Текст книги "Дом голосов"

Автор книги: Донато Карризи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

2

Закончив сеанс, Джербер проверил сотовый телефон, у которого был отключен звук, и обнаружил только один звонок, с неизвестного номера. Пока он раздумывал, следует ли перезвонить, Бальди напустилась на него с вопросом:

– Что ты об этом думаешь?

Судья даже не дождалась, пока Джербер закроет за ними дверь. Скорее всего, сомнения мучили ее с того самого момента, когда Эмильян высказался до конца.

Психолог прекрасно знал, насколько судье не терпится поделиться с ним впечатлением от этих свидетельских показаний. Но корень вопроса был в другом.

Сказал ли Эмильян правду?

– У детей пластичный ум, – заговорил эксперт. – Иногда они создают ложные воспоминания, но это необязательно выдумки: дети искренне убеждены, что пережили то или иное событие, даже совершенно абсурдное. У них настолько живая фантазия, что самые странные вещи им кажутся настоящими, но настолько еще незрелая, что не позволяет отличить реальное от воображаемого.

Очевидно, для Бальди такого объяснения было недостаточно.

Перед тем как сесть за стол, она направилась к окну и распахнула его настежь, будто в разгаре лета, хотя стояло зимнее утро, холодное и хмурое.

– По одну сторону у меня молодая пара приемных родителей, которые долго стремились к тому, чтобы им доверили ребенка; заботливые дедушка с бабушкой, способные порадовать любого внучка, и священник, который уже много лет бьется за то, чтобы вырывать несовершеннолетних, таких как Эмильян, из невыносимых условий и обеспечивать им будущее, полное любви… По другую – этот очаровашка, этот живчик, который нам рассказывает о какой-то святотатственной языческой оргии.

Под сарказмом судья скрывала разочарование, и Джербер понимал, что ее выбило из колеи.

Эмильян родился в Белоруссии, гипнотизер читал и перечитывал его личное дело. Согласно документам, в два с половиной года его забрали из семьи, где ребенок подвергался дурному обращению во всех его видах. Мама с папой забавлялись, испытывая волю ребенка к тому, чтобы пребывать в этом мире, этакая игра на выживание. Целыми днями его оставляли голодным, плачущим, барахтающимся в собственных экскрементах. К счастью, напомнил себе Джербер, у детей до трех лет нет памяти. Но естественно, где-то в мозгу Эмильяна запечатлелось что-то от былого заточения.

Отец Лука нашел его в каком-то приюте и сразу выделил среди остальных детей: Эмильян отставал в развитии и с трудом говорил. Священник, возглавлявший ассоциацию по заочному усыновлению, активно действовавшую на территории бывшего Советского Союза, нашел для мальчика семью, молодую супружескую пару из своих прихожан; после бесконечных и дорогостоящих бюрократических процедур тем наконец удалось забрать ребенка в Италию.

Прожив год в счастливой семье, Эмильян догнал своих сверстников и уже довольно бегло говорил по-итальянски. Но когда, казалось бы, все устроилось как нельзя лучше, у него проявились симптомы ранней анорексии.

Отказываясь от еды, он превратился в мальчика-привидение.

Приемные родители водили его от одного врача к другому, не скупясь на расходы, но никто не был в силах ему помочь. Врачи, однако, сходились на том, что источник столь серьезных нарушений питания следует искать в прошлом ребенка, когда он был заброшен и подвергался дурному обращению.

Несмотря на бессилие врачей, родители не сдались. Приемная мать даже оставила работу, чтобы полностью посвятить себя сыну. При таком положении вещей не было ничего удивительного в том, что судью Бальди крайне огорчало очередное несчастье, обрушившееся на женщину и ее мужа.

– Не думаю, что у нас есть альтернатива, – заметил Джербер. – Мы должны продолжать работу и выслушать все, что имеет нам сказать Эмильян.

– Не знаю, захочется ли мне опять торчать за зеркалом и слушать его, – с оттенком горечи проговорила судья. – Когда ты маленький, у тебя нет выбора: ты любишь тех, кто произвел тебя на свет, даже если они причиняют тебе зло. Прошлое Эмильяна в Белоруссии – черная дыра, зато теперь его положение кардинальным образом изменилось, и он обнаружил, что располагает мощным оружием: любовью своей новой семьи. И безнаказанно обращает эту любовь против них самих, точно как его настоящие родители поступали с ним. И только затем, чтобы испытать, каково это – быть тем, кто мучает.

– Жертва становится палачом, – согласился Джербер, который по-прежнему стоял перед столом судьи, совершенно окоченевший.

– Вот именно. – Судья потрясла пальцем перед лицом психолога, подчеркивая, что тот добрался-таки до сути дела. Ей явно требовалось выплеснуть свои чувства.

Анита Бальди была первой из представителей правосудия, с кем Джербер познакомился, когда только прокладывал себе путь в профессии, собственно, поэтому она так запросто и обращалась с ним. Эксперт, однако, никогда бы не посмел держать себя с ней так же. За годы знакомства он научился терпеть нотации и излияния чувств: Бальди, наверное, была самой справедливой, самой сострадательной из всех, с кем он имел дело в этой среде. Ей оставалось несколько месяцев до пенсии; замужем она никогда не была и всю свою жизнь посвятила самоотверженной заботе о детях, которых у нее самой не было. На стене за ее спиной висели рисунки, подаренные ребятишками, проходившими через эти мрачные комнаты. На столе громоздились папки с судебными делами, а между ними сверкали россыпи разноцветных карамелек.

Среди множества папок лежала и папка с делом Эмильяна. При взгляде на нее Джербер подумал, что для мальчика-привидения было, увы, недостаточно сменить страну, имя и город, чтобы обрести также и новую жизнь. Вот почему на этот раз Анита Бальди ошибалась.

– Все не так просто, – заявил детский психолог. – Боюсь, за этим кроется что-то еще.

Услышав это, судья подалась вперед.

– Что заставляет тебя так думать?

– Вы заметили, в какой момент мальчик взглянул на зеркало? – спросил Джербер; интуиция подсказывала ему, что у Бальди не найдется этому объяснения.

– Да, и что?

– Несмотря на состояние легкого транса, Эмильян знал, что кто-то смотрит на него с той стороны.

– Полагаешь, он нас раскусил? – изумилась судья. – Тогда еще более вероятно, что он все выдумал, – с удовлетворением заключила она.

Но у Джербера на этот счет сложилось твердое убеждение.

– Эмильян хотел, чтобы мы были там, и хотел также, чтобы там была его новая семья.

– Зачем?

– Пока не знаю, но выясню.

Судья обдумала точку зрения Джербера.

– Если Эмильян солгал, он это сделал с какой-то определенной целью. То же самое – если сказал правду, – подытожила она, уловив наконец смысл, заключенный в словах психолога.

– Доверимся ему, посмотрим, куда он хочет нас привести своим рассказом, – предложил Джербер. – Возможно, за этим ничего не последует и он начнет сам себе противоречить, или же это направлено к чему-то, чего мы пока не постигаем.

Ждать оставалось недолго: делам, касавшимся несовершеннолетних, быстро давали ход, и следующий сеанс должен был состояться уже через неделю.

За окном раздался раскат грома. Над городом собиралась гроза, и даже с четвертого этажа можно было слышать возгласы туристов, которые бежали по улице делла Скала, ища, где укрыться.

Надо бы уйти поскорее, чтобы не попасть под дождь, заволновался Пьетро Джербер, хотя его центр находился в нескольких кварталах от здания суда.

– Если это все… – сказал он и сделал шаг к двери, в надежде, что судья распрощается с ним. Но Бальди сменила тему:

– Как там твоя жена, сын?

– Хорошо, – с явным нетерпением отозвался Пьетро.

– Держись за свою супругу, береги ее. Сколько исполнилось Марко?

– Два года. – Джербер глаз не сводил с того, что творилось за окном.

– Знаешь, я ведь вижу, что дети доверяют тебе, – продолжала судья, вновь возвращаясь к делу Эмильяна. – Ты не только побуждаешь их раскрыться, они с тобой чувствуют себя в безопасности. – Потом наступила пауза, полная сдержанной скорби.

«Почему в каждый наш разговор вклинивается пауза, полная сдержанной скорби?» – спросил себя Джербер. Этот краткий миг молчания служил прелюдией к хорошо ему известной фразе.

В самом деле, судья добавила:

– Он бы гордился тобой.

При упоминании, пусть косвенном, синьора Б. Джербер напрягся.

К счастью, в этот момент в кармане у него зазвонил сотовый. Джербер вытащил его, посмотрел на дисплей. Тот же номер, с которого звонили во время сеанса. Наверное, кто-то из родителей или опекунов кого-нибудь из его юных пациентов, подумал он. Но заметил, что у номера международный код. Скорее всего, какое-нибудь занудство – колл-центр с очередным «предложением, от которого нельзя отказаться». Так или иначе, это великолепный предлог, чтобы распрощаться.

– Если не возражаете. – Пьетро показал сотовый, намекая, что звонок деловой.

– Конечно-конечно, иди. – Бальди наконец отпустила его движением руки. – Передавай привет жене и поцелуй за меня Марко.

Джербер мчался по лестнице стремглав, надеясь добежать до своего центра, прежде чем разразится гроза.

– Как вы сказали, простите? – кричал он в трубку.

Помехи, разряды – связь была очень плохая. Определенно тому виной толщина стен старинного дворца.

– Погодите, я не слышу вас, – твердил он, прижимая к уху мобильник.

Джербер переступил порог и оказался на улице в тот самый миг, когда обрушился ливень. Его тут же затянуло в водоворот прохожих, спасающихся от апокалипсиса. Подняв воротник поношенного плаща фирмы «Burberry» и закрывая рукой свободное ухо, он силился понять, чего хочет от него женский голос.

– Я говорю, меня зовут Тереза Уолкер, мы с вами коллеги, – повторила женщина по-английски, но с акцентом, какого психолог еще не слышал. – Я звоню из Аделаиды, это в Австралии.

Джербер изумился, осознав, что ему звонят буквально с другого конца планеты.

– Чем могу быть полезен вам, доктор Уолкер? – спросил он, ускоряя шаг под яростными потоками воды.

– Я нашла ваш телефон на сайте Всемирной ассоциации психического здоровья, – объяснила женщина свой звонок. – Хочу предложить вашему вниманию один случай.

– Если вы согласны немного подождать, я через пятнадцать минут буду у себя в центре, и вы мне все как следует объясните. – Перепрыгнув через лужу, Джербер свернул в переулок.

– Я не могу ждать, – встревожилась Уолкер. – Она уже едет.

– Кто едет? – осведомился психолог. Но не успел он задать вопрос, как его охватило предчувствие.

И ливень припустил со всей силы.

3

Змеящаяся дрожь.

Джербер не мог по-другому определить это скользкое, маслянистое, понемногу охватывающее его ощущение. Может быть, поэтому укрылся в одной из многих подворотен проулка.

Нужно было вникнуть в ситуацию.

– Что вы знаете о СА? – продолжала Уолкер.

СА, или селективная амнезия.

Джербер по-прежнему недоумевал. Эту тему усиленно обсуждали, вопрос был спорным. Для одних психологов речь шла о расстройстве, которое трудно диагностировать, другие наотрез отказывались признавать, что такая вообще существует.

– Немного, – признался он, и это была правда.

– Но вы сами как относитесь к такому феномену?

– Скептически, – заявил он. – Мой профессиональный опыт показывает, что невозможно исключить из памяти отдельные воспоминания.

Приверженцы противоположной теории, наоборот, считали, что речь идет о механизме самозащиты, который психика запускает на подсознательном уровне. Чаще всего такое происходит в детстве. Сироты, попавшие в новые семьи, внезапно забывают, что они приемные; дети, получившие серьезные травмы или подвергавшиеся дурному обращению, полностью стирают из памяти пережитое. Однажды и сам Джербер столкнулся с подобным случаем: ребенок присутствовал при том, как отец убил мать, а потом покончил с собой. Через несколько лет психолог снова встретил этого мальчика: он учился в средней школе и был убежден, что его родители умерли естественной смертью. И все же одного эпизода недостаточно, чтобы Джербер поменял точку зрения.

– Я тоже думала, что такое невозможно, – неожиданно согласилась с ним доктор Уолкер. – Если предположить, что селективная амнезия существует, она не связана с физиологическими причинами вроде повреждения мозга. Шоком ее тоже нельзя объяснить, ведь она проявляется, когда травмирующее событие уже давно произошло.

– Я бы сказал, здесь скорее подавление, результат свободного выбора, – развил ее мысль Джербер. – Вот почему было бы неправильно говорить об амнезии.

– Но вопрос в том, можно ли забывать выборочно, – продолжала Уолкер, – так, будто психика решает сама для себя, что пережить травму можно, только изо всех сил ее отрицая: она прячет от нас этот тяжелый груз с единственной целью – позволить нам двигаться вперед.

Многие сочли бы благословением способность забывать неприятности, подумал Джербер. Такова и химерическая цель любой фармакологической индустрии: найти таблетку, которая помогла бы нам забыть самые мрачные эпизоды нашей жизни. Но гипнотизер считал, что события, которые с нами происходят, даже самые неприятные, делают нас такими, какие мы есть. Составляют часть нашей личности, хотя мы и делаем все, чтобы их забыть.

– У детей, которым вроде бы поставили диагноз СА, детские воспоминания вернулись и спонтанно вышли на поверхность, когда они стали взрослыми, – напомнил психолог. – А последствия внезапного возвращения памяти всегда непредсказуемы и зачастую причиняют вред.

Последний довод Уолкер выслушала со всем вниманием и ничего не возразила.

– Но к чему все эти вопросы? – под шум дождя осведомился Пьетро Джербер, укрывшийся в подворотне. – Что за странный случай вы хотели предложить моему вниманию?

– Несколько дней назад женщина по имени Ханна Холл явилась во мне в кабинет, чтобы подвергнуться лечению гипнозом: первоначальной целью было упорядочить мучительные воспоминания. Однако во время первого сеанса кое-что произошло…

Уолкер надолго замолчала. Джербер понял: она ищет подходящие слова, дабы объяснить, что именно ее взволновало.

– За долгие годы практики мне никогда не доводилось присутствовать при подобной сцене, – заговорила доктор Уолкер, опытный профессионал, будто в чем-то оправдываясь. – Сеанс начался как нельзя лучше: пациентка поддавалась гипнозу, шла на контакт. И вдруг принялась кричать. – Она запнулась, ей было трудно рассказывать дальше. – У нее внезапно всплыло воспоминание об убийстве, которое произошло, когда она была еще ребенком.

– Не понимаю, почему вы не убедили ее обратиться в полицию, – вмешался Джербер.

– Ханна Холл не рассказала, как произошло преступление, – уточнила коллега. – Но я убеждена, что оно совершилось на самом деле.

– Пусть так, но почему вы препоручаете это дело мне?

– Потому что жертва похоронена в Италии, где-то среди тосканских полей, и никто так и не узнал о случившемся, – заявила Уолкер. – Ханна Холл полагает, что вытеснила из памяти произошедшее, поэтому едет туда: хочет вспомнить, что на самом деле случилось.

Ханна Холл едет во Флоренцию. Еще не зная ее, Джербер насторожился.

– Простите, мы говорим о взрослой женщине, верно? – перебил он собеседницу. – Вы ошиблись, доктор: вам следует позвонить кому-то другому, ведь я детский психолог.

У Джербера не было намерения обидеть коллегу, но он по непонятной причине чувствовал себя неловко.

– Эта женщина нуждается в помощи, а я отсюда ничего не могу сделать, – продолжала Тереза Уолкер как ни в чем не бывало, даже не замечая его попыток отвертеться. – Мы не можем игнорировать ее рассказ.

– Мы? – Джербер остолбенел: он-то каким образом к этому причастен?

– Вы не хуже меня знаете, что не рекомендуется прерывать лечение гипнозом, – настаивала собеседница. – Что это может серьезно повредить психику.

Он это знал и понимал, что ситуация чревата нарушением медицинской этики.

– Моим пациентам самое большее двенадцать-тринадцать лет, – защищался Джербер.

– Ханна Холл утверждает, что убийство произошло до того, как ей исполнилось десять. – Уолкер стояла на своем, вовсе не собираясь сдаваться.

– А вдруг она мифоманка, вы не рассматривали такую возможность? – предположил Джербер, упорно не желавший иметь ничего общего с этой историей. – Настоятельно советую обратиться к психиатру.

– Она уверяет, что жертва – мальчик по имени Адо.

Фраза повисла в воздухе посреди плеска дождя. У Пьетро Джербера больше не было сил бороться.

– Может быть, невинное дитя, погребенное неизвестно где, заслуживает того, чтобы мы узнали правду, – спокойно продолжала коллега.

– Что я должен сделать? – сдался психолог.

– У Ханны нет никого в целом мире: представляете, она даже не пользуется сотовой связью. Но она обещала, что, приехав во Флоренцию, меня об этом оповестит; когда это произойдет, я направлю ее к вам.

– Да, но что я должен сделать? – повторил Джербер свой вопрос.

– Выслушать ее, – просто ответила Уолкер. – Внутри этой взрослой женщины живет девочка, которая хочет выговориться: кто-то должен войти с ней в контакт и выслушать ее.

Знаешь, я ведь вижу, что дети доверяют тебе.

Так недавно сказала судья Бальди.

Ты не только побуждаешь их раскрыться, они с тобой чувствуют себя в безопасности… Он бы гордился тобой.

Синьор Б. ни за что бы не отступил.

– Доктор Уолкер, вы уверены, что через столько лет есть смысл возвращаться к этому? Даже если под гипнозом получится извлечь из памяти вашей пациентки воспоминание о том, что случилось с Адо, оно уже будет замутнено временем и пережитым опытом, искажено событиями последующей жизни.

– Ханна Холл говорит, что знает, кто убил ребенка, – перебила его Уолкер.

Джербер запнулся. Снова возникло неприятное ощущение, такое же как в начале разговора.

– И кто же? – выдавил он через силу.

– Она сама.

4

Как выглядит девочка, убившая ребенка? Согласившись заняться этим странным случаем, Пьетро Джербер долго задавал себе этот вопрос.

Он впервые увидел эту девочку, принявшую вид взрослой женщины, в восемь часов серого зимнего утра: Ханна Холл сидела на ступеньке, посередине последнего пролета лестницы, ведущей к площадке, на которую выходила дверь его центра.

Улеститель детей – насквозь промокший плащ «burberry», руки в карманах – застыл как вкопанный, глядя на хрупкую женщину, которую никогда не видел, но которую тотчас же узнал.

Ханну озарял слабый свет из окна, Джербер же оставался в тени. Женщина не заметила его появления. Она смотрела наружу, на густой, мелкий дождик, падающий на улицу Черки, на еле видную издалека площадь Синьории.

Джербер, удивляясь сам себе, не мог оторвать от нее взгляда. Незнакомка вызвала у него необычайное любопытство. Их разделяло несколько ступенек, он, протянув руку, мог дотронуться до длинных белокурых волос, стянутых в хвост простой эластичной резинкой.

У него возникло странное желание приласкать ее – из-за внезапно вспыхнувшего чувства острой жалости.

Черный свитер с высоким воротом был ей явно велик и доходил до бедер. Черные джинсы, черные сапожки на невысоком каблуке. Черную сумку на длинном ремешке Ханна Холл держала у себя на коленях.

Джербер удивился, что при ней нет пальто или другой теплой одежды. Определенно, как многие иностранцы, она не представляла, как холодно бывает здесь в это время года. Кто знает, почему все думают, что в Италии вечное лето.

Ханна сидела сгорбившись, сплетя руки на животе, зажав сигарету в пальцах правой, которые едва виднелись из-под слишком длинного рукава. Окутанная легким облачком дыма, она была погружена в свои мысли.

Психологу было достаточно одного взгляда, чтобы все о ней понять.

Тридцать лет, одежда заурядная, вид неухоженный. Черный цвет выбран, чтобы оставаться незаметной. Легкая дрожь в руках – побочный эффект лекарств, которые она принимала, психотропных или антидепрессантов. Обкусанные ногти и поредевшие брови говорили о непроходящем тревожном состоянии. Бессонница, головокружения, время от времени панические атаки.

Для такой патологии не имелось названия. Но психолог видел десятки людей, подобных Ханне Холл: у всех был такой вид, будто через мгновение они провалятся в бездну.

Тем не менее Пьетро Джербер был не вправе лечить взрослую женщину, это не входило в его компетенцию. Как и сказала Тереза Уолкер, он должен поговорить с девочкой.

– Ханна? – окликнул он тихо, чтобы не напугать ее.

Женщина резко обернулась.

– Да, это я, – подтвердила она по-итальянски без малейшего акцента.

У нее были изящные черты. Никакой косметики. Мелкие морщинки в уголках голубых глаз, невероятно грустных.

– Я ждал вас к девяти, – сказал Джербер.

Женщина подняла руку, взглянула на маленькие пластмассовые часики.

– И я ожидала, что вы придете к девяти.

– Тогда извините за преждевременный приход, – улыбнулся Джербер.

Но Ханна оставалась серьезной. Психолог понял, что она не уловила иронии, но решил, что, хотя женщина и говорит по-итальянски правильно, все-таки существует некий языковой барьер.

Джербер прошел вперед, порывшись в карманах, отыскал ключи и открыл центр.

Войдя, скинул мокрый плащ, включил свет в коридоре, прошелся по комнатам, проверяя, все ли в порядке, заодно показывая путь необычной пациентке.

– Как правило, по утрам в субботу здесь никого не бывает.

Он и сам должен был находиться в Лукке, в гостях у друзей, вместе с женой и сыном, но пообещал Сильвии, что они туда поедут на следующий день. Краем глаза заметил, как Ханна сплюнула в мятый бумажный платок, потушила там окурок и все вместе положила в сумку. Женщина покорно следовала за ним, не говоря ни слова, стараясь сориентироваться на обширном мансардном этаже старинного дворца.

– Я решил принять вас сегодня, чтобы избежать лишних вопросов относительно вашего присутствия здесь. – или чтобы она не чувствовала себя неловко, подумал Джербер, но не стал этого говорить. Обычно во всех комнатах резвились дети.

– Чем именно вы занимаетесь, доктор Джербер?

Тот завернул манжеты рубашки на рукава оранжевого пуловера, обдумывая наименее сложный вариант ответа.

– Наблюдаю несовершеннолетних с различными психологическими проблемами. Некоторых мне поручают судебные органы, но иногда родители сами приводят сюда своих детей.

Женщина промолчала. Так и стояла, вцепившись в свою сумку; Джербер подумал, что Ханна его боится, и решил создать непринужденную обстановку.

– Выпьете кофе? Или вы предпочитаете чай? – предложил он.

– Чай, пожалуйста. Два кусочка сахара, если вас не затруднит.

– Сейчас принесу, а вы пока располагайтесь в моем личном кабинете.

Он указал на одну из двух дверей в конце коридора, единственную открытую. Но Ханна направилась к той, что располагалась напротив.

– Нет, не туда, – вскричал Джербер торопливо, даже немного резко.

Ханна застыла на месте.

– Извините.

Эту комнату не открывали три года.

Кабинет улестителя детей, расположенный под самой крышей, был уютным и приветливым.

Скошенный вправо потолок, стропила на виду, дубовый пол, камин, облицованный камнем. Большой красный ковер, усеянный деревянными и мягкими игрушками, жестяные коробки, полные карандашей и цветных мелков. На раздвижных полках научные труды соседствовали со сказками и раскрасками.

Кресло-качалка сразу привлекало внимание маленьких пациентов, именно туда они охотно садились на время сеансов.

Дети не замечали, что в кабинете не хватает письменного стола. Психолог сидел в офисном кресле из «Икеа», обитом черной кожей, с классической отделкой под палисандр, а рядом притулился столик вишневого дерева, на нем – метроном, запускавшийся на время гипноза, блокнот, авторучка и фотография в рамке, которую Пьетро Джербер всегда клал изображением вниз.

Больше в комнате не было никакой мебели.

Когда Джербер вернулся к Ханне Холл с двумя дымящимися чашками, куда уже был насыпан сахар, та стояла посреди кабинета, оглядываясь вокруг и прижимая к себе сумку: явно не знала, куда ей сесть.

– Простите, – спохватился психолог, вдруг поняв, что она стесняется садиться в кресло-качалку. – Подождите секунду.

Он поставил чай на столик и вскоре вернулся с обитым велюром креслицем, которое позаимствовал из зала ожидания.

Ханна Холл уселась. Спина прямая, ноги сдвинуты, руки, сжимающие сумку, по-прежнему сплетены на животе.

– Вы замерзли? – спросил Джербер, протягивая ей чай. – Конечно замерзли, – сам ответил на свой вопрос. – По субботам отопление не включают. Но мы это быстро исправим…

Он подошел к камину, стал укладывать дрова, собираясь разжечь хороший огонь.

– Если хотите, можете курить, – разрешил он, ведь, по его представлениям, Ханна не могла обойтись без курения. – Другим моим пациентам я не разрешаю курить, пока им не исполнится по крайней мере семь лет.

И снова шутка Джербера повисла в воздухе. Ханна, которая только и ждала позволения, тотчас же закурила сигарету.

– Значит, вы австралийка, – подкладывая бумагу под поленья, заметил психолог, просто чтобы завязать разговор и понемногу создать доверительную атмосферу.

Женщина кивнула.

– Я никогда не был в Австралии, – добавил Джербер.

Он взял спичку из коробка, стоявшего на полке, зажег ее и поместил в середину маленького штабелька. Потом нагнулся и подул на огонек, тот через несколько секунд разгорелся на славу. Наконец, выпрямившись, он с удовлетворением взглянул на дело своих рук. Обтер ладони о вигоневые штаны и уселся в свое кресло.

Ханна Холл все время следила за ним взглядом, словно бы изучала его.

– Сейчас, наверное, вы будете меня гипнотизировать? – спросила она натянуто.

– Не сегодня, – успокоил он ее, улыбаясь. – Сегодня проведем предварительную беседу, чтобы лучше узнать друг друга.

На самом деле он должен был окончательно решить, брать ли на себя эту пациентку. Он пообещал Уолкер, что проведет курс лечения, только если сможет рассчитывать на результат. А это зачастую зависит от предрасположенности субъекта: на многих гипноз вообще не оказывает никакого действия.

– Чем вы занимаетесь? – сразу же спросил Джербер.

Казалось бы, ерунда, но для пациента такой вопрос часто оказывался самым трудным. Как на него ответить, если твоя жизнь пуста.

– Что вы имеете в виду? – подозрительно переспросила Ханна.

– У вас есть работа? Или была? Как вы вообще проводите дни? – постарался он упростить задачу.

– У меня есть сбережения. Когда деньги кончаются, я перевожу что-нибудь с итальянского.

– Вы очень хорошо говорите, – с улыбкой похвалил он.

Знание языков предполагает способность открываться навстречу другим и предрасположенность к постоянному приобретению нового опыта. Но Тереза Уолкер сказала, что вокруг Ханны никого нет, она даже мобильником не пользуется. Такие пациенты, как Холл, заключены в своем маленьком мирке и все время повторяют одни и те же привычные действия. Интересно было бы узнать, каким образом эта женщина, кроме английского, так хорошо изучила итальянский.

– Вы какую-то часть жизни провели в Италии?

– Только детство, меня увезли отсюда, когда мне было десять лет.

– Вы переехали в Австралию с родителями?

Ханна помедлила, прежде чем ответить.

– По правде говоря, я их не видела до того момента… Я выросла в другой семье.

Джербер записал, что Ханну удочерили. Это была очень важная информация.

– Теперь вы постоянно живете в Аделаиде?

– Да.

– Это красивый город? Вам нравится там жить?

Женщина задумалась.

– Я как-то никогда об этом не думала, – только и ответила она.

Джербер счел, что общих мест достаточно, и перешел к сути дела.

– Почему вы решили подвергнуться гипнозу?

– Повторяющийся сон.

– Не хотите мне о нем рассказать?

– Пожар, – ответила она лаконично.

Странно, почему Тереза Уолкер об этом не упомянула. Джербер сделал запись в блокноте. Он решил пока не давить на Ханну, еще будет время вернуться к этой теме.

– Чего вы ожидаете от терапии? – вместо того спросил он.

– Сама не знаю, – призналась Ханна.

Детскую психику легче исследовать с помощью гипноза. Дети меньше, чем взрослые, противятся проникновению чужого разума.

– Вам провели только один сеанс, верно?

– По правде говоря, это доктор Уолкер предложила мне такой курс, – сообщила Ханна, выпуская через ноздри колечки серого дыма.

– А сама-то вы что думаете о такой технике? Только откровенно…

– Должна признаться, вначале я в нее не верила. Сидела неподвижно, с закрытыми глазами и чувствовала себя полной дурой. Выполняла все, что мне говорили – насчет того, чтобы расслабиться, – и в то же время у меня чесался нос, и я думала, что, если сейчас я его почешу, доктор себя почувствует неловко. Ведь это доказывает, что я еще бодрствую, так?

Джербер кивнул: рассказ его позабавил.

– Сеанс начался среди бела дня, при ярком солнце. Поэтому, когда доктор Уолкер велела мне открыть глаза, я думала, что прошло не больше часа. Но за окном уже было темно. – Ханна помолчала, потом проговорила изумленно: – А я ничего не заметила.

Никакого упоминания о крике, который она издала, будучи под гипнозом, и о котором говорила Уолкер. Это тоже показалось Джерберу странным.

– Вы знаете, почему ваш лечащий врач вас направил ко мне?

– А вы знаете, зачем я приехала? – спросила в свою очередь Ханна: было очевидно, что причина ей представляется весьма серьезной. – Может быть, и вы подозреваете, что я сошла с ума?

– Доктор Уолкер вовсе так не думает, – успокоил ее психолог. – Но дело, которое вас привело во Флоренцию, довольно необычное, вы не находите? Вы утверждаете, что более двадцати лет назад был убит ребенок и вы помните только его имя.

– Адо, – сказала она с полным убеждением в своей правоте.

– Адо, – повторил психолог, будто соглашаясь с ней. – Но вы не можете сказать, где и почему произошло это убийство, более того, признаете себя виновной, хотя вовсе не уверены в этом.

– Я тогда была еще девочкой, – защищалась она, будто считая, что ненадежная память – более тяжкая вина, чем способность совершить убийство в столь нежном возрасте. – В ночь, когда случился пожар, мама дала мне выпить водички для забывания, поэтому я ничего и не помню…

Прежде чем продолжить, Джербер записал в блокноте и это необычное выражение.

– Но ведь вы понимаете, что почти наверняка не сохранились материальные свидетельства преступления? Если и было какое-то орудие, оно подевалось непонятно куда. Даже если бы его удалось найти, нельзя утверждать, что оно связано именно с этим преступлением. И потом, нельзя говорить об убийстве, если нет тела…

– Я знаю, где Адо, – откликнулась женщина. – Он до сих пор похоронен у дома, сгоревшего при пожаре.

Джербер постучал авторучкой по блокноту.

– И где находится этот дом?

– В Тоскане… точно не знаю где. – Ханна потупила взгляд.

– Это, конечно, вас обескураживает, но вы не должны думать, будто я вам не верю: наоборот, я здесь для того, чтобы помочь вам вспомнить и установить вместе с вами, насколько реально это воспоминание.

– Оно реально, – мягко, но решительно произнесла Ханна Холл.

– Хочу вам кое-что объяснить, – терпеливо приступил Джербер. – Доказано, что дети до трех лет не имеют памяти. – Тут он вернулся мыслями к случаю Эмильяна. – Начиная с трех лет они не запоминают автоматически, а учатся это делать. В ходе обучения реальность и фантазия помогают друг другу и тем самым неизбежно смешиваются… По этой причине мы в данном случае не можем исключить сомнение, ведь так?