Текст книги "Пробуждение"

Автор книги: Дмитрий Щербинин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

И тут вновь пришло воспоминание, что когда-то, давным-давно, где-то в ином мире, он очень любил забираться под свою кровать, там было темно, таинственно – казалось, еще немного проползешь и уже попадешь в иной мир, ну а над кроватью висело полотно с тремя пушистыми, сидящими за чаем котятами. Иногда мальчик представлял, что он с этими котятами друг, и находясь в этой темной пещере, вел мысленные с ними разговоры, дарил конфеты, пирожки и прочие сладости, они же мурлыкали у угощали его душистым чаем. Теперь все это было наяву...

Когда Алеша выползал в залу, ему показалось странным, что там только котята, и тут же увидел, что там много иных пушистых, добрых зверушек, зала была большая, а за ней открывалась и еще, и еще одна зала – везде все было мягким и нежным, и везде была печаль. Такая печаль, что и Алеша почувствовал ее в своем сердце, а когда увидел, что по щекам многих зверушек катятся слезы, то спросил:

– Почему вы плачете?.. Что за беда у вас случилась, могу ли я вам чем-нибудь помочь?..

Ему отвечал совсем маленький черненький щеночек:

– Сегодня уходит наша милая коровушка. Мы ее больше никогда не увидим...

Алеша чувствовал, что в сердце его есть ответ на все вопросы, что он все это уже переживал когда-то, и все-таки спрашивал дальше. И тогда щеночек рассказал ему, что в этот лес с некоторых пор повадились ходить некие плохие ребята из страшного мира, что они почему-то очень злые, мучают деревья и зверюшек, некоторых даже убивают. Они сами не понимают, что творят, им самим больно от этих деяний, но они не могут остановится.

Тогда Алешу увидел коровушку, и сразу все понял. Она сидела во главе стола, и была такой прекрасной, такая светлая глубокая мудрость сияла в ее глазах, такая любовь ко всем, ко всем, что Алеша понял (точнее – вспомнил, смысл этой жертвы) – даже и самая черствая душа покаялась бы в своих злодеяниях, увидев, что это прекрасное создание жертвует своей жизнью. И одного только взгляда на нее, на коровушку, было достаточно, чтобы полюбить ее горячо и преданно – Алеша уже знал, что она погибнет, и вот заливаясь слезами, вытянув перед собою руки, бросился к ней. Он намеривался как-то отговорить ее от задуманного, даже подумалось ему, что еще есть на это время – однако, времени уже не было – не успел он до нее добежать, как окружение переменилось.

Все эти зверюшки, и коровушка оказались стоящими на берегу реки, возле моста. Удивительной была и река и мост – одна половина реки была чистая, одна половина моста – деревянная, это возле берега где стояли зверюшки и лес. Другая половина реки была ядовито-красная, мост там был бетонный в ржавых подтеках – на той стороне моста не было леса, там была унылая, изуродованная местность, с кучами мусора, с воронками, котлованами, над тем берегом дыбились трубы и плевались ядовито черными или желтыми клубами – с того берега шли "злые ребята" – у них были бледные или покрытые нездоровым румянцем лица, они постоянно ругались, и хотя им было от этого больно, они настолько привыкли к этому, что не могли остановится. Они шли как солдаты, строем, но, одновременно с тем, пошатывались как пьяные. Было больно смотреть на них, и хотелось поскорее разрушить мост, чтобы навсегда они остались на том берегу. Однако, Алеша знал, что мост невозможно разрушить... Тогда он оказался-таки рядом с коровушкой, и обнял ее за шею – на ней нежно зазвенел колокольчик – и зашептал:

– Коровушка, коровушка, пожалуйста, останься!.. Я даже не знаю, как мы сможем жить без тебя... Милая моя, пожалуйста, останься...

А она отвечала то, что Алеша уже знал в своем сердце:

– Они увидят, они поймут – они не смогут быть прежними. Навсегда, навсегда запомнят, и детям своим расскажут. Этот лес вновь будет счастливым. Только вспоминайте обо мне...

И она пошла навстречу этим "злым ребятам", по мосту. В середине, где деревянная его часть переходила в каменную, она остановилась и взобралась на ограждение. Остановились и те, идущие с другого берега. Они, кажется, уже все почувствовали, и тогда Алеша вновь бросился к коровушке – вновь он жаждал ее остановить. Ему было больно, он стенал, он рыдал – в эти мгновенья он любил коровушку больше всего на свете, и действительно не мог представить, как это может статься, что она погибнет. Он хотел обратить к ней мольбы, но понял, что слишком многое хочет сказать, что не успеет и малой доли выразить, потому что лишь считанные мгновенья остались. И тогда он закричал – в этом вопле была и любовь, и мольба остановится – очень-очень многое было в этом вопле... Коровушка повернулась к нему, словно бы поцеловала своими нежными глазами, затем – повернулась к тем уже стоящим, и совершила жертву – бросилась в кровавую, ядовитую воду. Тот кто видел это, не мог остаться равнодушным – каждый из этих "злых ребят", чувствовал, что это ради него совершена жертва, они видели что-то невообразимо, непостижимо для них прекрасное, гибнущее из-за них, ради них, и они не могли уже себя обманывать, они, еще более бледные чем прежде, развернулись, и бросились бежать к тем плюющими ядом трубам, и к ним не было злобы, только жалость – к таким потерянным, одиноким.

В это время мост на стыке деревянного и бетонного стал разъезжаться, и Алеша, заливаясь слезами, и зовя коровушку, бросился в этот проем. И здесь высота моста оказалась неожиданно большой – это был мост великан, и неведомо, сколько еще ему предстояло падать. Он вспомнил, что был когда-то проездом в некоем городе, и проходил по такому вот громадному мосту над рекой – он был тогда совсем маленьким, и ему подумалось, что можно целый день падать и так и не долететь до воды. А еще ему вспомнилось, что давным-давно к нему приходил такой сон про коровушку, и что он и во сне рыдал, пытаясь ее остановить, и потом, когда проснулся, тоже весь в слезах был, и долго еще не мог успокоится, все плакал. Потом хотел он заснуть, вновь оказаться в том сне, помочь коровушке – очень хотел, но от этого то "очень" ничего не получилось – потом боль утраты была стерта какими-то иными впечатлениями, затем и вовсе забылась...

Все ближе и ближе была кровавая поверхность, вот он рухнул, и оказался уже не в реке, но в бескрайнем темно-кровавом, грозном океане – вздымались могучие валы, а где-то поблизости ревел водоворот. Он всегда боялся водоворотов, боялся тех пучин в которые водоворот мог унести. И, как и следовало ожидать, водоворот подхватил его – это была исполинская воронка, которая как щепку поглотила бы и самый большой корабль, не то что маленького мальчика. Он все-таки пытался бороться, но все было тщетно, и началось стремительное падение в черную бездну. Он падал-падал, и тут вспомнились нежные очи, вспомнилось, что есть прекрасный, бесконечный, любящий его мир... Но прежде всего вспомнились очи...

В детстве он очень любил картины – и в основном пейзажи, изображающие природные ландшафты, коллекционировал альбомы с иллюстрациями, просто собирал открытки. В конце концов у него получилась довольно большая коллекция этих открыток, и он мог разглядывать их, любоваться целыми часами. Среди тех открыток были и с морскими видами, в том числе и в бурю. Но даже и открытки с бурным морем казались ему спокойными: что ж, что валы поднимаются, что ж из того, что небо клубится – все это прекрасно, во всем этом душа художника, это искусство.

И вот теперь одна за другой сменялись эти картины, и тут же исчезла мгла – то, что раньше казалось непостижимой, жуткой, неуправляемой громадой, теперь стало прекрасным, то, чем можно было любоваться. Это был живой, голубой цвет – это была родственная ему глубина, которая несомненно хранила в себе множество тайн, готова была поделится с ним этими тайнами, а точнее напомнить. Ведь Алеша не раз уже погружался в эти воды – это было когда-то прежде, и многие-многие приключения были связаны с подводным царствием. Но теперь он стремился вверх, легко рассекал эти глубины – все ярче, все яснее становился спокойный, но и трепетный, живой свет солнца. И, когда он вылетел из воды, и, вздымаясь все выше, видел простор океана, видел паруса кораблей возле дальних берегов, и сами эти дальние берега, все залитые голубым светом океана, все такие свежие, наполненные раздольным ветром – в эти прекрасные мгновенья он вспомнил, что когда-то уже испытывал подобный восторг, тоже тогда вздымался из водной бездны – тогда это было перед самым пробужденьем, и он уже чувствовал, что проснется, и что никогда в жизни не вернется в этот сон, и тогда, при том безмерно далеком пробужденье, он взмолился неведомо к кому – со слезами молил, чтобы в мгновенья смерти, независимо от того, какой должна была быть его жизнь, кем бы он не стал – чтобы вся накипь очистилась, чтобы в самой смерти он вспомнил этот голубой простор океана, и весенних, неведомых земель...

И тут его подхватили руки, и он оказался вместе с крестьянским мальчиком, сидящим на спине деревянного летящего коня. Конь летел с огромной скоростью, и вскоре остался позади океан, стремительно отлетали сказочные страны. Мальчик говорил:

– Что же, ты прошел испытание; ты искупил то, что не сдержал свое слово...

– Простите, простите меня пожалуйста! – со слезами взмолился Алеша.

– Ты уже получил прощение. Ты научился летать, и теперь мы вырвемся из этого ограниченного мира в твой город. К подъезду. Наконец то!..

Мальчик засмеялся, и Алеша поддержал этот смех, ему действительно было очень хорошо. Сначала еще хотелось расспросить, отчего произошло это наказание, почему было так больно, но он сдержался, потому что расспросы были тщетными, и он в сердце своем чувствовал, что знает ответ – он хотел донести свои мечты до толпы, но он не мог этого сделать, и сами мысли так неумело выраженные, так жестоко высмеянные показались ему глупостью, идиотизмом – самое святое, что было в его душе показалось ему идиотизмом, и он сам себя наказал болью, отчаяньем... Но он не хотел над этим долго задумываться, ибо хотелось как можно скорее вырваться к свету.

Вот задули, завыли вокруг них зимние ветры, армии темных снежинок в стремительном, безумном вальсе закружили возле – кажется, они прилагали последние усилия, чтобы остановить их, чтобы бросить на те безжизненные поля, которые простирались теперь под ними. Но нет – не властны были что либо сделать эти снежинки, и вскоре остались позади. Они вылетели в длинный-длинный коридор, который весь заполнен был толпой существ с красными глазами – все они вопили, и пытались задержать летящих. Вытягивались призрачные, размытые руки, хватали летящего за ноги, и в глазах была только лютая зависть и злоба – жажда, чтобы он остался среди них. И вот сразу несколько рук ухватили его за ногу, с силой дернули вниз, и тогда он повалился в их массу, и они вновь стали давить его, бить, желали повалить его себе под ноги, чтобы никогда он уже не смог подняться. Но тут он вновь вспомнил нежные очи той девочки на лестнице, и тут же появились силы – он смог поднять руку, и мальчик выхватил его, вновь усадил в седло, и дальше, уже одним рывком они перенеслись к распахнутой двери, и вылетели на лестницу Ваниного дома.

* * *

Он не знал, сколько отсутствовал, но где-то в сердце понимал, что время здесь идет совсем иначе, чем привычное ему. Он понимал только, что, странствуя в мирах за этой дверью, очень-очень долго отсутствовал, вот только не в веках, и даже не в тысячелетиях нужно было измерять этот промежуток. Но лестница была прежней – такой, какой он помнил ее в самые лучшие мгновенья, окно было распахнуто, а за ним золотился солнечный день, слышалось журчание ручейков, да еще отдаленный, тоже похожий на пение, смех детворы. Да – лестница вновь была чистой, весенней лестницей, и хотелось бросится и лететь с этажа на этаж в поисках ЕЕ. Он, даже забывши, что сидит на коне, пролетел в счастливом вальсе несколько десятков этажей, и тогда почувствовал, что ЕЕ теперь нет на этой лестнице. Это нисколько не опечалило Алешу, так как он знал, что непременно найдет ЕЕ, и вот конь, повинуясь его воли, вылетел в одно из распахнутых окон. Открылся родной, преображенный весной город – везде сияла сирень, все казалось более просторным, нежели было... где? Где, право это было?.. Он вылетел с уровня своего восьмого этажа, и сделав один, наполненный ветром полукруг, конь опустил его на землю возле подъезда. Там уже ждала его мама, и улыбалась и ему, и солнечному свету. Вот молвила:

– Как ты уже вырос, Алешечка. – голос ее был светлым, а рядом клевали хлеб белые голуби, ворковали – было очень тепло, уютно.

Все же надо было спросить про папу, и он спросил. На мгновенье какая-то тень пробежала по лицу матери, словно какое-то давнее, неприятное воспоминание коснулось ее – коснулось и тут же было унесено голубкой, которая белым облаком пролетела возле ее лица.

– Так папа же ждет нас, он на поле, он среди цветов. Ты помнишь те колонны? Так это же было пришествие весны – видишь, как она все чудесно преобразила. Ну что – пойдем ли на поле, к папе?..

– Конечно... пойдем, побежали...

И Алеша рядом с мамой побежал по этим цветущим улицам. Иногда навстречу попадались люди, тоже счастливые, тоже сияющие, Алеша улыбался им – улыбался также, как улыбался и деревьям, и солнечному свету. Он опять не замечал их лиц, он знал, что и они к чему-то стремятся, но что это, его не касается, потому что это (по крайней мере пока) только тех людей касающиеся приключения...

Но вот город остался позади, и вышли они на необычайное поле. Алеша сразу почувствовал, что именно к этому месту прикоснулась та темная, грохочущая, но оказавшаяся на деле доброй колонна. Теперь все поле было заполнено цветами, да не просто заполнено – это был живой, толщиной во многие метры, состоящий из мириадов самых различных цветов ковер. И какие это были цветы! И знакомые, и незнакомые – все они благоухали, и в каждом лепестке чувствовалась сила, которая способна была наполнить своим светом и нежным запахом целый мир. Среди всех этих бессчетных цветов одно место выделялось особенно, это место было неподалеку от берега озера, вода в котором была настолько чистой, что, казалось – это воздух немного загустел, и запустил в свои владения вместо птиц ярких, переливчатых пташек. В это месте возле озера ковер прогибался вниз, и видна была глубина на несколько метров – там тоже были цветы, но какие-то особенные, отличающиеся ото всех, бывших в иных местах – они и двигались особенно, и шептали что-то – тогда Алеша понял, что в этих самых цветах и был его отец, что именно в часть этого живого, тянущегося к солнцу ковра и обратила его та темная колонна. Это же самое понимала и мать его – она принимала это с радостью, как должное, она уже и заранее знала, что именно так все и будет. Она сделала несколько шагов, и то место, где был ее муж неожиданно приблизилось:

– Что ж ты стоишь? – спрашивала она у Алеши. – Ты тоже подойди к своему папе, поздоровайся с ним...

Алеша кивнул тем цветам, но подходить не стал – он просто почувствовал, что должен находится теперь в каком-то ином месте, делать что-то иное – он, еще не совсем уверенный, взглянул на этого, из цветов состоящего отца, и безмолвно спросил – так ли он все понимает, и он получил беззвучный утвердительный ответ. Тогда он обратился к маме:

– Мама, ты говоришь, что я подрос?..

– Да, ты очень-очень подрос, сыночек. Ты кажешься совсем уже взрослым... Но для меня ты все равно окажешься Алешенькой...

И тут не было сказано ни одного слова – никакие слова не передали бы той светлой печали которую они почувствовали в сердцах, и никто не противился, потому что все они понимали, что именно так и должно свершится – Алеша направился к городу, и тут началась новая глава в этой истории.

* * *

Город представлялся ему целым миром. Город не был постоянным, невозможно было нарисовать какой-либо его карты, ибо даже противоположные части его порою смешивались друг с другом, и всплывали там где приходилось случаем, или же течением Алешиных мыслей. Город был прекрасен, светел, он же был мрачен и уродлив – и все это могло совмещаться в одно время, и в одном месте. Пере Алешей открывались некие пейзажи, однако, он не мог бы их описать, потому что они тут же наполнялись образами – то были воспоминания о сказочных приключениях, которые он, оказывается, пережил в этих, или очень похожих местах. Везде, даже внешне замкнутых пространствах был бесконечный объем – стоило только углубить на каком-либо предмете внимание, как он становился центром некой новой картины, и все это происходило так гармонично, так все спокойно и созвучно Алешиной душе было, что он должен был бы радоваться, должен был бы парить из одного видения в другое, но нет радости не было, чего-то самого важного, без чего все это было лишь декорацией не хватало. И он не парил, он медленно-медленно шел. И тогда наступила осень. Была длинная-длинная, неведомо как далеко тянущаяся аллея, был плачущий шелест темно-желтых и бордовых листьев, время от времени надвигался ветер и в порывах его деревья выгибались, листья летели по этой главной аллее, летели и по боковым, и везде был их шепот, и тяжелое, умирающее дыхание. Многие-многие листья уже совсем потемневшие лежали на земле, над ними поднималась и медленно, как облака двигалась призрачная пелена, и хотелось лечь, погрузится в их постель, и заснуть – просто заснуть, и там, в глубинах снов, быть может найти то, без чего все-все было опустошенным, уходящим в небытие... умирающее...

Он хотел лечь, и тут же обратился в лист – в один среди этого бесконечного многообразия несомых куда-то ветром листьев, иногда они прикасались к нему, но Алеше было холодно от их прикосновений, он сторонился их, и, наконец, вылетел на такую аллею, где все уже было темно, где все уже лежали мертвыми, а он последний летел в морозном, сером воздухе, и хотел того только чтобы поскорее прилечь среди них, и там, в темноте, в долгом-долгом сне, все-таки, быть может вспомнить...

А потом он увидел впереди ЕЕ сияние. Она качалась на качелей, веревки которых были приделаны к верхним ветвям двух огромных, на многие-многие метры подымающихся берез. Она вздымалась до самого неба, до бывшего там сияния солнца и звезд – ЕЕ волосы вздымались и опадали, подобно потокам звездных ветров, и каждый такой взлет и падение, и вновь взлет с иной стороны продолжалось время, которое было больше веков и тысячелетий – Алеша чувствовал, как уносятся эти ничего не значащие эпохи, и созерцал, и летел к ней. Да – время ничего не значило, время давно уже потеряло всякое значение...

Он испытывал восторг, но он испытывал и печаль, и неведомо сколько океанов слез вытекло из него за время этого полета – но вся эта вечность промелькнула в одно мгновенье, и, когда ОНА в очередной раз взмыла в небо, то уже не вернулась – нет – белой лебедушкой, облаком светоносным полетела над парком, и Алеша знал, что ему за ней уже не угнаться. Но он подлетел к качелям, и он уселся на них, и стал раскачиваться все сильнее и сильнее – он взлетал, и плакал, потому что уже чувствовал, что долгой-долгой будет их разлука. Но в то же время, в душе он ликовал – он знал, он ни на мгновенье не сомневался, что в конце концов они все-таки будут вместе. И вот, вместе с этой уверенностью, стали преображаться и те ветви, возле которых он пролетал – на них появилась зелень, вот и сирень расцвела, вот зазвенел воздух от пения птиц, грудь восторгом ветер наполнил – сколько в нем теплоты, сколько запахов молодой жизни было! И тогда, при очередном движении качелей вверх, Алеша полетел над сияющим, пышными весенними красками полнящимся парком. Он знал, что выглядит сейчас как облачко, но это ничего не значило... По прежнему главной была печаль, предчувствие поисков в этом огромном мире...

И тут вновь наступила осень, а он стоял на вершине огромного, покрытого лесами холма. Великий простор открывался с этой высоты, и все было созвучно его душе... И тогда он сложил ладони у рта, и стал шептать, звать ЕЕ. Он не знал, как зовут ЕЕ, и шептал просто нежные звукосочетания, и знал, что ОНА и слышит его, все понимает. Руки же он сложил, чувствуя, что так зов станет более сокровенным, именно до ЕЕ сердца достигнет. И он вглядывался в подступающие, сияющие на солнце златом, печальные леса, и вспоминал, как давным-давно, вечность назад, летел по парку, и чувствовал тоже. И тогда же он понял, что не сможет найти ее среди этой прекрасной природы, что сейчас она в городе. И тогда, в то же мгновенье, он оказался в Городе. Он вспомнил, что видел ЕЕ в школе – это видение прошло тоже безмерно давно, но он знал, что раз ОНА была там, то и теперь сможет найти, или ЕЕ или, хотя бы какое-то воспоминание о ней.

Школа представилась ему не просто школой, но смешением сразу из нескольких зданий, в которых ему неведомо когда, но приходилось проходить обучение. Сами по себе здания эти ничего не значили, и Алеша бы про них никогда не вспомнил, не обратил бы на них никакого внимания, но в каждом из этих зданий была ОНА, а потому, слитые воедино они представлялись прекраснейшим храмом, в который он ступил с благоговением. И возле него проносились некие темные или светлые тени, были коридоры, были даже лифты, и прекрасные, наполненные парящими пылинками, печальные залы. Иногда эти залы, коридоры раздвигались, появлялись некие действующие лица, и вот Алеша попадал в различные приключения, некоторые из которых были совсем незначимыми и тут же забывались, некоторые же несли некую глубину, мудрость, но так же уходили в забытье – он по прежнему чувствовал себя осенним листом который несет ветер. Все эти деяния, смена образов – все забывалось, а он искал ЕЕ, везде искал ее след – везде находил воспоминания о НЕЙ, иногда видел ЕЕ издали – как белеющая тень, как звезда на мгновенье мелькнувшая среди туч. Он стремился к НЕЙ, но всегда слишком поздно – что-то захватывало его, что-то отвлекала, а ОНА все уходила.

Как-то раз Алеша обнаружил себя лежащим на кровати в комнате, обстановка которой, хоть и мельком увиденная, была такой, какую можно увидеть на средневековых полотнах. Широкое окно с резными створками было распахнуто настежь, и за ним открывались верхние этажи и крыши уходящих вдаль средневековых домов. Юноша (а он знал, что он уже юноша), подошел к окну, и обнаружил, что его окно, как раз над аркой под которой словно жила протекала сияющая голубым светом река – Алеше вспомнился сон про океан, и сразу легко и солнечно на душе его стало. А между крышами двух домов был перекинут мост, и он понял, что там по крышам проходит дорога, которая потом легко взбирается по темнеющим в отдалении домам, и дальше ведет к многозвездному небу. И вот по мосту поехала карета – Алеша не видел ни лошадей, ни кучера, все его внимание было поглощено занавесью, которая лишь на мгновенье приоткрылась, и за которой блеснул ее белеющий свет. Тогда то он решил, что в этот раз непременно достигнет ЕЕ, и теперь уж вечно они будут в счастье, и он легко вылетел из окна, устремился навстречу этой карете.

Тогда страшное сомнение ударило ему в голову и все разрушило! Он представил, что – это была вовсе не ОНА, но жуткая ведьма, которая жаждала выпить его крови, все его поглотить навеки во тьму! Алеша даже и не знал, откуда могло прийти такое жуткое сравнение, он даже не помнил откуда взялся образ этой ведьмы... Кажется, он где-то видел ее, или читал – она могла принимать любые обличия, она наполняла тьму не спокойствием, а ужасом – и вот он закружился в темном вихре сомнений, а в это время карета успела уже скрыться среди звезд. И тогда завыл Алеша волком, и бросился в сторону гор, но было уже поздно, и он хорошо это знал...

И вновь оказался стоящим возле школы-храма, вновь вокруг проходили некие фигуры, они чему-то радовались, но Алеша не понимал их радости, и вновь не знал, что ему делать, куда идти. Но он не мог стоять на месте – все-таки пошел. Он долго ходил по этому прекрасному нескончаемому городу, перелетал с места на место, стороной проходили какие-то приключения, разговоры, встречи. Иногда он упрекал себя, что мог усомнится, и тогда ему становилось горько. Чаще, все-таки, он созерцал город с наслаждением – ведь в этом бесконечном пространстве, среди всех этих парков и домов, была ОНА единственная. Он медленно, как века плыл среди толп, между домов – все искал, и вновь, и вновь видел ЕЕ издали, и каждый раз ОНА уходила.

В один день он все-таки хорошо ее увидел, она стояла на выступающем из дома подъезде, стояла озаренная лучами заходящего солнца, и была такой же светло-серебристой и задумчивой, как и облака тихо плывущие в небесах. Алеша уже хотел устремится к ней, но тут понял, что вовсе она не одна, что рядом с ней стоит, держит ЕЕ за руку ЕЕ избранник, и он такой же задумчивый как она, и вместе они погружены в гармонию своих любящих душ. И тогда же некий печальный, мудрый голос заговорил в Алеше:

– Что же, ты видишь – они нашли свое счастье, а ты должен отступить. Посмотри, ведь они действительно счастливы, оба они прекрасны, оба достойны друг друга, и теперь, если ты ЕЕ действительно любишь, то самое лучшее, что можешь сделать для своей любимой – это отступить.

Алеша знал, что – это голос его внутреннего сознания говорит, но другая часть его сознания не могла с этим смириться, возражала:

– Я так долго ЕЕ искал, а теперь вот отступить... Но ведь это же несправедливо! Мы принадлежали друг другу... Наши души...

– Ты найдешь ЕЕ, ты непременно найдешь, но сейчас ты должен смириться.

И Алеша смирился. Ему было очень печально, и слезы застилали его глаза он медленно шел прочь, и весь мир плакал вместе с ним.

Это был страшный день. В этот день началась война.

* * *

Он шел по улице, и тут понял, что стены домов стали ужасающе узкими, какими-то грязными, настороженными. Низко-низко над городом, неслась с воем ветра темно-серая пелена туч, временами начинал моросить дождь, почти снег, и неслись мокрые клочки газет, какие-то тряпки – кажется, окровавленные. Вспомнился иной ограниченный мир, из которого с таким трудом удалось вырваться. А тут еще появился стук барабанов – он все нарастал – хаотичная, стремительная череда ударов в которой выкрикивал что-то зычный, торжественный голос.

И тут Алеша увидел огромную толпу серых, несчастных людей, которые все одеты были в одинаковую грязную и неудобную одежку. Все они были налысо подстрижены, все ужасно измождены – едва переставляли ноги, все бранились, но так невнятно, что доносилось только зловещее рокотание. Каждый нес всевозможное оружие – причем на некоторых было так много этих железок для убийств, что они попросту не выдерживали их тяжести, пригибались, почти ползли. Впереди всех шли барабанщики, и отчаянно, из всех сил барабанили. Между них вышагивал некто, похожий на увешенный орденами самовар – он размахивал длинной саблей, и выкрикивал те самые торжественные слова, которые услышал Алеша еще прежде. И вот он понял, что самовар этот есть "генерал", и он один из самых главных в армии, а еще он осознал, что и ему придется идти в этой толпе. И действительно, хотя он попытался бежать, ноги его завязли в некой трясине, и некие люди профессиональными движениями натянули на него уродливую, неудобную одежку, и как цепями обвешали его оружием. Теперь он, хоть и выбиваясь из сил, но мог идти в строю с иными несчастными. Алеша удивлялся, почему это он идет плененный, почему он не может просто улететь в бесконечное далеко от этого ненавистного: "Что может пленять мою душу?" – вновь и вновь вопрошал он неведомо у кого. Между тем "самовар-генерал" не переставая продолжал выкрикивать о неких врагах, с которыми им в скором времени предстояло столкнуться. Вначале Алеша попросту не слушал его, пытался пропустить эти громкие слова мимо ушей, но такие уж они были звучные да торжественные, так впивались, что не мог он остаться безучастным. Генерал рассказывал им о страшных зверствах чинимых "врагами", одна за другой поднимались жуткие картины – изувеченные, бьющиеся в судорогах тела, кучи расстрелянных, и еще что-то искореженное, сожженное...

Алеша и не заметил, когда слова генерала переросли в реальность. Теперь он действительно шел среди дымящихся развалин, среди сожженных трупов, кое-где пробивались изглоданные останки леса – и он с ужасом, с болью, едва не заходясь в крике, осознавал, что это были развалины тех мест, которыми он любовался когда-то, что это были пепелища того леса, из которого вышла когда-то, пожертвовав собою коровушка. А "генерал-самовар" все говорил и говорил про то, какие же злодеи эти враги, что из-за них все их беды, и Алеша почувствовал, наконец, злобу.

И только почувствовал Алеша злобу, как генерал поднял руку и отошел за задние ряды. Барабанщики смолкли, и они ступили в лес, про который Алеша знал, что здесь он и встретится со "врагами". Лес был очень душный, темный им отряд долго выделывал круги, все не мог найти нужную дорогу, и наконец нашли какую-то окруженную колючей проволокой узкую тропку, стали по ней пробираться, постоянно цеплялись за колючую проволоку, ранились в кровь. Вот увидели перед собой огромную груду изувеченных, ни на что не похожих тел. Вся земля между деревьями была залита кровью, повсюду валялись орудия убийства...

И тогда все увидели врагов. Это был отряд много больших чем их, но зато почти ни у кого не было оружия. Враги стояли толпой, толкались, и похоже, совсем не понимали как оказались в этом месте. Сзади напирали, и Алеше приходилось идти все вперед и вперед – вот он оказался уже в нескольких шагах от врагов. Сзади прогремела команда генерала:

– Что же вы медлите?! Или не видели, что они творят...

И тогда Алеше почудилось, что кто-то из врагов направляет на него винтовку. Нет – он опередил врага – он сам вскинул оружие, прицелился ему в шею, в адамово яблочко, и нажал курок. Он хорошо видел, как шея потемнела, как этот враг стал оседать. Алеша не испытывал ничего – совсем-совсем ничего, ни одно воспоминание не тревожило его была только некая пустота, бездна – и был еще болезненный интерес, желание узнать, кто кого первым прикончит – он следующего врага, или же враг его. Нетрудно было выбрать себе следующую мишень – ведь все они были рядом, отступали толпой, даже и не пригибались, беспорядочно палили, и все-таки ранили или даже убили нескольких Алешиных соседей в строю. И он нашел шею следующего, и вновь нажал на курок, и этот следующий стал оседать точно также как и его предшественники... да предшественники – Алеша вдруг осознал, что уже давным-давно убивает, что он перебил уже целые армии. Тут что-то разорвалось, треснуло его в голове, и он оказался на улицах того города, на которых столь долгое время искал ЕЕ. Но Алеша знал, что война еще далеко не закончена, он знал, что совершил что-то страшное, и теперь неминуемо должен быть наказан.