Текст книги "У края бездны"

Автор книги: Дора Штурман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 3 страниц)

Интересна оценка Б. В. Савинковым армейских большевиков:

"В сущности, "большевиков" в настоящем значении этого слова в действующей армии почти не было, то есть почти не было убежденных людей, защищающих определенную политическую программу. "Большевизм" выражался в неисполнении боевых приказаний и в подстрекательстве к такому неисполнению, в попытках братания и в пропаганде немедленного и на любых условиях мира с Германией. Подстрекателями и пропагандистами являлись или бывшие жандармы и городовые, или социалисты, до переворота поинадлежавшие к "Союзу русского народа" и другим подобным организациям, или демагоги из офицеров, надеявшиеся сделать быструю и построенную не на боевых заслугах карьеру. Эти "большевики" имели в полках успех, потому что эксплуатировали естественное и труднопреодолимое нежелание рядового солдата идти в бой и рисковать своей жизнью". "Идейные" большевики, знакомые Савинкову по эмиграции, партийным дискуссиям и т.п., эксплуатировали то же самое "естественное чувство" (а заодно и много других "естественных чувств").

Керенский всячески доказывал позже, что он не провоцировал действий Корнилова своими полуторамесячными с ним переговорами и перепиской. Он неоднократно отводил от себя обвинение в том, что в самоубийстве генерала Крымова, конный корпус которого должен был по заданию Ставки войти в Петроград и ввести в нем военное положение, немалую, возможно, решающую роль сыграло эффектно разыгранное Керенским недоумение и возмущение акцией Корнилова-Крымова. Знакомство с фактами и документами доказывает, что двойственность поведения и мироощущения Керенского и его окружения, путаность их политического и исторического мышления обеспечили победу большевиков.

П. Н. Милюкова невозможно, сохраняя хоть какую-то объективность, обвинить в белогвардейско-монархистской идеологии, однако и он в 20-х годах симпатизирует Корнилову, а не Керенскому, не, "правительству, подчинившемуся большевизму". У Милюкова и его единомышленников есть, по-видимому, все основания утверждать, что, "несмотря на неумелость в ведении заговора, на многие неблагоприятные обстоятельства, сыгравшие роковую роль, заговор до последнего момента мог бы увенчаться успехом, если бы не трусость и нечестность петроградских руководителей...".

Керенский двинул на транспорт и в армию массу агитаторов от правительства и Советов, в том числе множество большевиков, которым ничего не стоило дезорганизовать окончательно и транспорт, и движущиеся к столице войска Корнилова. Таким образом, Керенский ударил дубиной по руке, протянутой ему из Ставки с целью его спасения.

После своей бескровной, но роковой для Временного правительства победы над испугавшим его своей решительностью Корниловым Керенский пытается сам внести упорядоченность и государственную дисциплину в армейскую и гражданскую жизнь России. Он добивается лишь того, что те же советские и большевистские агитаторы, которые помогли ему, объявив генерала изменником, разложить и остановить войска Корнилова, теперь с удесятеренной наглостью саботируют правительственные распоряжения и предложения, объявляя (в которой раз!) предателем самого Керенского.

По свидетельству П. Н. Милюкова, после "неудачной попытки провести корниловскую программу" (уже под началом нового Верховного главнокомандующего – самого Керенского) "произошли ужасные сцены самосуда над офицерами в Выборге, в Гельсингфорсе и в Або". Как только солдаты узнали о попытке Корнилова установить военную диктатуру, солдатская извечная ненависть к "белой кости" и всеобщее нежелание воевать обрушились на первых попавшихся офицеров. Мы не будем ужасать читателя сценами кровавых расправ над офицерами в присутствии их жен и детей...

Уже после явной неудачи своей попытки Корнилов, которому правительство предлагает капитулировать, посылает Керенскому пять условий своей капитуляции, больше похожих на ультиматум победителя, чем на прошение побежденного (впрочем, Корнилова никто и не побеждал: ему просто не удалось ни на кого опереться в своей попытке спасти Россию, и эта попытка захлебнулась, увязла в трясине безвластия и безволия). Вот эти условия, которые, по-видимому, должны были заставить правительство одуматься на краю пропасти:

"I) Если будет объявлено России, что создается сильное правительство, которое поведет страну по пути спасения и порядка, и на его решения не будут влиять различные безответственные организации, то он немедленно примет со своей стороны меры к тому, чтобы успокоить те круги, которые шли за ним. Генерал Корнилов еще раз заверяет, что лично для себя он ничего не искал и не ищет, а добивается лишь установления в стране могучей власти, способной вывести Россию и армию из того позора, в который они ввергнуты нынешним правительством. Никаких контрреволюционных замыслов ни генерал Корнилов, ни другие не питали и не питают.

2) Приостановить немедленно предание суду генерала Деникина и подчиненных ему лиц.

3) Считает вообще недопустимым аресты генералов, офицеров и других лиц, необходимых армии в эту ужасную минуту".

И еще два-три пункта в том же духе и стиле.

Очевидно, всей меры, всей полноты беспомощности, бессилия, близорукости и самовлюбленной беспринципности Керенского Корнилов с его прямолинейно честным мироощущением еще не представлял себе даже 30 и 31 августа.

Начальник военного кабинета Керенского генерал Барановский телеграфирует от его имени в Могилев, где генерал Алексеев медлит с арестом Корнилова:

"Главковерх т р е б у е т, чтобы генерал Корнилов и его соучастники были арестованы н е м е д л е н н о, ибо дальнейшее промедление грозит неисчислимыми бедствиями. Демократия (?) взволнована свыше меры, и все грозит разразиться взрывом, последствия которого трудно предвидеть. Этот взрыв, в форме выступления Советов и большевиков, ожидается не только в Петрограде, но и в Москве и в других городах. В Омске арестован командующий войсками, и власть перешла к Советам. Обстановка такова, что медлить больше нельзя. Или промедление – и гибель всего дела спасения Родины, или немедленные и решительные действия и аресты указанных вам лиц. Тогда возможна еще борьба. Выбора нет. А. Ф. Керенский ожидает, что государственный разум подскажет генералу Алексееву решение, и он примет его немедленно: арестуйте Корнилова и его соучастников. Я жду у аппарата вполне определенного ответа, единственно возможного, что лица, участвующие в восстании, будут арестованы... Для вас должны быть понятны те политические движения, которые возникли и возникают на почве обвинения власти в бездействии и попустительстве. Н е л ь з я д а л ь ш е т а к р а з г о в а р и в а т ь. Н а д о р е ш и т ь с я и д е й с т в о в а т ь"

Генерал Алексеев (повторяется март семнадцатого?) решился, "задействовал" и арестовал... того человека, который с начала июля 1917 года хотел и пытался спасти Керенского и Россию от угрозы "в форме выступления Советов и большевиков".

Корнилов был убит в гражданской войне, в 1918 году на Кубани. Он бежал из-под ареста по настоянию своих соратников и семьи и погиб, не узнав той дальнейшей судьбы России, которую Керенский, доживший до восьмидесяти девяти лет, наблюдал из Европы и США.

П. Н. Милюков так заканчивает свои воспоминания о крахе корниловского движения: "Подача отставки всеми министрами в ночь на 27 августа и окончательный уход некоторых министров в ближайшие дни положили конец существованию второго коалиционного правительства и начали собой новый кризис власти, еще более затяжной и болезненный, чем предыдущий. Отношение Керенского к движению Корнилова и добровольная сдача Корнилова Алексееву вечером 1 сентября глубоко изменили положение в этом кризисе самого Керенского и тех "соглашательских" элементов, на которых держалась самая идея коалиции. Третья коалиция после целого месяца переговоров кое-как наладилась. Но все понимали, что это будет уже последняя попытка сохранить государственность на той позиции "буржуазной революции", которую все считали необходимой, но слишком немногие проявили готовность защищать" последовательно и серьезно".

Началась агония власти.

Есть очень заманчивая ловушка на пути познания: отыскание аналогий, параллелей, симметрии между познаваемым и уже известным. С одной стороны, как же без этого? Сравнительный метод – сколько открытий на его счету, сколько сходного в людях и в их деяниях! С другой стороны, сравнительный метод велит видеть не только сходство, но и различия, не одну повторяемость, но и, неповторимость, единственность каждой частности бытия. А между тождественным и неповторимым – третья особенность: группы, типы – категорийная близость явлений, не снимающая ни индивидуальной неповторимости, ни моментов всеобщего в них (давно исследуемое философией триединство).

В "перестройке" и августе 1991 года есть н е ч т о от февраля и августа "1917 года, но нет между этими четырьмя историческими феноменами тождественности, которую им иногда придают по обе стороны бывшего железного занавеса. Алкснис, Макашов, Стерлигов (равно как и гекачеписты) не Корниловы не только из-за совершенной несопоставимости личных уровней. Они не Корниловы также и по причине решительной несимметричности исторических обстоятельств, хотя, конечно, некоторые из этих лиц себя Корниловым ощущают. Мужественными спасителями отечества и его традиционных устоев от разрушительной демагогии либеральных болтунов. Но они не продолжают и не возобновляют дела Корнилова по спасению отечества, а завершают дело большевиков по его разрушению. При этом им уже не удастся, как удалось большевикам, собрать распадающуюся империю и установить свою железную власть на семьдесят лет (с 1985-1987 годов власть уже не железная). Победив, они принесли бы с собой нечто еще более худшее, чем даже большевики, и не для одной только России.

Каковы основания утверждать, что о н и, с у б ъ е к т и в н о (как и многие другие решительные и сотрясенные люди) жаждущие восстановления былой мощи отечества и несомненно в большинстве своем – его благоденствия, по крайней мере для русских, толкают его к жестокому и необратимому краху?

Прежде чем попытаться ответить на свой вопрос, замечу: возникает впечатление, что ни непреложности причин, ни близкой возможности такого краха не видят не только решительные сторонники реставрации коммунистической империи, которых не впервые парадоксально поддерживает и часть монархистов. Не осознают этих причин и опасного автоматизма их действия и многие сторонники либеральных реформ. Эти либералы и демократы полагают, что в экономике можно с реформами не спешить. Они уповают и по сей день на их, плавность и постепенность. Время, четвертое измерение земного бытия, не воспринимается ими как нечто неумолимое и объективное. Они не видят, что резервы времени для плавности и постепенности экономических преобразований, которые имелись еще даже в 1985-1986 годах, и с ч е р п а н ы.

В 1917-1921 годах большевики разрушали не только политические, культурные, духовные, психологические формы существования, присущие Российской империи. Они разрушили окончательно в 1917-1933 годах (с короткой заминкой нэпа) все нормальные для современного общества способы хозяйственного существования огромной страны. Не скупясь на чужую кровь, они заменили все органичные способы этого бытия-формами хозяйствования, для больших социальных систем противоестественными.

С помощью насилия, лжи, демагогии можно одни политические установления заменить другими; можно долго насиловать и убивать культуру; можно посредством принуждения, лжи, воспитания вменять обществу в неукоснительный долг исповедание тех или иных идеологических догм. Хотя, конечно же, общество, человек будут повреждаться в этих тисках, но физическая сила власти, при ее информационно-идеологической монополии, может сохранять это уродливое бытие, то есть длить вырождение общества и человека, сравнительно долго.

В 20-40-х годах то одному, то другому эмигрантскому движению и деятелю чудилось, что большевики возродили и увеличили имперскую и национальную мощь России. Именно это обстоятельство во многом обусловило причудливые и зачастую трагические судьбы российской эмиграции, не миновавшие и некоторых авторов приведенных нами отрывков. Признал "великую историческую роль" Сталина на закате своих дней, в 1942-1943 годах, П. Н. Милюков; позволил заманить себя в СССР и то ли покончил с собой, то ли был выброшен из окна (или в лестничный пролет) на Лубянке Савинков. Станкевич, по словам глубоко привязанного к нему, но этих взглядов его не разделявшего Р. Гуля, в своей выходившей в Берлине газете "Жизнь" в сентябре 1920 года писал: ""Ни к красным, ни к белым! Ни с Лениным, ни с Врангелем!" – так звучит лозунг русской левой демократии. Но если можно отрицать всю Россию, то почему же нельзя ее всю принять и признать? Что, если рискнуть и вместо "ни к красным, ни к белым!" поставить смелое, гордое и доверчивое: "и к красным, и к белым!" – и принять сразу и Врангеля, и Брусилова, и Кривошеина, и Ленина!" Дальше Станкевич слал панегирики и "гению и гиганту" Ленину, "сотрясающему мир", и "чудесному герою Врангелю".

Из-за этой иллюзии часть первой эмиграции отвернулась от второй, военного времени: последняя, знавшая большевизму цену, была воспринята многими бывшими белыми как изменница делу России. А эти "белые" большевиков с великой Россией успели к тому времени в своем сознании отождествить. Один из самых трагических сюжетов, воплотивших в себе эту подмену понятий, – судьба семьи Эфрона-Цветаевой: муж – сначала белый офицер, потом агент и террорист органов в Европе, возвращенец, кончивший арестом пыточным следствием и расстрелом; дочь – французская совпатриотка, возвращенка, многолетняя узница и ссыльная в СССР; сын – пропавший без вести то ли советский солдат, то ли узник... Судьба великого русского поэта Марины Ивановны Цветаевой, ее путь от "Лебединого стана" до петли в Елабуге, известна...

Долго большинству наблюдателей не было понятно, что власть эта, в п о л и т и к е не просто твердая, а беспощадная, стремящаяся к оруэлловскому абсолютному произволу, в других фундаментальных отношениях совершенно бессильна, бесплодна и неотвратимо всеразрушительна. Саморазрушительна в том числе. Поразительно, что огромная "перестроечная" публицистика этому обстоятельству, наукой давно открытому и объясненному, не придает существенного значения. Разработка этой проблемы начата политико-экономической мыслью еще в конце XVIII века и завершилась на строгой математической основе на стыке экономики, политической экономии, биологии, теории информации, общей теории управления (кибернетики), учения о "больших системах", этики, истории, философии во второй половине XX века.

Огромный статистический материал, его анализ и обобщения в методологиях и методиках ряда наук сводятся к простому выводу: системам такого уровня сложности, как организм, общество, биоценоз и т. п., свойственна определенного рода внутренняя самоорганизация. При ее разрушении они удовлетворительно решать задачи своего выживания не могут. Способы, этой самоорганизации (соотношения авторитарности и либерализма, коллективизма и индивидуализма, патернализма и независимости, дискретности и непрерывности, суверенитета и централизма и т, п.) варьируются в разных культурах и при различных национальных менталитетах по-разному. Но главное остается общим: импульсы хозяйственной с а м о о р г а н и з а ц и и должны быть сильнее воли (произвола) общесистемного центра.

Воля потому приравнивается здесь нами к произволу, что никакой центр не может действовать в таких обстоятельствах иначе как слепо. Ибо количество заключенной в "больших системах" информации бесконечно. К тому же они еще и динамичны, и заключенная в них информация непрерывно и неуловимо меняется. Всеобъемлюще управлять ими расчетно-математическими методами из поставленного над ними центра невозможно: удовлетворительных команд для такой сложной и динамичной структуры нельзя за конечное время рассчитать. Нельзя даже собрать для них необходимую и достаточную информацию и ее проанализировать в реальные сроки. С того момента как в системе уничтожается самоорганизация (в современном обществе последнюю осуществляют политическая демократия и конкурентные рынки: товарный, ценных бумаг и капиталов; рабочей силы; информационный, культурно-эстетический), в ней начинается накопление неполадок ("шумов"), которые, достигнув критического, катастрофического уровня, систему неизбежно разрушают.

В России этот процесс начался в ноябре 1917 года и продолжается до сих пор.

По мере нарастания "шумов" вырождение системы неотвратимо ускоряется. Автоматических механизмов пресечения, смягчения или замедления кризисных процессов она в себе не несет. О бессилии поставленного над системой центра регулировать необъятное мы уже говорили. "Перестройка" началась потому, что Горбачев и его тогдашние единомышленники были осведомлены о катастрофическом нарастании темпов и масштабов вырождения экономики и природной среды СССР.

Надо было немедленно начинать вносить в еще централизованную, еще политически относительно покорную систему элементы хозяйственной самоорганизации, способные постепенно вывести ее из тупика социализма. В конце же тупика зияла пропасть и пламенел ядерный гриб. Об этом предупреждали многие ученые и мыслители. Горбачев в своей книге "Перестройка и новое мышление для нашей страны и для всего мира" (ни больше ни меньше!) писал, что получает такие предостережения, и даже не отказал им в благонамеренности, но просил подобных трудов ему более не присылать: он решительно не намеревался изменять "социалистическому выбору". И не намеревается (конец 1992 года) по сей день. Ельцин уже в 1988-1989 годах, а в 1990 году – четко, с твердой личной убежденностью и с трезвым инженерным пониманием структурной причины движения системы в тупик, заявил о принятии им вышеупомянутых научных выводов и о своем разрыве с социализмом и коммунизмом. Он был первым с 1917 года российским лидером, это сделавшим, и тем вошел в историю навсегда. Понял он и неотложность вмешательства в естественный для данной системы ход событий.

Все же те, кто независимо от своих целей утверждает, что они сначала наведут порядок (?) в экономике, политике, межнациональных и прочих внутриобщественных отношениях, то есть стабилизируют ситуацию, а уже потом пойдут к рынку, что они остановят зашедшую в тупик (на наш взгляд, еще по-настоящему и не начавшуюся) реформу, перепроверят ее, продумают другие ее пути и двинутся к рынку постепенно, медленно, менее болезненно для народа, – в очередной раз впадают в утопию. Действительно, надо и стабилизировать обстановку, и корректировать пути реформы, а может быть, и менять их, но все это необходимо делать на ходу, не замедляя, а ускоряя темпы воссоздания самоорганизации. Иначе не поспеть за ростом темпов распада.

Так что Стерлиговы-анпиловы в данном случае продолжают дело не Корнилова-Крымова-Деникина, а большевиков. Они объективно (быть может, и сами того не ведая) стремятся завершить большевистское дело, ибо доводят распад, задействованный ленинцами, до фазы необратимости.

То же и самые благонамеренные замедлители реформ, их неторопливые, беспечные переигрыватели и постепеновцы из корпуса технократической и военно-промышленной номенклатуры. Они не могут (или делают вид, что не могут) понять главного: думать и действовать необходимо с минимальным разрывом во времени между этими процессами. Времени на долгие раздумья нет.

В нынешней России и в преобладающей части русской публицистики зарубежья господствует роковое заблуждение, которого избежал, наверное, лишь один Солженицын. Но чтобы охватить миропонимание Солженицына, надо без предубеждений прочесть хотя бы его "Красное Колесо". У современников для этого нет времени. Условия их быта и бытия не способствуют душевной сосредоточенности. Мысля урывками, с чужих слов, проще всего принимать желаемое за сущее, В годы смуты желанней всего стабильность. Поэтому (и со знаком "плюс" и со знаком "минус", в зависимости от политической ориентации) потомкам видятся как в Столыпине, так и в Корнилове в качестве главных достоинств сила, твердость, решимость. На самом же деле Столыпин был царским чиновником, государственным служащим и с и л ы (полномочий) реализовать твердость своего характера, свою прямоту и ясность своих представлений не имел. Он был блокирован со всех сторон. Рукой Богрова двигало, по меткому выражению Солженицына, "идеологическое поле" общественного сознания, прежде всего – радикального. Способствовала осуществлению геростратова комплекса Богрова киевская охранка, то есть вроде бы махровые ретрограды. А завтрашний день нависал над Столыпиным неотвратимой отставкой (царской чете было с ним дискомфортно). Так что достаточной силой в административном смысле слова Столыпин не обладал. Кроме того, и ему и Корнилову было в высшей степени свойственно чувство субординации. Не конформизма и угодничества, а именно субординации как синонима государственной дисциплины, чувства долга и уважения к правопорядку.

Обобщенно – сила обоих была в объективно неутопическом характере их позиций. Конкретно необходимых полномочий и сроков для достаточно радикальных действий Столыпину судьба не отпустила, а Корнилов не взял на себя ответственности вовремя перешагнуть через субординацию.

Слабость же и "право-левых" оппонентов Столыпина, и растерзавших вырытое из могилы тело генерала Корнилова красных, и нынешних псевдоконсерваторов (невозможно и, главное, нечего уже им консервировать), мнящих себя Столыпиными и Корниловыми, – в безнадежном утопизме их планов и намерений. Им с у ж д е н о только растлевать, убивать и разрушать.

Пользуясь случаем, возражу (не впервые) еще одному распространенному заблуждению: Русь, Россия вовсе не кружилась по замкнутому циклу "застой реформы – революция – деспотия – застой" (начать можно с любой точки) тысячу лет. Циклические смены более или менее стабильных, подвижных, смутных, жестоких и относительно свободных (или мягких) периодов характерны далеко не только для России. До 1917 года, в особенности после реформ Александра II, обобщенная историческая траектория России в экономическом и правовом отношении представлялась сочетанием все ускоряющегося роста – и колебательного процесса с его подъемами и спадами. 1917 год эту линию перерубил. История страны потекла по другим законам. Корнилов попытался остановить этот поворот малой кровью. Чуть позже не удалось и большой.

Как это на первый взгляд ни странно, дело генерала Корнилова старались продолжить глубоко штатские и сугубо легитимно действующие люди – Ельцин и его единомышленники, хотя в своем политическом поведении они больше напоминают Керенского. Но ведь и Корнилов очень долго, непростительно долго пытался сообразовать свои действия с беспринципной нерешительностью Керенского и его окружения. Так что нет здесь никаких безоговорочных аналогий и антитез. Ясно одно если Ельцин и его помощники и сторонники, подобно Корнилову, будут слишком долго пытаться согласовать свои действия с силами сознательно или бессознательно разрушительными, то крушение – неизбежно. И оно будет страшней, чем тогда. Тех ресурсов, того колоссального запаса моральной, экологической, экономической прочности, которые были у России 1917 года, у нынешней России нет. Из нее немыслимо выжимать соки еще семьдесят пять лет. И не подо что это делать: иллюзии тоже на исходе. Точнее, если какие-то стойкие мифологемы и иллюзорные цели и остались, то они у разных групп, группок и единиц – свои, разные, стимулирующие взаимные столкновения, а не соподчиненность одной силе. Кроме того, перечисляя опасности, начинать следует с главного дефицита – с дефицита морали, рождающего немотивированную агрессию всех против всех.

Говоря о неотложности реконструктивно-созидательных мер, направленных против распада (в том числе и распада под маской стабилизации), я не имею в виду неизбежности силового вмешательства. Я говорю об овладении ходом событий. В июле-августе 1917 года невоенные меры были уже заведомо обречены на провал. В наше время – чем более отодвигается овладение ситуацией со стороны неподдельно реконструктивных и здравомыслящих сил, тем более вероятными становятся, во-первых, силовой характер вмешательства, во-вторых, бессилие любого его варианта. Время р а б о т а е т п р о т и в п р е к р а с н о д у ш н о г о и б е з д е я т е л ь н о г о о п т и м и з м а.

Я не хочу заниматься натяжками, поэтому не буду искать современных аналогов остальным участникам тогдашней драмы. Но и тогда казалось, и теперь видится так, что жизнь стала намного свободнее по сравнению с предыдущей эпохой. Тогда свобода оказалась прологом небывалого рабства. Прологом к чему она окажется на этот раз? Мы постоянно забываем о том, что свобода – это не более (но и не менее) чем возможность выбора, а значит, и синоним личной ответственности. Керенский в свое время выбрал предательство, Корнилов промедление в необходимой акции, общественность – перекос "влево". Будущее возникло как равнодействующая всех выборов. Всегда приходит момент, когда люди или их потомки платят за выбор.

Если только остаются потомки...