны штыку, который оставил нам предыдущий владелец коттеджа. Она не сможет обмотать веревку вокруг штыка, сказал Чарльз, поэтому это чертовски хороший переносной якорь. Но вскоре ватага ребятишек с вытаращенными глазами прибежала нам доложить, что у Аннабель сабля, и когда мы поспешно выскочили из дому, конечно же, по переулку бегала Аннабель с позвякивающим за ней штыком.

Больше такое не повторялось. Мы опять стали привязывать ее к деревьям. Это означало, что приходилось выходить и разматывать ее, но это было безопаснее. Пока не случилось так, что мы привязали ее к спиленной сосне, высоко над Долиной, уверенные, что наш ослик не сможет передвинуть сосну и за сто лет. Пять минут спустя Аннабель, вкупе с сосной, к которой она по-прежнему была привязана, оказалась у нас внизу. Прямо у боковой калитки, после чего возникла насущнейшая проблема спешно доставить дерево обратно наверх, пока лесники не подумали, что мы его украли.

Это было легче сказать, чем сделать. В этом месте склон холма был практически вертикальным. Дерево весило по меньшей мере тонну. Потея, мы тянули и тащили – причем Аннабель была привязана к переднему концу, якобы нам помогая, но та еще помощница была из этой ослицы, если я что-нибудь понимаю в жизни. Наконец нам удалось его втащить. Конечно, следовало бы отвязать от него Аннабель перед тем, как сесть передохнуть, но невозможно предусмотреть все. В любом случае мы были слишком измучены. Поэтому уселись прямо там, отдуваясь и истекая потом. Аннабель сказала, что это было весело, не правда ли? И рысью пустилась вниз по склону, прямо с бревном. Мы вскочили и бросились за ней…

В тот день мне явно не везло. Я обогнала бревно и была уже близко от Аннабель, когда она отклонилась от курса, и веревка меня подсекла. Сидя и браня на чем свет стоит бревно, о котором я забыла, оно, подпрыгивая, съехало с холма и с глухим стуком ударило меня по заду. Я с чувством пожелала Аннабель отправляться ко всем чертям.

«Может быть, ее следует спарить», – сказал Чарльз в тот вечер. На мой взгляд, больше подошла бы ссылка с ядром и цепью, но в его предложении, если подумать, что-то было. Сейчас она была уже достаточно взрослой. Стояла весна, и жизненные соки играли. Ослик не только мог бы ее успокоить… но и сама мысль о нем, качающемся на своих тоненьких ножках среди лютиков… об осленке еще меньшего размера, чем Аннабель, угнездившемся на соломе в стойле… «Чудесно», – сказала я с увлажнившимися глазами. Так что мы принялись искать ей партнера.

Наступил август, прежде чем мы его нашли, и он был не совсем таким, какого мы хотели. Главной нашей трудностью была транспортировка. К примеру, в Мейденхеде был осел по кличке Джентльмен – красивый, хороших кровей и пользующийся громадным успехом у дам. Он отпадал, потому что нанять лошадиный фургон, чтобы отвезти к нему Аннабель, влетело бы в копеечку – по шиллингу за милю туда и обратно, это стоило бы целое состояние. Был осел по кличке Бенджамин в отеле для сиамских кошек в Холстоке, куда Соломон и Шеба отправлялись на каникулы. Он был темный, с шубкой как из плюша, и когда впервые прибыл к чете Фрэнсис, чтобы наполнить радостью их жизнь, две пожилые ослицы, находившиеся в их владении, моментально вошли в состояние гона, не успел он миновать калитку паддока. К сожалению, съездить в Холсток и обратно с кошками было одно дело, а туда и обратно в нанятом фургоне опять-таки другое.

Предложенный нам еще один самец, проживавший всего за восемь миль от нас, на побережье, был белым и произвел на свет несколько чудесных ослят. Однако когда его владелец сказал, что Аннабель придется поехать туда и побегать с другими ослами, чтобы достичь результата, Чарльз отверг и этот вариант. Аннабель, скачущая по пескам в гареме… Аннабель, теснимая другими ослами… Аннабель, проводящая всю ночь в поле, а ведь она так привыкла к мягкой постели… Он бледнел при одной мысли об этом. «Это пойдет ей на пользу», – с чувством сказала я, но Чарльз и слышать об этом не хотел. И как раз в это время я увидела в газете объявление о продаже лошадей и о том, что имеется шетландский пони, пригодный для случки, за пятнадцать миль от нас. Подумав, что указанный телефон, возможно, принадлежит агенту по продажам, я тотчас позвонила. «Нет ли у вас, случайно, и пригодного для случки осла?» – спросила я.

У них такого не было. На самом деле это было племенное хозяйство скаковых лошадей. Но владелец недавно купил черную шетландскую кобылку для своей дочери, четырехлетку, и, занимаясь разведением, не смог устоять перед искушением купить вместе с ней и шетландского жеребца. Питер, успешно обрюхатив Джилли, теперь ожидал случки с другими шетландскими пони. «Как насчет того, чтобы поженить его с вашей ослицей?» – услужливо предложил конезаводчик.

Чарльз на это тоже сказал нет. Тогда я напомнила ему о Генри. Да, он был лошаком, то есть детищем коня и ослицы. Но красивым, ласковым. И, если хорошенько поразмыслить, случка с пони имела определенные преимущества. Мы ведь хотели сохранить этого жеребенка как товарища для Аннабель. Она не потерпит рядом молодой ослицы, когда та вырастет, это было очевидно. Никакой конкуренции – таков был лозунг Аннабель. Точно так же очевидно, что мы не стали бы вечно держать у себя осла-мальчика – чтобы тот спаривался с Аннабель, шокируя мисс Веллингтон, вырывался на волю и наносил визиты местным кобылам, как из пулемета плодя маленьких мулов… «Лошак, – сказала я, – вот решение наших проблем».

После того как он проконсультировался в ближайшей ветеринарной школе, где его заверили, что в таком предложении нет ничего дурного… у Аннабель не родится Франкенштейн… просто маленький черный лошачок с гривой и хвостом, как у шетландца, характером, как у мамы, и общим обликом, как у телвелловского пони[22]22
  Норманн Телвелл – один из лучших британских карикатуристов. Наиболее известен своими юмористическими картинками с изображением маленьких девочек с пони.


[Закрыть], Чарльз тоже подумал, что это, возможно, выход. Но только если нам удастся успешно выполнить нашу задачу, предупредили его эксперты. Они не стали бы держать пари на наши шансы. Пони не всегда прикипают к ослицам, особенно если рядом есть кобылы их племени. Любому пони понравится Аннабель, проинформировал их Чарльз. И таким образом договоренность была достигнута.

В один из дней мы отвезли ее туда. До этого мы сами уже познакомились с Питером и решили, что он ей понравится. Однако когда мы предварительно поехали на племенную ферму, был вечер, и Питер, отведенный в небольшой загон для того, чтобы мы его осмотрели, был единственным животным, которого удалось увидеть. И вот теперь, отперев лошадиный фургон, мы огляделись. Посмотрели на кобыл с жеребятами в паддоке, на жеребцов-однолеток, галопом носящихся по полю, точно Пегасы, на пегих лошадей с белой гривой, надменно разглядывающих нас через изгородь… Чистокровные животные, все как один. Мы почувствовали себя маленькими и незначительными посреди этой компании, выгружая из лошадиного фургона миниатюрного ослика.

Так же почувствовал себя и конюх-ирландец, назначенный взять на себя заботу об Аннабель. «Мне?» – воскликнул он в ужасе, когда конезаводчик, сказав нам, что мы могли бы попробовать прямо сейчас, велел ему отвести Аннабель во двор. «Груму заниматься ослом! – трагически произнес конюх, обращаясь к зевакам, ведя ее через калитку. – Если бы об этом слышали в Ньюмаркете!» – причитал он, когда Питера вывели из стойла.

У Аннабель не было комплекса неполноценности. Мы уже раньше заметили, как она может в нужных случаях напустить на себя полный достоинства вид, вот и сейчас она несомненно вела себя величаво. Она стояла там, как королева. Причем явно глубоко оскорбленная, заключили мы по чопорности ее осанки. «Перед всеми этими людьми!» – говорил неодобрительный угол наклона ее ушей. Все, что делалось там, за кулисами, не имело к ней никакого отношения, гласило отстраненное выражение ее морды.

При таком взгляде на вещи, собственно говоря, ничего и не произошло. Питер был в достаточной степени заинтересован, но никто не может любить ледышку.

«Несколько толстовата, конечно», – прокомментировал конезаводчик, задумчиво тыча ее в живот. Аннабель не пошевельнулась ни на дюйм, но заметила это. Ради самого конезаводчика я надеялась, что он не повернется к ней спиной.

«Мы испытаем ее завтра», – наконец решил он. Так что нам пришлось уехать домой, оставив ее там. Мы ехали, везя за собой опустевший лошадиный фургон и говоря себе, что к выходным она вернется. Но мы ошиблись.

Глава десятая
Свистопляска. Аннабель в паре

Прошло больше пяти недель, прежде чем мы снова увидели Аннабель. Пять недель, на протяжении которых звонили через день, а конезаводчик докладывал, что ничего не происходит, и мы почти потеряли надежду.

По утверждению знатоков, ослы и пони вступают в период гона с трехнедельными интервалами. «Должно быть, она как раз находилась в этом периоде, когда ее туда привезли, – сказал конезаводчик, – в противном случае Питер бы не заинтересовался». Конечно, она могла в тот момент уже выходить из этого состояния – но как ей удалось пробыть незаинтересованной пять недель, коль скоро Питер был рядом и мог ее возбуждать, оставалось для конезаводчика загадкой.

Нас, однако, это ничуть не удивило. Шеба однажды умудрилась подхватить, как раз с пятинедельным интервалом, инфекцию от Соломона, хотя ветеринар сказал, что по прошествии двадцати одного дня она просто не могла ею заразиться. Из-за этого мы тогда не поехали в отпуск. Наши животные были специалистами по приведению науки в замешательство.

Однако сейчас все уже было в порядке. Аннабель наконец поддалась чарам Питера. «Дважды», – гордо доложил по телефону конезаводчик. Теперь уже не было сомнений. Так что мы привезли ее домой.

Когда мы приехали ее забирать, она гуляла на травке с Питером и Джилли. Между этими тремя возникло крепкое товарищество, основанное, без сомнения, на их общей миниатюрности, и, когда мы ее уводили, двое маленьких шетландцев преданно проводили ее через два больших поля к воротам. Как ни странно, ближе к ней, прямо бок о бок, шла Джилли, как лучшая подружка. Питер, явно мало интересуясь происходящим, тащился сзади, примерно так, как мужчины всего мира сопровождают двух женщин за покупками.

Они смотрели сквозь ворота, как ее загружают в фургон, две маленькие черные фигурки, не больше самой Аннабель. Они продолжали смотреть и когда мы выезжали через двор. Удивительно, как другие животные к ней привязываются, сказали мы. «А что, интересно, думает сама Аннабель?» – задавались мы вопросом.

Что думает Аннабель, стало ясно, когда мы привезли ее домой. На губах у нее несколько дней сохранялась обиженная гримаса. Все, что ей пришлось пережить… – с видом поникшей лилии напоминала она нам всякий раз, как мы с ней заговаривали. Невозможно в ее состоянии, запротестовала она, когда мы попытались провести ее через калитку загона. Неудивительно, оскорбленно фыркнула она, когда мы отпустили комментарий насчет того, насколько тоньше она сейчас.

Все равно было приятно, что она вернулась. Робертсон, который испарился после ее отъезда, вновь вернулся, как рыжий джинн, и уселся собственнически в дверях стойла, хотя при этом со мной явно не разговаривал. Грачи вновь вступили в свои права. Мы подкармливали их и во время ее отсутствия, но когда Аннабель вернулась домой, их как будто стало больше.

– Беременная Долина, – сказала Дженет, мечтательно теребя уши Аннабель за несколько дней до того, как должен был родиться ее собственный ребенок. – Как чудесно, безмятежно.

Совсем другое она заговорила, когда пришла к нам в следующий раз. То было вечером, две недели спустя, и Дженет, оставив Джима присматривать за малышом, забежала поболтать впервые после перерыва.

– Шерри? – спросила я, и Дженет согласилась. Откинувшись в самом большом нашем кресле, она добавила, что чувствует себя чудесно. Сын и наследник дома, в своей колыбельке; она может посидеть здесь, уже наконец не чувствуя себя гиппопотамом, и выпить свой первый за все десять месяцев стаканчик шерри…

В этот момент со двора раздался леденящий душу вопль. «Соломон!» – подумала я, и обычный сонм видений, как фильм, пронесся у меня в голове. Соломон, захваченный на крыше Робертсоном; Соломон, укушенный гадюкой, которую он ошибочно принял за медяницу; Соломон, подвергшийся нападению горностая, с которым встретился и попробовал подраться (при этой мысли я похолодела)…

– Я не могу пойти, – сказала я, потому что коленки мои, как обычно, превратились в желе. Было очевидно, что Дженет тоже не может пойти. Она сидела, словно обратившись в камень, с приподнятым бокалом. Тем временем Чарльз, ринувшись на кухню, крикнул оттуда, что Соломон поймал зайца, и я, с чудесным образом излечившимися коленями, бросилась вслед за Чарльзом посмотреть.

В волнении нескольких последующих минут я забыла про Дженет. Соломон в самом деле принес домой зайца. Зная нашего кота, мы поняли, что он не мог поймать его обычным способом. Позже мы решили, что Соломон, должно быть, упал на него, пока тот спал. Его добыча – молодой, неопытный подросток, вероятнее всего, уснул на склоне холма, а Соломон споткнулся об него, когда неторопливо там прогуливался. Схватив его, когда оба они находились в полубессознательном состоянии, он принес его нам, домой, посмотреть.

Заяц, крича от страха, кругами бегал по кухне, а Соломон восторженно носился за ним, словно гоняя пойманную мышь. Нам давалось понять, что вся его добыча такая крупная и что он, когда угодно, по собственному желанию может загнать такого большого зверя…

Пока мы обсуждали, как его спасти, заяц отыскал открытую дверь и был таков. Выскочил во двор по направлению к калитке и в панике угодил прямо в пруд с золотыми рыбками. К счастью, пруд был затянут сетью для защиты от цапель, и в следующую долю секунды заяц с громким всплеском отскочил от сети и благополучно выскочил в калитку.

Мы, конечно, должны были ожидать того, что последовало дальше. Секундой позже раздался второй громкий всплеск. Соломон, в своем возбуждении, тоже помчался прямо в пруд и тоже отскочил от сетки. К тому времени, как он достиг калитки, зайца уже след простыл.

Двор был весь мокрый, Соломон был весь мокрый, мы были мокрые… Все в порядке, заверили мы Дженет, вернувшись в гостиную. Это был всего лишь заяц, и ему удалось убежать. Она смотрела на нас из своего кресла. В этот момент я поняла, что с момента нашего ухода она не шевельнулась ни на дюйм. Все так же сидела, как статуя, с приподнятым бокалом в руке. Когда мы наконец убедили ее, что никто не был убит и не взбесился и что из нас троих, какими бы мокрыми мы ни были, только Соломон на самом деле упал в пруд… Единственное, что она поняла, – это что не стоит приходить к нам в ожидании покоя и отдыха.

И это была правда. Лишь несколько недель спустя сидели мы себе спокойно, занимались своими делами и, не успев сообразить, что произошло, оказались замешаны в охоту. Обычно когда мы слышим охотничий рожок, то загоняем кошек домой, удостоверяемся, что Аннабель находится там, где не может напугать лошадей, и на том успокаиваемся. На сей раз, однако, это была первая охота в сезоне, они использовали каких-то других гончих, и к тому времени, как охота закончилась и лиса ловко скрылась в лесу, они часть этих гончих растеряли. Пять с половиной пар, по словам егеря, который к тому времени сменил свою лошадь на фургон, чтобы пуститься на их поиски. Если они появятся у нас, не могли бы мы их придержать?

Перевожу: пять с половиной пар означает одиннадцать собак. Вопрос, как мы придержим одиннадцать возбужденных молодых гончих, если они выйдут на нашу орбиту, совершенно ускользнул от нашего внимания. Испытывая жалость к потерявшимся собакам, мы сказали, что все сделаем, – хотя на деле той одной, которую удалось поймать, было больше, чем достаточно.

На самом деле не столько мы ее изловили, сколько она сама нам сдалась. Мы возвращались домой, заперев на ночь Аннабель, когда лимонно-белая фигурка ткнулась в нас в сумерках, заискивающе извиваясь, и объявила, что потерялась. Поэтому, приведя ее в сад и дав пару печений, стали думать, что делать дальше. Желанием же собаки, когда она обнаружила, что остальной своры в саду нет, было перескочить через стену и отправиться искать товарищей. Поэтому мы посадили ее, не имея собачьего поводка, на уздечку Аннабель.

Дженет позже призналась, что подумала, уж не мерещится ли ей, когда, выглянув в окно под вечер, она увидела сквозь быстро спускающуюся темноту, как я вроде бы промелькнула мимо с собакой Баскервилей. Это действительно была я. Не успели мы взять гончую на импровизированный поводок, как услышали неподалеку охотничий рожок, и Чарльз сказал, что если я побегу (сам он бежать не может по причине больной спины), то успею перехватить егерей, и это сэкономит нам массу забот.

Когда я туда добралась, егеря, разумеется, уже уехали. В следующий момент проклятый рожок, как некий новоявленный рог Роланда, доносился уже с холма над Долиной, куда егерь в своем фургоне добрался за пять минут, но у меня-то пешком это бы заняло целый час.

Влекомая вниз по Долине возбужденной гончей, я добежала до коттеджа с такой скоростью, с какой не бегала уже долгие годы, и обнаружила Чарльза в том же положении, в каком оставила. Не дозвонившись на псарню, Чарльз позвонил местному полисмену, который сидел за чаем и посоветовал ему позвонить на псарню. «Это все, что я и сам мог бы сделать, понимаете ли», – сказал констебль Коггинс, любезно дав Чарльзу телефонный номер псарни и поспешно повесив трубку, пока его чай не остыл. Поэтому Чарльз вновь позвонил на охотничью псарню, вновь не получил ответа и сидел теперь расстроенный, спрашивая себя, чем все это кончится.

Словно в ответ на этот вопрос, гончая, которую я оставила привязанной к кусту сирени, отправившись поговорить с Чарльзом, в этот момент принялась выть. Это был громкий жалобный зов, похожий на завывание ветра в Фингаловой пещере. «Пропа-а-а-ала, – стонала она скорбно, и звук разносился по Долине. – Привязана в таком месте, где не-е-ету мя-а-а-аса, одни сухари-и-и-и. Спаси-и-и-ите скорее-е-е-ее!»

Поскольку она отказывалась сидеть тихо, если рядом с ней никого не было – а мы, конечно, не могли взять ее домой из-за кошек, – кончилось тем, что я провела следующие три четверти часа, сидя рядом с ней на половичке и успокаивая. Ей понравилось, что ее утешают, и она с признательностью пыталась залезть мне на колени. Чарльз включил свет на крыльце, чтобы егерь смог увидеть нас, проходя мимо, а Соломон и Шеба немедленно появились в окне, выходившем на крыльцо, и, вытягивая шеи, чтобы нас видеть, сами начали возмущенно орать, глядя на мое предательское поведение.

Соседям, должно быть, казалось, что у них галлюцинации, судя по тому, как они, возвращаясь домой на машинах, замедляли ход, освещали фарами наше крыльцо и задумчиво продолжали свой путь по переулку. Никогда еще я так не радовалась, как в тот момент, когда охотничий фургон остановился перед нашими воротами и из темноты раздался голос егеря: «Слава Богу, вы поймали нашу Эмили», а Эмили, даже не лизнув меня на прощание, благодарно перепрыгнула к нему через стену.

Комментарий старика Адамса, когда мы рассказали ему об этом, состоял в том, что это, мол, показывает, какими осторожными надо быть. Имел ли он в виду осторожными, принимая к себе незнакомых собак, или осторожными в смысле демонстрирования людям своего странного поведения на крыльце – я не вполне поняла, но это было не так уж важно. Как бы осторожно мы себя ни вели, с нами вечно что-то происходило. Взять хоть эпизод с зубом Чарльза.

Когда один из его боковых зубов сломался при разгрызании ореха, дантист предложил поставить ему протез. Нормальная ситуация, у многих людей они стоят, и зуб Чарльза на тончайшей кобальтовой пластинке был вполне реалистичен. После его первой попытки им жевать, когда он объявил, что еда теперь не имеет для него вкуса и никогда он уже не сможет нормально поесть, Чарльз впоследствии к нему привык. Единственное исключение состояло в том, что когда протез находился во рту в течение долгого времени – особенно когда у него бывал трудный день в офисе или когда он навещал свою тетю Этель, – у него было от протеза несварение желудка. Во всяком случае, так утверждал Чарльз. В желудке возникал сильный металлический привкус.

Однажды мы возвращались поздно вечером из города, более утомленные, чем обычно, по той причине, что не только навещали тетушку Этель, но и были крайне расстроены, потому что потеряли в то утро какие-то ключи и не могли представить, куда они задевались. Вдруг Чарльз сказал, что ему придется снять протез. Он больше не вынесет его ни одной минуты. Его желудок посылает сигналы присутствия в нем алюминия.

Я предупредила, что если он положит протез в карман, то ясно, как божий день, что тот потеряется. Глупости, конечно, нет, сказал Чарльз, заворачивая хрупкую металлическую перемычку в платок и опуская в нагрудный карман. После чего мы забыли о его зубе и стали беспокоиться по поводу ключей.

А причины для беспокойства были. В коттедж мы войти могли – у меня в сумочке был запасной ключ. Но ключ от гаража отсутствовал, а без него мы не могли ни поставить машину, ни набрать сена Аннабель на ужин. Отсутствовал и ключ от угольного сарая, без которого не удалось бы разжечь камин. Отсутствовал ключ и от кладовки с инструментами, что означало: если что-нибудь сломается и потребует починки – как, несомненно, в сложивших обстоятельствах и случится в течение часа, – Чарльз не сможет добыть инструмент.

Учитывая все это и нашу обычную рутину по приезде: выпустить кошек, завести в стойло Аннабель, включить радио, чтобы послушать новости, сменить кошачьи лотки и проследить, чтобы Соломон не вышел на дорожку, ведущую к паддоку, и не столкнулся с Робертсоном, – мы находились в нашем обычном состоянии свистопляски.

Я обыскала на предмет ключей спальню и карманы садовой куртки Чарльза. Посмотрела в мусорном ведре, где они уже отыскивались в нескольких предыдущих случаях, но на сей раз их там не было. Чарльз с фонарем бродил по паддоку. Да уж, подумала я, найдешь там что-нибудь в этой грязи.

По его походке, когда он возвращался по дорожке некоторое время спустя, я поняла, что новости неутешительные. «Честное слово, – сказала я, – совершенно непонятно, куда в этом доме деваются вещи». Мы не могли накормить Аннабель, не могли разжечь камин, а куда девался Соломон, я не имела ни малейшего понятия…

Соломон у дождевой бочки, сказал Чарльз, он-де проходил мимо него при входе в дом. Ключи нашлись, сообщил он, сбросив ботинки, но, когда я обрадовалась, тут же прибавил: «Но зато я потерял свой зуб».

Так оно и было. Мы искали зуб целую вечность. Наверху. Внизу. В грязи паддока. Даже в соломе у Аннабель – поскольку именно там Чарльз обнаружил ключи, увидев, как они блеснули в свете фонаря. Наконец мы нашли его, где он, должно быть, выпал, когда Чарльз наклонился, чтобы включить радио, – на коврике перед камином. Мы бы поискали там гораздо раньше, если бы Соломон, предположительно решив, что это какой-то вид паука, не сидел там, не спуская с него настороженного взгляда. Мы же, привыкшие к повадке Соломона и его трофейной охоте, ходили мимо и автоматически перешагивали через него, ничего не замечая. Только когда он протянул лапу и осторожно поддел зуб, до меня дошло, на что смотрит наш толстячок. «Никакого благородства в этом доме», – сказал Чарльз, бросаясь спасать свой любимый зуб как раз в тот момент, когда Соломонова лапа была исподтишка занесена для удара. Совершенно никакого благородства.