Текст книги "Демон возмездия (СИ)"

Автор книги: Дмитрий Ясный

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Ясный Дмитрий
Демон возмездия (рабочее название)

Демон воздаяния. (рабочее название).

Будильник на телефоне он завел на три двадцать. Пока раскачается, выпьет на скорую руку кофе, умоется и выйдет на стоянку, то, как раз, четыре утра и будет. Самый сон, еще темно, на утренние маршрутки народ пойдет в часу пятом, собачники появятся не раньше шести, то есть на улице никого, что ему и нужно.

Здоровый Урод вчера как обычно припарковался на его место, наплевав на все предыдущие уговоры-разговоры, но сегодня он не уедет с ревом двигателя и визгом покрышек, как всегда, нет, сегодня его ждет сюрприз. Сегодняшним утром Урод будет долго материться, громко орать и пугать своим диким ревом мамаш, что отводят поутру детей в садик. Будет грозно грозить страшными карами, и обещать жуткую расправу подлой неизвестной твари, а потом звонить своим таким же дебильным друзьям и нервно ходить у машины в ожидании их приезда.

Хм, грозно грозить... Смешно вышло.

А вот он сам в это время будет неторопливо прогревать машину, тщательно сметать с нее тонкий слой снега и, наблюдая за беснующимся уродом, еле заметно улыбаться и сочувствующее кивать головой – да, да, ай, ай, какие-такие негодяи! Вы только представьте, эти звери выкрутили ниппеля со всех колес и куда-то их выкинули! Правильно, правильно, убить их мало!

Но это будет только через три с половиной часа, а пока надо пройти к машине Урода слева, с края соседнего дома. И идти по той стороне, где перегорела лампа в фонаре. Не торопясь и не спеша, спокойно и уверенно. Пройти так, как все нормальные люди идут по своим делам и ловко наклонившись, присесть на корточки у первого в очереди на расправу колеса. И ветер совершенно в тему, а то утром любой звук разносится далеко и похож на раскат грома. А так нормально, громкий свист выходящего из 'бескамерки' воздуха глушит злой шорох веток качающихся под ветром деревьев и все хорошо.

Вот только эти два вдруг остановившиеся у машины урода и почти уткнувшиеся в друг-друга решетками радиаторов здоровенных чудовища, по недоразумению зовущихся джипами, тут вовсе ни к чему. И людям, вышедшим из них и громко хлопнувшим дверьми, так же тут нечего делать. Потому, что стоит только кому-то из них обратить внимание на громкое шипение воздуха и посмотреть в эту сторону, как его тут же увидят. Растерянного и испуганно застывшего в нелепой позе у спущенного колеса. На карачках, с жопой вверх. В одной руке пинцет, а в другой колпачок с ниппеля. Его можно сразу начинать пинать ногами и без разговоров. И так и будет, так как про солидарность автолюбителей можно и не упоминать. А объяснить этим, из машин, что это не мелкая подлая гнусность, а акт возмездия во имя торжества справедливости.... Бессмысленно что-то объяснять.

Он почувствовал, как у него загорелись жгучим пламенем уши, а во рту появился вяжущий слюну гнилостно-ядовитый привкус неимоверной досады.

Черт! Черт! Черт! Да что ж за блядство! Долбанное во все щели проклятое блядство!

Но вышедшим из машин было не до него. Вначале они долго, почти минуты три или даже пять, молча стояли напротив друг друга, а потом дальний, в грубых 'кофейных' ботинках с высоким рантом, злобно зашипел-забулькал, словно его горло давило стальным канатом:

–Встреча тут, Один из Изз-Чии и наши слова тебе. Велик сильнейший владыка сииал и он недоволен тобой, Один из Изз-Чии. Сииал Ас'гион повелевает тебе и желает видеть тебя в своем Месте. Видеть завтра. Тебе дан день и ночь, Один из Изз-Чии. Будь покорен и выполни повеления сильнейшего владыки сииала!

–Встреча лишь случай под небом и мне плевать на повеление вашего сииала, тупые когти задней лапы! Я, Один из Изз-Чии и надо мной нет другого владыки, кроме нашего Отца! – голос отвечающего, неприятно визгливый, болезненно режущий слух, был переполнен буквально ощущаемым презрением к людям, стоящим напротив него.

–И поэтому убирайтесь в свою теплую Гниль с моего Пути вместе с вашим обезумевшим от недостатка Силы сииаллом, тупые Когти! Вы, пыль на подушках лап низших, стоите на пути у Одного из Изз-Чии!

–Великая Гниль нас родила, Один из Изз-Чии. Она наш дом, наша суть, наше лоно. Ты глуп, Один из Изз-Чии, оскорбляя наше лоно, оскорбляя нас и вдвойне глуп оскорбляя нашего сильнейшего владыку сииалла. Владыка сииалл предупреждал нас о твоей глупости и разрешил нам прервать твой Путь, если ты не последуешь его велению.

–Прервать мой Путь?! Мой Путь прервете вы, жалкие выродки Гнили? Путь Одного из Изз-Иччи? Да разве вы сможете это?

Громкий фальцет второго визгом зубного сверла ворвался под череп, заставляя болезненно сморщиться и непроизвольно сглотнуть. А еще нога затекла и почти уже не чувствовалась.

–Мы уже сделали это. Ты уже мертв, Один из Изз-Иччи.

А это произнес третий неизвестный, так же сдавленно шипя и булькая, как первый, но незлобно, а медленно, спокойно и уверенно. Он сказал это так, что даже его, по-прежнему ими незамеченного и все так же скорчившегося у спущенного колеса придавило неимоверно тяжелой плитой абсолютной уверенности говорящего. А потом визжащий фальцетом как-то неловко, коряво, сделал два шага в сторону, покачнулся, и тяжело навалился на машину Урода. Сигнализация взвыла, рявкнула, затем заблемелкала испуганной овцой. Человек с фальцетом попытался слабо оттолкнуться от машины и уже почти шагнул вперед, но потом как-то разом осел, начал стремительно заваливаться на спину и вдруг рухнул на него, с размаху вбивая в промороженный асфальт и заливая лицо ядовитой кислотой. Он давил его весом сотен тонн огромного тела, заставляя жадно глотать воздух и судорожно дергаться в попытках выкарабкаться из-под неимоверно тяжелого мертвеца.

Но ни первого, ни второго у него не получилось. Труп визжащего придавил его могильной плитой, а палящая кожу кровь попадала всюду и везде. На руки, шею, лицо. Покрывала тягучей, мгновенно застывающей пленкой, лишая света и воздуха. И он уже не мог сказать, почудилось ему или на самом деле один из шипяще-булькающих тщательно обнюхал его и задумчиво предложил второму:

–Брат, мы съедим мясо этого низшего?

–Нет. Его мясо отравлено никотином и светлой кровью Одного из Изз-Чии. Он умрет. У тебя есть это знание, брат, и ты зря тратишь слова.

–'И будет долго он испытывать великие муки и обретет великую же благодать через боль свою'. Это цитата из какой-то священной книги низших, брат, я читал ее в наказание – пояснил нюхавший и продолжил – А дети Великого Из-Чи стали совсем глупыми, брат – первый громко закашлял, захаркал натужно, а он понял, пребывая еще где-то там, на полуграни темноты и света, что это так он смеется.

–Они вырождаются, брат. Он даже не заметил арбалет в моей лапе, этот лишенный разума и крыльев, но кровь их по-прежнему сильна. Видишь, она горит словно само пламя Бездны!

И второй также громко заперхал, каркая, словно дряхлый слепой ворон.

А он потерял сознание и когда очнулся, то первым, что он увидел, было лицо здорового Урода.

Урод нависал над ним всем своим накаченным и откормленным протеином телом и внимательно всматривался ему в лицо. Затем очень заинтересованно, с каким-то нездоровым любопытством, Урод его спросил:

–Сердце, никак, прихватило, а, сосед?

–Нет, тут.... Тут, это.... Двое тут.... А этот на меня... Он сюда упал.

Он сильно закашлялся, осторожно повернул голову, разминая затекшую шею и вдруг краем глаза увидел в пальцах Урода блестящий цилиндрик ниппеля. Потом встретился с ним взглядом:

–Я это не то.... То есть это не я...

–Угу – здоровый Урод широко ухмыльнулся и, соглашаясь с ним, кивнул – Это птички. Умные такие птички, с пинцетом в клюве.

–Ага, птички – он сам не понял, почему вдруг передразнил Урода – Они самые. Знаешь, эти, агни бернс, бешенные птички или как их там. Те, что разных зеленых уродов наказывают. Ну, ты понял, урод?

–Угу, я тебя понял, сосед.

Здоровый Урод вновь ухмыльнулся, а потом его, огромный, заросший белесым волосом кулак со сбитыми костяшками упал на него с неба. Раза два или три, наверное, считать то смысла уже никакого не было.

В трамвпункт он не обращался. Само пройдет. Да и лежать ему в больнице недели две как минимум, так что времени на то, чтобы синяки прошли, ему вполне хватит.

В приемном покое он коротко пояснил старой дебелой врачихе по второму разу – первый раз скорой помощи объяснял – что почувствовал себя плохо, потерял сознание, ударился об край раковины, сломал нос и разбил губы. Дважды. Именно от второго раза и синяк на пол-лица. Врачиха молча выслушала, сочувствующе покивала завитой в мелкие кудри седой головой и отправила на каталке в отделение. Сам он идти почти не мог – когда визжащий упал на него, он подвернул ногу, и сейчас опухшая лодыжка стреляла невыносимой болью при каждом шаге. Плюс температура почти под сорок, ломота, тошнота, рвота, скачущее давление и сильная головная боль, что совсем немудрено при двухстороннем воспалении легких. Как он еще более-менее двигается, он и сам не понимал, вспоминая слова хрипяще-булькающих. Он ведь отравлен чужой кровью и скоро умрет. Но в свою скорую смерть он совершенно не верил. Да и кто поверит? И чему? Тому, что какие-то булькающие убийцы, называющие себя детьми Гнили, убили огромного визжащего фальцетом одинокого иззи что-то там и велели им это сделать очень сильные сиамские владыки путей. Или как их там? Сиательные? То есть сиятельные, наверное... Бред абсолютный.

Да и нечему верить. Тела визжащего рядом с ним не обнаружилось, крови на нем, на одежде и на асфальте так же не было ни капли, как и следов от испарившихся джипов. Кожа здоровая и совершенно не собирается покрываться язвами или что там должно быть предвестником его невыносимых мук? А тошнота с рвотой, это просто сотрясение мозга, как и покрасневшие от лопнувших капилляров глаза лишь сопутствующие симптомы двухсторонней пневмонии. И жрать ему сейчас хочется неимоверно, что умирающему совсем не свойственно.

Ведь с самого утра кроме чашки порошкового кофе во рту ничего не было, а обед в больнице он пропустил, пока оформлялся и верхнею одежду от заключения в гардероб отстаивал. Легкую куртку на синтепоне сдавать и потом к посетителям выходить в одном джемпере в холодный холл на сквозняки? Ну, уж нет! Да и куртка у него в рулон сворачивается и в тумбочку как родная входит!

В итоге поскандалил, куртку отстоял, но обеда лишился. А пока Марина закончит с работой и пробежится по магазинам уже и ужин, наверное, принесут. На волшебное появление в больнице сына и дочки, вдруг резко и неожиданно озаботившихся здоровьем любимого папочки, надеяться не стоит. Это из области фантастики. Ладно, если позвонят вечером, скупо поинтересуются: 'Как дела, пап? Нормально? Ага, ну это да...А что тебе принести? А, все есть.... Ну, я забегу, да, завтра, наверное, ага.... Пока, пап!' и все. Дела у них важные, работа и учеба, виперы-вайберы, чатики там разные с чмоками.... Или вуйберы у них на телефонах стоят? Никак не запомнить. Короче, тоска, в общем.

Хорошо еще сосед по палате угостил яблоками и мандаринкой, устав слышать бурчание и громкое бурление его пустого желудка, а то так бы ногти себе уже обгрыз.

Кислую мелочь под названием яблоки он проглотил, даже не поняв их вкуса вместе с косточками и, наверное, с черенками, больно уж сосед подозрительно в его сторону косится, а вот мандаринку смаковал, тщательно разламывая на дольки и марая пальцы липким соком. Смаковал и размышлял.

Размышлял он как-то непривычно для себя, без обычных эмоций, отстраненно, холодно. Он думал и не понимал себя и своих поступков. Почему и зачем он вдруг окрысился на урода, зачем начал глупить как бессмертный и хамить? И почему же он так же вдруг не стал ни заявлять на урода, ни рассказывать об убийстве.

Ну, с убийством визгливого более-менее все ясно, нет тела – нет дела. Сосед по дачному участку, следователь на пенсии, под пивко разъяснил как-то об этом фундаментальном принципе органов. А вот с нежеланием заявить на урода совершенно непонятно. И свидетели же были, владельцы 'Киа' и 'бехи', они же и оттащили от него разошедшегося урода и его, еле переставляющего ноги до подъезда дома довели.

Так чего проще? Позвал дежурного полицейского по больнице, заявил, назвал номер машины и примерный адрес нападавшего и даже сочинять ничего не надо – все на лицо и на лице. Но что-то не дало ему это сделать. Какое-то чувство не неправильности, нет, а что-то другое. Словно ему это не нужно, ни к чему, так как он сам способен разобраться.... Наказать.... Так, это то же не то.... Покарать? Да, покарать урода по мере вины его! И тех двух покарать, тех, шипяще-булькающих. Но тех он покарает позже, пока у него еще нет необходимой силы. Но она у него обязательно будет, и вот тогда он будет возводить их в храм Боли долго, очень долго. Он будет делать все так, чтобы они смогли прочувствовать каждое мгновение, каждую долю секунды этого темного наслаждения!

Эти мысли были настолько злыми, чужими и кровожадными, что он вздрогнул и замотал головой, тут же отозвавшейся сочной, с искрами, болью. Кого покарать? Карать?! Кого, как, зачем? Что за бред-то! Кого он покарает, он, еле поднимающийся на пятый этаж и задыхающийся от отдышки? Он, последний раз лет пятнадцать назад вяло колотивший дерматиновое тело боксерского мешка, а не бивший, не всаживающий в него хлесткие удары? Кому он что воздаст, сам себе, наедине, честно признающийся, что духа у него толком то и нет, да и вообще трус он обыкновенный, среднестатистический? Тряпка предпенсионного возраста, каратель недоделанный. Да у него даже черной футболки с черепом во всю грудь и то нет!

Но что-то внутри него с этим не соглашалось. Не знакомое ему, неизвестное. Но как ни странно, не возникало чувства, что это для него и новое и чужое. Нет, оно таилось там, внутри, за ребрами, как хмурый кот всю весну и лето пропадавший в подвальных далях, а сейчас подозрительно разглядывающий почти позабытого хозяина. И не соглашалось молча, хмуро, упрямо. Будто суровое шестилитровое двигло от 'Форда', насильно вставленное в ржавую и разваливающуюся на ходу 'копейку', расчетливо примеряется к раздолбаной ходовой и испуганно прячущемуся за глушитель ведущему валу. И об этом стоило подумать, стоило поразмышлять. Долго и вдумчиво. А пока надо поправить подушку, потому что этот комковатый кусок ваты, он...

Но этого он не сделал. Родион Сергеевич Роговец, пятидесяти трёх лет от роду, ведущий инженер техотдела, женат, двое разнополых детей, не привлекался и никогда и нигде не был, уснул прямо так, полусидя, с недоеденной долькой мандаринки в руках. И сон его был глубоким и здоровым.

-Ну что ж, Роговец, вы меня прям радуете. Динамика вашего выздоровления просто превосходна. Хрипов в легких нет, температура и давление в норме. Могу смело предположить, что по окончанию курса антибиотиков мы можем готовить вас к выписке. Головные боли больше не беспокоят? Как нога? Как стул и аппетит?

–Все отлично доктор. Спасибо вам. Ем хорошо, болей нет. Может, вы меня послезавтра выпишите? Как раз выходные наступают.

–Послезавтра? Ну... Что же, это возможно. Светлана Антоновна, если я не ошибаюсь, курс уколов у Роговец заканчивается сегодня?

–Да, Рудольф Вениаминович, сегодня.

–Ну, тогда не вижу никаких препятствий. Готовьтесь к выписке, Роговец. Светлана Антоновна, сделайте ему общий анализ крови и если все в норме, готовьте документы. До свиданья, Роговец, и более не простужайтесь. Не в вашем возрасте.

–Спасибо, доктор, я буду беречь себя.

Дверь в палату хлопнула, закрываясь за лечащим врачом со свитой, терпеливо ждущая окончания обхода сестра-хозяйка громко кашлянула и сварливо потребовала:

–Ну, раз тут все здоровые, то давайте, шагайте в курилку! Палату мыть будем!

Родион Сергеич пожал плечами, коротко переглянулся с соседом по койке и, нашарив на полу тапки, зашагал к выходу. Но в курилку не пошел, не хотелось.

–Сергеич, ты не с нами?

–Нет, спасибо, не хочу. Тут, в коридоре, побуду.

–Ну и правильно, тебе и не надо. Только харкать по ночам перестал, так и нечего выздоравливающий организм табаком травить. Может, и бросишь курить наконец-то.

Викторович, сутуловатый, кряжистый мужчина, владелец, директор и он же единственный работник своего индивидуального предприятия, шумно хлопнул его по плечу и исчез в темноте коридора. Остальные двое молча протопали вслед за ним мимо Роговца, отводя взгляды в сторону.

Не подружился он сними, не вышло. Три дня назад к одному из них заглянули друзья или коллеги по работе, черт их разберет, с кучей полутора литровых пластиковых бутылок в пакете, якобы с колой или чем-то таким же коричневым. Как презрительно бросил в никуда, глянув на тару, Викторович, 'дрянь боярышниковая с газировкой'.

Роговец сам не против иногда 'посидеть' в хорошей компании, да с нормальным коньяком под мясо или сыр хороший, но только без тупого глумливого ржача, брождения туда-сюда и попыткой нассать в раковину.

А это.... Глаза у Сырожи, худого, но с нездорово выпуклым животом, были тупы и пусты, когда он вначале вежливо попросил его не ссать в общую раковину. Сырожа даже не понял, что от него хотят, чего добиваются – нормально же все, на хрен по коридору шабриться-то по ночнику, когда вот тут есть, взял и поссал, потом смыл?! Люди ж кругом спят, больные же люди!

Потом до него дошло, скулы затвердели, в глазах что-то хищное появилось, но не взгляд царя зверей, а косой взор пса лишайного, бродячего. Слова потянул, плечи ссутулил, наклоняя голову к лицу Роговца и дурманя тошнотной вонью из-рта:

–Не нравится что-то тебе, сука ты, рогатый? Чёта, падла, хочешь?

–По еблицу он хочет, Серега! Так ведь, мунеджер сраный?

Резкий рывок за плечо, заставляя покачнуться, развернул Родиона Сергеевича ко второму, к приятелю Серожи, вроде бы Олегу. Викторович шумно заворочался на койке, начиная невнятно говорить и одновременно вставая, а потом что-то произошло. Что-то, что вспоминать совершенно не хотелось, но упрямо вспоминалось, вызывая странное сладкое чувство в паху.

Когда Роговца отпустило, и залившая глаза красная пелена отступила, стекая тягучими ручьями куда-то в темноту, вовнутрь его сознания, то Олег слабо стонал и еле шевелился под соседней койкой, а его руки медленно разжимал Викторович с горла Сырожи, испуганно и тихо приговаривая:

–Все, Сергеич, все! Отпусти, отпусти ты его! Понял он уже все! Ты же задушишь ведь его нафиг, Сергеич!!

А глаза бледного и дрожащего Сырожи сочились страхом, сладким и тягучим как сироп и впитывать его, пить, глотать жадно, хлюпая и давясь, хотелось бесконечно. Это было до тошноты мерзко и одновременно невыносимо приятно. До оргазма, до мокрых, обконченных трусов.

Роговцев уперся лбом в холодный лист окна, глубоко вздохнул и выдохнул, рисуя на стекле теплым воздухом неровный овал. С ним что-то происходит и он меняется. Он становится другим, чужим, пугающим самого себя. Незнакомым и непонятным себе. Совсем другим.

Ага, Роговец мысленно усмехнулся, он стал этим, иным, как у одного писателя-фантаста. Еще пара недель изменений и он будет кидаться огненными шарами с обеих рук, ходить во мрак и двигать взглядом горы. Ну, или пульт от телевизора, что даже более практично.

Роговец развернулся спиной к окну, оперся локтями на высокий подоконник, хмуро оглядел пустой холл с обшарпанными журнальными столиками и парой полудиванов– полулежаков, заинтересованно проводил взглядом прошедшую к выходу из отделения молодую медсестру.

Впрочем, есть и кое-что приятное в этих его изменениях. Он словно бы помолодел, сбросил лет пять-десять. Синяк еще полностью не сошел лица и опухоль лишь чуть опала, но вот кожа, кожа на лице стала другой. Более гладкой, более упругой. И щетина уже не ломалась под лезвиями бритвенного станка, а мягко сбривалась, как и лет двадцать назад. И женщины его вновь интересуют, и интересуют отнюдь не как объекты эстетического любования.

А еще он не совсем, еще не полностью, еще не до стальной непреклонности, но уже намного более уверен в себе. Более смел, более тверд, более силен. И как ни странно, более здоров, что ли. И это не чудеса российской медицины, нет. Это вновь что-то другое, то, что его меняет. Меняет изнутри и делает его способным на поступок. Пусть и не геройский или переполненный добротой, но ранее он и помыслить об этом не мог, не то, что сделать. Раньше он бы просто утерся, даже получив от этого Олега по лицу, промолчал, проглотил бы, всосал. А теперь нет. Теперь утерлись Олег с Серожой, хотя он так же по-прежнему пусть и крупен, но рыхл, вял в движениях и тащит при ходьбе за собой ноги. Но и это ненадолго.

Роговец сильно сжал пальцами бицепс. Пока еще мягко и продавливается под нажимом, но это уже не бывший кисель и водянистые мышечные волокна. Да, пока только отжимания, приседания, корявые подтягивания, но это только начало. Когда у него пройдет синяк, он запишется в какой-нибудь фитнесс, где есть разное железо и висят мешки, которые он будет бить. Потому что он должен быть сильным, потому что ему нужна Сила! Он должен быть наполнен Силой, чтобы свершить возмездие над убийцами, над теми шипяще-булькающими, этими тупыми Когтями Гнили! Отрезать им верхние гребни и заставить съесть их! А потом он вырежет им...

–Роговец! Роговец! Мне тебя что, по сто раз звать на анализ?! Стоит он тут, в облаках витает! Так что, сто первый раз тебя звать?!

Родион Сергеевич повернул голову на голос, внимательно и не торопясь оглядел упершуюся руками в свои жирные бока жабу, то есть полную медсестру, и холодно произнёс:

–Нет. Вам достаточно позвать меня один раз, но вежливо. Постарайтесь запомнить это. Очень постарайтесь.

А дома его ждали. Марина расстаралась, порадовала – жареное мясо, любимый сыр с плесенью, восьмилетний армянский коньяк в коробке и кучей марок на стеклянном теле, салаты яичные, мимозные, с черносливом и прочее, и многое другое, но такое же вкусное и вызывающее непроизвольное слюноотделение. И сын с дочерью приехали, даже удивительно, правда, ненадолго. Последние годы, как он им приобрел каждому по однокомнатной, они как-то от родителей отдалились, звонили все реже, а забегали на ужин вообще, дай бог раз в месяц. Впрочем, в этом он сам виноват. Да, тяжело ему платить двойную ипотеку и сидеть в отпуске второй год дома, а не как раньше на своей, а теперь проданной даче, но и выслушивать его занудливое брюзжание о неподъемных выплатах и отбиваться от невнятных жалоб на отсутствие уважения, тоже приятного мало.

Но это он сейчас прозрел, а раньше не принимал и не понимал всю нелепую глупость своего поведения. Детей родил? Родил. Купил им квартиры сам? Сам. Ну, так кто тебе виноват? Кто заставлял тебя ритмично пыхтеть под одеялом и опустошать все заначки, докидывая сэкономленное до необходимых сумм первоначальных взносов? Все делал сам, никто не заставлял? Ну, так и не ной теперь и, кстати, насчет 'попыхтеть'...

Роговец обхватил плечи дорогой, любимой и единственной, притянул к себе, жарко шепнул в ухо:

–Ты как сегодня, зайка? Все нормально?

–В смысле? – жена чуть отстранилась от него и недоуменно посмотрела на раскрасневшегося мужа – Ты это о чем?

–О том самом, зайка, о том самом – Родион Сергеевич широко улыбнулся – Дни там разные твои.... Эти, красные дни календаря такие...

–А тебе разве можно? Ты ведь только из больницы же.

–Мне – можно! Да и кто запретит? И чувствую я себя прекрасно и даже очень бодр, ну ты понимаешь...

И Роговец положил руку на грудь Марины, сперва легко, потом все более плотно и настойчиво обхватывая пальцами теплое, мягкое, приятное.

–А я чувствую себя отвратительно! – Марина оттолкнула от себя мужа, грубо, с каким-то даже отвращением, сбросила его руку со своей груди – Я вовсе не бодра и не весела, тебе это ясно, мой дорогой?!

–Все ясно, дорогая – Роговец сменил позу, немного подался к столу, немного плеснул себе на дно стакана, стакана, а не специального снифтера, но и у него не французская элита из города Коньяк на столе.

–И что именно тебе ясно, Родион?

Роговец чуть вздернул бровь, выпил, вытянул ломтик сыра, бросил в рот. Угу, Родион, значит. Марина его так называла на следующий день, когда он после очередного корпоратива приползал на 'бровях', а на утро взглядом побитой собаки выпрашивал прощение за свое то ли действительное, то ли мнимое вечернее буйство. Или когда он совершал что-то неприемлемое на ее взгляд.

–Что случилось, Марина?

–И ты еще спрашиваешь, что случилось? Ты, которого Андрей Юрьевич называет, сыкливым гаденышем, спрашиваешь, что случилось? Мне за тебя все эти две недели, пока ты на койке в больнице отдыхал, с соседями встречаться стыдно было! Я в полседьмого утра на работу бежала, в восемь домой приходила, только чтобы никого не встретить, ни с кем не увидеться! Ты знаешь, ты знаешь, как мне за тебя стыдно было! Выкурить.... То есть выкрутить эти штуки ночью, потому что кто-то занял якобы твое место! Какое твое место, Родион?! Какое твое?! Твое место у телевизора, да в игрушке своей, где ты крутой там какой-то бекесер или как там тебя зовут! Боже, какой же ты мелкий подлец, Роговец, какой ты... Ты.... Да ты никакой, Родион, совершенно никакой.... Не мужчина ты...

Марина громко всхлипнула, рванула салфетку из пачки, скомкала, бросила на стол, схватила другую, прижала к глазам. Ее полные плечи мелко задрожали, словно от озноба и сквозь пока еще тихие всхлипыванья она прорыдала, проговорила:

–А Андрей Юрьевич нашу машину перегнал, на твое типа место, а сам сейчас в конце ставиться, и того, с 'Киа' одернул, когда он про тебя всякое говорить начал...

–Мою машину трогал этот урод? Ну, тот, который сломал мне нос?

–Твою?! Нашу! И он не урод, урод это ты Роговец! А он Андрей Юрьевич!

–Ну-ну.... Значит, мою машину трогал Андрей Юрьевич, который сломал мне нос, и ты сказала ему за это 'спасибо'.

–Да, сказала! – жена выскочила из-за стола и замерла перед ним, уперев руки в бока, до боли став напоминать толстую жабу из больницы. С размазанной тушью, не по здоровому красная, тяжело дышавшая. Некрасивая. Нелюбимая. Роговец вдруг как-то сразу, в один момент понял, что с этой женщиной у него нет ничего общего и нет будущего. И тогда он ударил наотмашь:

–Надеюсь, кроме как, сказав 'спасибо', ты ему более ничего не сделала?

–Сделала? Что я еще должна была сделать, а?!

–Ну, например, отсосать ему, такому замечательному мужчине Андрею Юрьевичу. Побаловать его. Мне же это всегда было недоступно, а ему в самый раз, по его статусу замечательного.

Жена просверлила его взглядом, тяжело вздохнула и сказала, как выплюнула:

–И отсосу. Захочу и отсосу. Вот ему и отсосу. И что ты тогда сделаешь Родион, что ты тогда сделаешь? Заплачешь, напьёшься или опять кому-то что-то выкрутишь?!

–Убью. Убью вас обоих. Наверное, ножом.

Роговец встал из-за стола, по пути прихватив горсть нарезанных кружков колбасы, сунул в рот, громко заработал челюстями, перемалывая вкусноту. Неплохая колбаса, надо название запомнить, потом еще взять. И скол на зубе залечить, язык, гад, режет. Неторопливо обогнул замершую в шоке жену. Поискал взглядом ключи от машины, сунул их в карман, хлопнул ладонью по 'почтальонке', ага, права на месте!

–Родио... Родя.... А ты... А ты куда?

Роговцев остановился на выходе из гостиной, чуть повернул корпус, ответил:

–Проедусь, проветрюсь. Душно мне с тобой. А ты со стола убери, и коньяк закрой, я больше не хочу, а так он выветрится. Неплохой, кстати, спасибо.

Город, города.... Есть страна городов, а есть еще город-страна и все про него знают. Города рисуют, города описывают, о них рассказывают, о них поют. Или воспевают. А его город? Стоит ли его воспевать? Роговец чуть сбросил скорость, перестроился в правый ряд, пошарил по диапазонам радиостанций, остановился на каком-то новом хите. Неплохо так, ритмично.

Семь центральных улиц, три кольца, пять или шесть площадей.... Нет, их вроде бы в городе вообще восемь – седьмая Пионеров и восьмая то ли Первостроителей, то ли Мира? Или Строителей без 'перво'? Он задумался почти на целую минуту, но так и не смог вспомнить название восьмой площади. Ладно, его город можно воспеть и без названия площади. А вот что в нем воспевать? Парки и фонтаны, тенистые аллеи, уютные дворики? Есть и фонтаны и аллеи, а вот двориков нет, город молод, но вот достаточны ли тенисты аллеи и фонтанны фонтаны для песни? И хочет ли сам город, чтобы его воспевали? Может ему нужно что-то другое? Что именно? Поклонение, восхищение или.... Или ему нужна жертва?

Роговец поразился внезапно появившейся в голове и испугавшей его мысли, ткнул пальцем в 'аварийку', аккуратно прижался к бровке. Вышел из машины, с трудом прикурил, пальцы дрожали и не слушались. Табачный дым наждаком ободрал горло, заставив скрутить тело в выматывающей жилы судороге кашля. Побелевшие от усилия пальцы раскрошили едва раскуренный белый цилиндрик сигареты.

Что за? Роговец достал из кармана куртки пачку, внимательно осмотрел ее. Самый обычный 'Винстон-компакт', легкий, пачка серебряно-белая. Запах? Запах неплохой, тянет из пачки табаком и каким-то ароматизатором, но при мысли затянуться вновь его начинало мутить и подташнивать. Да и ладно, все к лучшему.

Роговец с усилием скомкал в ладони едва начатую пачку, швырнул неопрятный комок себе под ноги, сместился к капоту, мазнул рукой, сметая капли сырости с крыла, при.... Как это назвать? Присел? Оперся? Уперся? Роговец криво усмехнулся, произнёс громко в морозный воздух:

–Я обжопился на крыло!

Он коротко хохотнул непривычным для себя смехом, словно треск ломаемого сухого хвороста. Шедший в метрах двух молодой парень дернул головой, нашел Роговца взглядом и тут же отвел глаза, заметно прибавив в скорости и скрываясь за павильоном остановки. Испугался? Да нет, вряд ли. Просто необычное заставляет напрягаться и избегать раздражения. Зона комфорта и все такое. Роговец покрутил в руках зажигалку, несколько раз чиркнул кремнем, наблюдая за дрожащим на ветру огоньком, тяжело вздохнул.

Ладно, ладно, пусть так, устал уже сам себе удивляться. Хорошо, он то ли угадал, то ли почувствовал, то ли что-то ему подсказало верную, правильную мысль – город, он.... Нет, с большой буквы – его Город хочет жертву. Какую? Впрочем, что за идиотский вопрос....

В Городе живут люди, Город строили люди, в Городе рождаются и умирают люди. Разные. Злые, добрые, хитрые, глупые, умные, великие... Что-то больно кольнуло его в спину или в шею? В руку? Хватит, достаточно, он все понял – в его Городе великие люди не живут. В его Городе.... Нет, Город он ничей, он свой собственный. А теперь повеяло теплом, но Роговец не обратил на это внимание, он думал.