Текст книги "Синхронный ирий"

Автор книги: Дмитрий Захаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

      Каждый раз переписывать полотно заново, а потом одним взмахом кисти раскрыть все написанные полотна. Измысл и размысл основные краски, и палитра в червоточинах реки под названием жизнь. Сколько бы мы не разговаривали, не выговорим всё равно ничего. Даже внутренним диалогом или монологом. Не выговаривать и не заговаривать, а плыть по собственной реке, а лучше быть рекою-океаном, не опоясывающим. Не выговаривать, но говорить – глоссотечь и молчать. Говорить – это паузы между молчаниями. Всё, чтобы ты не наговорил, всё это ты. ТЫ. Мир не может говорить. Ты говоришь. И молчишь. Мир не может молчать. Не говорить, не молчать. Только соприсутствовать. Ты – Слово-Река-Океан. Слово и Ты – это майтхуна крепче атомарных уз, это идеальный электр, алмазная амальгама. Ты в беспределе Слова – только ТЫ и есть. Ничто не заменит Слова. Ничто не подменит его волны катящейся и катящейся.

      Я раздевал Зою будто совершал некий древний таинственный ритуал, за одно участие в котором можно было лишиться головы. Это сакральное действо дурманило меня как ядовитые пары, исходящие из расселин Этны и тянущие своими дымными фиолетовыми щупальцами в подземное царство Персефоны. Я чувствовал как её тело возбуждается и подрагивает и эта вибрация передаётся мне. Мои пальцы исполняли на её одежде умопомрачительные, виртуозные, сверхмузыкальные сонаты, сарабанды, серенады, симфонии, растворяющиеся в её опадающих шёлковых волшебных цветах. Я любовался её обнажённостью, её открытостью, её нежной слабостью. Теперь пришла её очередь участвовать в церемонии раздевания. Её пальцы на моей одежде будто приготавливали из ароматных трав напиток любви и забвения, и мои одежды превращались в приправы и пряности для этого напитка. А он разрастался до огромного горного озера, в которое мы погружались в густых лучах заката, тонули в его алхимических водах, превращавших наши тела в сновидения ангелов и погружавших нас всё глубже и глубже на дно раскрепощённой аметистовой сексуальности.

      Зоя долго не уходила. Мы как две белые летучие мыши лежали головой вниз – ноги заброшены на стену. Обнажены. Нам не надоедало видеть друг друга обнажёнными. Адаму и Еве надоело – и они выбрали одежды, за которые надо трудиться в поте лица своего. Там за окном мутные подтёки ночи вырисовывали на холсте дня абстрактных насекомых. Наши ноги соприкасались. Если весь мир вырезать невидимыми ножницами вокруг нас, то ничего не изменится. Мы говорили шёпотом еле слышимые слова, не слышали друг друга, но говорили и почти не догадывались о чём. Этот вечер – огромная бездна, и мы ходили по ней как Христос по воде. И записывали свои письмена белыми иероглифами своих тел на бесконечный свиток чёрной тишины.

–2 пиония-

      Дождь. С утра дождь. Слишком сильный. Люблю маленький, моросящий, как рассеянный туман, чтобы можно было без зонтика гулять. Ненавижу зонтики, но дождь не отменишь никакими указами. Если б вместо зонтика держать нимб над головой – не только дождь… Не городи чушь. Иди куда идёшь и думай… да о чём здесь можно думать, когда куда ни глянь – сплошные воспоминания.

      Ирэн. Это имя носила одна из героинь генримиллеровского «Тропика Рака» (моего любимого произведения – вот и не верь после этого в мистику). И это обстоятельство, если не ещё больше возбуждало, то как-то по особенному очаровывало. С Ирэн у меня всегда возникали какие-то странные ситуации. Комната, в которой она обитала, была круглой, вернее в форме цилиндра. Ни окон, ни… ну дверь, видимо, была, но замаскирована… Как я туда попадал – не знаю. Мы обычно встречались в Золотоворотском сквере – вот здесь, он сейчас проплывает по левую сторону от меня вместе с дождём. Потом мы бродили по улицам и в какой-то момент она говорила: «Если хочешь ко мне – тебе придётся на десять-пятнадцать минут стать слепым» и доставала из сумочки чёрный шёлковый шарф. Я соглашался. Она плотно завязывала мне глаза, брала за руку и вела. Мне казалось, что мы ходили по кругу. Никаких лифтов, лестниц, подъёмов и спусков… Вдруг она снимала с моих глаз повязку… – комната с одной круглой жёлтой стеной со множеством репродукций и фотографий – в основном работы сюрреалистов и экспрессионистов. Обычно мы ели самую простую кашу, хлеб грубого помола и пили обычную воду с мёдом. Но секс… секс был таким изысканным. В тот раз Ирэн меня ничем не угостила. Села в высокое деревянное кресло и сказала, чтобы я влазил к ней на плечи. Я только хмыкнул и уселся туда, куда она просила. Мой ещё мягкий пах, соприкоснувшись в её нежным затылком, тут же отвердел. Ирэн была в тонком тёмно-зелёном платье без рукавов. Сверху я созерцал её уже немолодую достаточно отвислую грудь – верхнюю часть в натуральном виде, нижнюю – проступающую сквозь шёлковую ткань. Ягоды крупных сосков в зелёном шёлке напоминали виноград на картинах художников-примитивистов.

      Ирэн сняла с меня ботинки и носки и погладила ступни моих ног. Я ещё сильнее возбудился, но она совершенно равнодушно достала откуда-то из-под своего платья чашку чая с лимоном, и, монотонно помешивая ложечкой золотистую жидкость, стала петь… да не пить, а именно петь. Даже точно не скажу что. Может быть какие-нибудь древние кельтские песни… песни друидов что-ли… ну что-то такое весьма мрачное. Потом извлекла книгу с диким варварским шрифтом и ярко-красными несуразными рисунками и стала листать с таким видом будто это гламурный глянцевый журнал. Возбуждение моё улетучилось. Стал подкрадываться сон (может она меня гипнотизировала), и чтобы не упасть я схватился за голову Ирэн. Она отбросила книгу и сомкнула свои тонкие будто соломенные пальцы на моём запястье. Сильнее вдавилась затылком мне в пах. Потом резко наклонилась и поцеловала мне левую ногу чуть выше пальцев. Ещё чуть выше. Обернулась – и правую ногу. И кончиком языка стала выписывать узоры на каждом из десяти пальцев. Своеобразная девочка. Потом мы слушали органную музыку.

      В другой раз Ирэн уложила меня на пол и встала обеими ногами мне на лобок. «Ты будешь прыгать или петь?» – спросил я. «Я буду гелиопольским обелиском», – Ирэн подняла руки, и нежная голубая вуаль, драпировавшая её тело, лёгкой волной соскользнула на пол, обнажив абсолютно гладкую, словно мраморную, без единого волоска, фигуру. Казалось у Ирэн не было пупка, настолько он был невзрачен. А женский атрибут между ног можно было узнать по едва заметному разрезу только потому, что a priori знаешь, что там что-то должно быть. Инопланетянин и не заметил бы этот разрез. По сравнению с крупной отвислой грудью, эти анатомические элементы выглядели просто микроскопическими. Нижняя половина тела будто принадлежала иному существу – из Эдема, из Сириуса или из утопии андроидов. Грудь Ирэн нависала надо мной как тыквенные ритуальные сосуды, прицепленные к тотемному столбу. Я не видел её глаз и лица. Вместо них – огромные бледно-розовые ареолы с тяжёлыми нефритами сосков. Их каменный неподвижный взгляд рисовал в воображении Медузу Горгону. И округлял моё тело, превращая его в галечную глыбу на берегу загадочной Фуле.

      Ирэн читала мне вслух «Улисс». Нет, на слух он совершенно не воспринимается. Его нужно читать одному, обложившись энциклопедиями. Уникальное произведение! Я попросил почитать мне «Одиссею» в оригинале. Ничего непонятно. Но как красиво звучит!

– Кто тебе больше всего нравится из героев «Илиады»? – спросила Ирэн.

– Елена Прекрасная.

– Почему?

– Потому что она Прекрасная.

– Так. А может любимый герой «Одиссеи» у тебя циклоп?

– Нет (хотя мне импонирует твой нестандартный подход). Любимый герой «Одиссеи» – Цирцея.

– Потому что она превратила спутников Одиссея в то, что они есть на самом деле?

– Нет. Это банально. К тому же никого ни во что она не превращала – она только открыла шлюз для превращения. Она мне нравится просто потому, что она необычная женщина, ну вроде тебя. Что думали по этому поводу ахейцы меня не волнует. Кстати, Захер-Мазох тоже любил эту героиню «Одиссеи».

– Ну с этим писателем всё ясно. Он только и желал того, чтобы красивая женщина превратила его в поросёнка. А может и ты этого хочешь?

– Если уж говорить о превращениях, то я бы пожелал стать одеялом, которым ты укрываешься каждую ночь, а заодно и простынёй, на которой ты лежишь.

– Пикантно-утончённо и вместе с тем довольно грубо. Я подумала ты скажешь ещё грубее, вроде того, что хотел бы, чтобы я превратила тебя в своё нижнее бельё.

– Не отказался бы, но я этого не сказал именно потому что ты об этом подумала.

– Я всегда говорила, что ты своеобразный мальчик.

Такие разговоры заканчивались своеобразным сексом. Римская поза восхищала Ирэн чисто теоретически и литературно. Она любила перечитывать подпольные сочинения Марциала и Овидия, так называемые эротопигнии, где описывалась не только эта поза, но эта особенно. Вообще о позах мы никогда не договаривались – всё получалось спонтанно. «Камасутру» я прочитал уже после того как перепробовал не меньше семи десятков вычурных поз, из которых только дюжина совпадала с картинками пресловутого индусского сексуального букваря. Позы прорастали сами, словно лианы в тропической сельве. Руки и ноги перепутывались иной раз так замысловато, что с трудом распутывались и это при том при всём, что ни я, ни Ирэн никогда не занимались йогой и даже просто элементарной растяжкой. Правда, утреннюю зарядку я себе иногда позволял. Но во время эротических игр тело забывает, что оно не тренировано – какое ему дело до какой-либо акробатической подготовки – оно подчиняется неким таинственным энергиям и изгибается в соответствии с ними. Инстинктивно-интуитивно образуются фигуры сюрреальной геометрии, которые невозможно придумать, точно описать и повторить. Приходится довольствоваться только смутными воспоминаниями и теми следами ощущений, которые навсегда остались где-то в глубинах нейронов и эритроцитов. Что-то струящееся по коже и превращающее её гладкие и эластичные эпидермисы в барельефы майяского татуажа на сферах радужных ктеических фасет, когда два тела вычерчивают узоры эллипсов и гиперболических мягких меандров каскадами белых шаманических танцев. Нижние конечности перемещаются вверх, а верхние вниз, чтобы в следующее мгновение образовать спиральную эпюру и волновой захлёст морских узлов и хаотичных петель. Гениталии и лица отклоняются от оси и их смещение создаёт соцветия серафического северного сияния. Наши позы иногда ошарашивали нас самих и нам казалось, что это происходит не с нами, а с двойниками из наших грёз и сновидений. Нам никогда не удавалась так называемая миссионерская поза – наши тела инстинктивно избегали её и с первых же тактов сплетались в мангровый орнамент. Интересно, что само название «миссионерская поза» появилось в Полинезии, когда европейцы-миссионеры – в основном это были католики и пуритане – распространяли среди дикарей тихоокеанских архипелагов библейские догматы. С местными пылкими и фривольными «таитянками» они вступали в сексуальную связь только в позе «лицом к лицу мужчина сверху», тогда как их партнёршам этого было далеко недостаточно и они назвали эту единственную скучную позу с немалой долей сарказма и обиды миссионерской.

Кто только и как только не описывал половой акт, но описать его всё равно никому так и не удалось, и я думаю не удастся, потому что половой акт это не механика и не физика. Это мистика. Анатомические, медицинские и антропологические детали ничего не дают и только перегружают описание. Литературные изыски уводят в сторону. Пуританская лапидарность обезвоживает, а намёки и умолчания – очень важные механизмы – стирают краски и линии, оставляя слишком много места для абстракции. Обилие нюансов описать невозможно – а ведь это самое главное. Один поцелуй, одно объятие, одно прикосновение порой порождают столько чувств, что их даже невозможно зафиксировать, не то что описать – они разлетаются как облака разноцветных бабочек, оставляя в душе просто световое пятно от вспышки.

«Если сновидения занимают одну треть жизни, значит от них невозможно просто так отмахнуться. На довесок ко всем кошмарам утром на длинном узком серебряном подносе одиннадцать одиннадцатигранных призм. – Почему одиннадцать? – спросила Ирэн голосом Зои. – Потому что одиннадцать – запредельное число, – ответил я. – Десять – число завершённое и предельное. Одиннадцать выступает за грани числового круга, числовой ойкумены. Правда, если бы у нас было одиннадцать пальцев, мы бы думали иначе. Ну а если бы во Вселенной вместо звёзд были паутины или рубины…»

Это голос за кадром. Он звучал за кадром во сне. Или за самим сном?

Ни наука, ни религия, ни философия не смогут ответить на вопросы предельные. Но ведь они есть эти предельные вопросы. И задаём их мы, а не какие-нибудь инопланетяне. И ответы на них тоже есть. Только их невозможно услышать, уловить, а уж тем более подать в фиксированном виде. МУЗЫКА И ПОЭЗИЯ – как небо с облаками и океан с волнами, что-то движущееся, хаотическое, диффузное. Как влюблённость в двух женщин одновременно – что-то непонятное, невозможное и вместе с тем возможное, как взаимопроникновение поэзии и музыки: волна сливается с волной, облако растворяется в другом облаке, небо отражается в океане, океан в небе. О этот вечный проклятый любовный треугольник! Почему бы не разомкнуть его и сделать из него плавный завиток, где три точки были бы не на разных полюсах, а в одном росчерке.

Почему древние греки достигли такого совершенства в изображении обнажённого тела? Потому что они часто созерцали обнажённые тела. На Олимпийских играх спортсмены выступали без всякой одежды, чтобы зрители восхищались красотой их тела. Созерцание обнажённых тел не только естественно, не только притягательно, но главное вдохновительно. Оно вдохновляет. Во многих случаях оно является последней каплей, переполняющей чашу вдохновения, оно – спусковой крючок для начала творческого процесса.

Когда рухнула античность, когда разбились античные статуи, тогда же разбилась вдребезги и красота обнажённого человеческого тела, и даже эпоха Возрождения не смогла её окончательно восстановить. До сих пор обнажённое тело подвергается каким-то запретам, цензурам и дискриминациям. Бог создал тело, а не одежду. Это человек создал одежду, чтобы показать, что он умнее Бога. Прикрыл Его творенье ничтожеством своим. Тело такое красивое, а нам всё время пытаются навязать мысль, что тело безобразно и омерзительно, что в нём есть нечто постыдное. Постыдное есть только в некоторых особо квадратных головах с ослабевшими нейронными связями с право– и левосторонними сердцами. Особенно меня раздражают всякие тупые соцсети со своими лицемерными охранными мерами. Обнажённую женскую грудь с эрегированным соском показывать нельзя и дельту Венеры (то есть самые красивые места тела), ибо это чревато… И чем же интересно это чревато? Кастрировал бы этих ублюдков, будь моя воля! Нам Бог для чего глаза дал? Чтобы красоту созерцать. Ум дан для умственного созерцания, а глаза для телесного. А среди телесного самое красивое это обнажённое тело. «Обнажённость женщины мудрее, чем поучения философов» (Макс Эрнст).

Глаза – это солнце человеческого тела, вокруг которого, как планеты, вращаются все его формы. И глаза – это солнце человеческой души, и значит во взгляде сосредоточен весь человек. Поэтому прямо в глаза невозможно долго смотреть – это всё равно, что падать с облаков без парашюта. Но взгляд в взгляд высвобождает колоссальную энергию – не энергию звёзд, но энергию чувств. Достаточно одного взгляда… Зато все остальные части тела… Вертикальные в различных своих изгибах линии носа, горизонтальные в своей волнообразности линии рта, полукруглые линии груди… Вся человеческая геометрия мягкая, плавная, гибкая, особенно женская геометрия. Мне всегда нравилось созерцать наши обнажённые тела в зеркале. Что ни говорите, но человеческое тело совсем не биологично, в нём нечто присутствует из биосферы, но само оно какое-то метафизическое, запредельное. Само его вертикальное положение противоречит всему строю природы. Человеческое тело прекрасно. Не зря древние эллины создали из него культ – они просто обалдели от обнажённого человеческого тела. Упругая, гладкая кожа, покрывающая его, уже сама по себе вызывает восхищение и тактильный, даже едва заметный контакт, может породить фейерверки чувств, мыслей и фантазий. Мой взгляд медленно опускается вниз от твоих светлых, как летний день, волос к тонким изгибам бровей и незабудкам-соцветиям глаз (поистине – их невозможно забыть), к нежным, словно осенние паутинки, мочкам ушей, к твоим губам – двум маленьким розовым аквариумным рыбкам, плывущих рядышком в любовной игре; к шее, повёрнутой вполоборота и словно свитой из пучков лунных лучей, проникших в прозрачную глубину горного озера; к груди – двум водным лилиям, слегка колыхающимся на звёздной глади ночной реки; к твоей талии и белому напёрстку, из которого так хорошо пить ароматы твоей кожи; и дальше вниз, там где в завитках дремлющих водорослей притаилась перламутровая стрекоза с розовой жемчужиной своих пока ещё скрытых фасет; и вот стремительно, как горнолыжник, мчится вниз по белым склонам бёдер и падает в восторженном финише у твоих стоп. И теперь вся красота открывается снизу.

Формы Ирэн были не столь совершенны. Но что такое совершенство? Несовершенство – это одна из ипостасей совершенства. Тёмные пряди волос – словно ночные горизонты целую ночь расчёсывали звёзды. В их ореоле – чёрные дуги бровей гармонируют со взглядом карих умных глаз. Очень бледные тонкие губы – но их волна исполнена изысканнейшим резцом. Покатые, чуть сутулые плечи, торс с неярко очерченной талией и невыразительными бёдрами уводят от идеала в туманную северную мифологию, также как и ослепительно белая кожа. И плоские ягодицы Ирэн не выдерживают конкуренцию с аппетитными пышками Зои. И всё же её тело красиво; оно излучает какую-то странную, сумеречную красоту лапландских богинь, тогда как тело Зои – ослепительную красоту олимпийских. Они дополняют друг друга.

Моё тело, конечно, нельзя сравнить со статуями Поликлета и Микеланджело, но оно вполне подтянуто и в меру спортивно – ничего ни над чем не нависает и не расплывается. Конечно, желательно бы бицепсы и пресс подкачать, но я по натуре лентяй и утреннюю зарядку делаю не всегда. И всё же моё первозданно-адамическое тело неплохо смотрится рядом с первозданно-божественными телами Ирэн и Зои.

Может кому-то из читателей покажется, что я слишком много места уделяю обнажённому телу, но с моей точки зрения я уделяю ему слишком мало места. В обнажённом теле я не вижу ничего предосудительного и порочного, наоборот, в нём воплощена вся красота Вселенной. И сразу вспоминается замечательный фильм выдающегося итальянского режиссёра Лукино Висконти «Леопард». Священник увещевает князя, главного героя этой картины, исповедаться в грехах, так как знает, что князь изменил своей жене с любовницей. На что тот ему отвечает, что, мол, он вовсе не грешен, потому как за многолетнюю жизнь со своей женой, имея от неё семерых детей, ни разу не видел даже её пупка. «Это она грешница, а не я», – заявляет князь. И ещё примечательный эпизод в этом фильме. Князь принимает ванну. К нему на приём срочно просится священник. Князь говорит слуге, чтобы тот впустил его, а сам вылазит из ванной. Входит священник и смущается – князь перед ним полностью обнажённый. «Падре, – говорит улыбаясь князь, – вы видели столько обнажённых душ – обнажённое тело намного невиннее». Это просто золотые слова, которые нужно изо дня в день повторять тем ханжам, которые считают голое человеческое тело матерью всех пороков. Господа, поищите грех где-нибудь в другом месте – там вы его точно найдёте, но в открытом теле и сексе греха точно нет и никогда не было. Иное дело, когда тело и секс начинают эксплуатировать. Вот эксплуатация и есть самый страшный смертельный грех. В фильме «Таксист» Мартина Скорсезе, главный герой повёл девушку на порнофильм, она оскорбилась и разорвала с ним отношения. Он не мог понять, чем же он её оскорбил. В самих по себе порнофильмах нет ничего греховного и унизительного для человека, что вполне искренно и выразил герой своими чувствами. А вот когда сутенёры торгуют телами своих жертв, заставляют заниматься проституцией – это уже смертельный грех и преступление против человечности. Всё это отлично показано в фильме. Главный герой смотрит в кинотеатрах порно, но это никак не отражается на его человеческих качествах, его душа остаётся чистой. Но вот сутенёры ему ненавистны – и он устраивает им кровавую баню. И выходит победителем. Классный фильм! Будь я министром культуры, официально рекомендовал бы просмотр это фильма всем, у кого голые сиськи на экране ассоциируются с концом света.

На обнажённое тело интересно смотреть в зеркало, а ещё лучше в несколько зеркал. Тела Ирэн и Зои переливаются из зеркала в зеркало и где-то в промежутке между ними мелькает нить моей эфирной плоти. В зеркалах тела какие-то другие, пластичнее что ли, глаже, мягче, идеальнее. Заниматься сексом перед зеркалом удовольствие какое-то онерическое – будто снимаешь о самом себе эротический фильм, где участвуешь и в качестве режиссёра и актёра и одновременно смотришь этот фильм и в качестве кинозрителя в кинозале и в качестве зрителя-участника внутри экрана. И с Зоей и с Ирэн я часто практиковал подобные штуки. Причем в сумерках – это один фильм, при дневном свете – другой, при свечах – третий, при ночнике – четвёртый, а при голубоватом свете полной луны – пятый и самый интересный. В зеркале как будто узнаёшь себя и не узнаёшь себя – появляется какой-то ирреальный оттенок. Все эти сплетения эротических лиан выглядят ужасно привлекательными, чарующими, энигматичными и что-то в них есть потустороннее, танатологическое, макабрическое – как будто тени по ту сторону зеркала обрели плоть и смотрят на нас как на свои отражения. Плавные абрисы ягодиц, бёдер и груди смешиваются с угловатыми линиями локтей, коленей и подбородков. Движения неспешные, нежные и ласковые перемежаются с грубыми захватами, резкими толчками и экспрессивными изгибами. И во всёувеличивающейся и нарастающей сексуальной облачности начинают сверкать синие и пурпурные молнии. А потом разражается ливень – могучий, потрясающий, водообильный, ликующий.

Я трусь щеками о бёдра Ирэн, а ладони скользят по планетам её ягодиц, как будто две карты – пиковой дамы и червового валета – разорвали и склеили в одну – дама сверху, а валет снизу. Напиток из чаши её лона я пью по капле, не спеша, как будто у меня нет жизни, а целые сверхастральные эоны. Я не хочу выпить её всю, я не заблудившийся в песках Сахары беспечный путешественник, изнывающий от жажды – я сибарит на берегах Ионического моря. Я смакую каждое полумгновение. Я фиксирую каждый глоток, каждое прикосновение кончика моего языка к её клитору и розовым атласным камеям её лона. Я фотографирую глазами каждый его изгиб, извив, излив; каждый волосок промежности, каждую её складочку; я запоминаю каждый её флюид, проникающий в мои ноздри и вкус её божественного нектара впитываю своими дёснами и нёбом, превращая его в ещё один слой своей слизистой оболочки.

С Зоей я ещё надеюсь встретиться, но с Ирэн и надежды нет. Тоже неплохо. Как говорил Генри Миллер, когда теряешь надежду, ощущаешь себя поистине свободным. В этом мире нет свободы, но свобода есть во мне. Когда ты оказываешься ненужным этому миру, когда ты отбрасываешь последнюю надежду, как надоевший, опостылевший балласт, когда ты посылаешь на хер этот мир со всеми его драконовскими институциями, когда тебе не на кого и не на что опереться, когда ты утрачиваешь всякую почву под ногами, тогда ты обретаешь чудовищный заряд энергии, который выталкивает тебя на хрен за пределы не только солнечной системы, но и всей Вселенной. Вот тогда ты понимаешь, что такое свобода, которой никогда не было и не будет в мире.

Ирэн мне всегда говорила: «Либо ты будешь лежать под моей левой грудью, либо ты будешь лежать под землёй на левой стороне кладбища». Она всегда любила чёрный юмор или правильнее йумор, как любил обзывать его Жак Ваше́, предтеча всех сюрреалистов и дадаистов. Ирэн просто исчезла, как сон, который никогда не повторяется. Я её вижу теперь только в снах, в воспоминаниях и в фантазиях. И ни на что не надеюсь.

Стихи должны появляться просто как листья на деревьях. Так или примерно так говорил Джон Китс. И это правильно. Когда ты вымучиваешь слова – это не творчество – это что-то вроде работы на конвейере. Скучно тогда становится. Жизнь вообще смертельно скучна, а уж если и творчество скучно… тогда даже и петля скучна. Да, прав был Шопенгауэр – самое страшное, что ожидает человечество – это скука. Ни мировые ядерные войны, ни апокалипсисы там всякие, ни страшные суды… скука. Поэтому его последователь Эдуард фон Гартман и предрёк, что человечество вполне сознательно, трезво, без экзальтаций-эмоций, покончит с собой – устроит глобальный суицид. Просто потому что ему станет скучно существовать. Да и не мудрено – тысячи лет одно и тоже: войны, революции, беспросветная борьба за кусок хлеба. Здесь суицид покажется даже чем-то забавненьким. Впрочем, тоже скука.

Вот учёные имеют реальные подтверждения, что существует бесконечное множество вселенных. Ну и что дальше? Человечество до Луны с трудом добралось, и то – добрались и остановились на полпути. Какие там другие вселенные… три раза в день не пожрёшь и уже никаких других вселенных не надо – думаешь о куске хлеба. И так тысячи лет. Вся эта возня за место под солнцем, амбиции, интриги, хитрости, подлости… и ради чего? Да ничего ради – в том-то всё и дело. Так, процесс перетекания из пустого в порожнее. В нас, в душе нашей вселенных поболее чем… Но и тут умудряются брать щепотку от бесконечности и эксплуатировать. Гордыня, тщеславие, лидерство, лавры… Да что я здесь об этом говорю – изговорились уже все об этом. Но ведь это никак и ни к чему не пододвигает. А к чему оно должно пододвигать?.. Да не нужны никакие вопросы и никакие ответы. Когда любишь нет ни вопросов, ни ответов, ни амбиций, ни жажд там каких-то, ни вожделений, ни целей там умопомрачительных, апогеев бытия… Свободный хаос и полёт в нём… и всё абсолютно… нет ничего относительного, никаких скоростей световых, сверхсветовых… тишина и есть самая идеальная музыка, любовь – самая идеальная поэзия и свободное парение – самая идеальная вечность.

Ницше… Кто его понял? Разве его вообще можно понять? Этого сумасшедшего гения! Да он вообще не человек – демон-гений! Такая тонкая рафинированная натура, которая не выдерживает самое себя и бунтует против себя. Правильно говорил Томас Манн, что Ницше нельзя читать «всерьёз». Он же не философ и не учёный, он – поэт-романтик. А к поэтам-романтикам нельзя подходить с логикой и здравым смыслом. Все его писания – это художественная литература, а не философские трактаты. Его воля к власти не имеет никакого отношения к политике и к социуму – она имеет отношение только к индивиду, к такому же тонкому, даже сверхтонкому, почти прозрачному, но вместе с тем абсолютно тёмному, как и сам Ницше. Его воля к власти – это порыв в Небеса. Все его белокурые бестии, которые жаждут власти и насилия, оргии органической жизни и разгула крови, только образы и символы. Чтобы пел этот высочайший интеллектуал и интеллигент, столкнись он лицом к лицу с гитлеровским режимом и уж тем более с нынешней глобальной зоологической деградацией? Восхвалял и возносил бы он свою белокурую бестию? Да он пел бы осанну Сократу и Платону! Его отвращение к этим греческим философам лишь показное, потому что он сам такой же как и они. И опять прав Томас Манн, говоря, что Ницше чистый теоретик, метавший филиппики против греческой теоретической философии. Его учение невозможно на практике. Да и нет у него никакого учения. Его творчество всё сплошь поэмы и симфонии. Их невозможно рационально постигнуть, как невозможно рационально постигнуть музыку. Что такое музыка? Это же какая-то бездна, хаос, тартар. Мысли там не за что зацепиться. Это диффузия бесконечных волн, приходящих неизвестно откуда и уходящих неизвестно куда. Ну если ещё у Моцарта, Гайдна и Корелли есть проблески прозрачности и света, то Бах, Бетховен, Чайковский, а уж тем более Вагнер – это сплошная тьма, ночь с миллионами ветров, хаос с миллионами стихий.

Фридрих Ницше – заблудшая, одинокая душа, нежная и ранимая, попавшая в этот чуждый и грубый мир, и чтобы защититься от него, сама возмечтавшая стать брутальной, жестокой и беспощадной. Ницше – поэт, а поэт – это создатель грёз. И все его неистовые писания – грёзы. И все его писания – это защита от мира сего. Его поэтическая белокурая бестия защищает хрупкую душу поэта от плотской немилосердной, неумолимой и безудержной в своей ярости белокурой бестии. И вся его воля к власти – это лишь воля к Новой Земле и Новому Небу, где вообще нет никаких бестий. Ницше как и Вагнер, как и все поэты – великий мечтатель.

Не знаю, может быть всё, что я здесь написал, это всего лишь мои грёзы о Ницше – ведь я тоже поэт.

Поэт? Что это за странное такое существо? Как говорил Альфред де Виньи, когда ты заявляешь в обществе, что ты поэт, на тебя смотрят как на сумасшедшего. Или что-то в этом роде. Вот тебе и поэт. А человек ли он вообще? Может он нечто среднее между ангелом и демоном? Что там творится в его голове? Не говорю уже – в душе. Да и душа у него, может быть, какая-то другая. Из каких-то других эксцентрических эфирных субстанций состоящая. Кто это всё может исследовать и по полочкам разложить? Кто вывернет эту бездну наизнанку? «Самая печальная радость – быть поэтом. Всё остальное не в счёт. Даже смерть» (Федерико Гарсия Лорка).

Прошлой ночью мне снился удивительный сон. Во сне я чувствовал всеми пятью чувствами абсолютно, как в материальном мире. Все мои чувства во сне работали точно также как и в бодрствовании. Иными словами этот сон абсолютно ничем не отличался от яви. Когда я проснулся, я не мог понять где сон, а где не-сон. И вновь, как и прежде, передо мной всплывали неразрешимые вопросы: что такое сон? что такое мир? что такое жизнь? и что такое постжизнь? И кто может поручиться, что все вселенные ни что иное как бесконечное сновидение? Но, однако, я не рассказал, что же это был за сон. Не помню самого сна, но помню реальность его. Я даже подозреваю, что он был реальнее самой реальности. И он был таким прекрасным…

У женщин более грубое либидо, и вместе с тем более тонкое. Парадоксальное у них это либидо. У мужчин прямолинейное, как таран, стремительное, прущее, как торпеда, всёсшибающее, разбивающее, вколачивающее, не либидо, а гвоздь с молотком. Бешеный слон, разъярённый носорог, гепард, преследующий добычу, альфа-самец гориллы, барабанящий в свою грудную клеть. Взрыв и тишина. У женщин либидо более гибкое, пластичное, волноподобное. Мужчина – континент, женщина – море. Женское либидо – это чёрная зеленоглазая кошка лунной ночью, змея в высокой изумрудной траве, охотящаяся ласка, стая ласточек, ныряющая выдра, кондор, набирающий высоту и крот, прокладывающий подземные лабиринты. У мужчин либидо более творческое, творчески-утончённое, более «сублимированное», но и вместе с тем более плоское, менее эмоциональное и чувствительное, менее яркое, менее мазохистски-поэтическое, менее лабиринтное что ли. У женщин оно более извращённое, иррациональное, дикое, ирреальное, копрофагическое, хтоническое, облачное, туманное, хаотическое… Я двумя руками за женское либидо, но обязательно с небольшим добавлением мужского. Я за гинандрическое либидо. Когда в сталь добавляют немного хрома, никеля, молибдена или вольфрама, то сталь становится прочной, коррозиоустойчивой и вязкой. Эта сталь может резать саму сталь. С таким либидо можно создавать такие произведения, что и не снились мудрецам.