Текст книги "Грани сна"

Автор книги: Дмитрий Калюжный

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 8 страниц)

– Тьфу… Правильно мы иноземцам-то здесь воли не даём, – сказал Вятко. – А дальше что было, Великан?

И Великан, ударив по струнам, начал напропалую импровизировать, выдумывая новую версию баллады:

 
Говорил ему князь киевский таковы слова:
– Ай же ты мужичище-деревенщина,
Во глазах, мужик, да подлыгаешься,
Во глаза, мужик, да насмехаешься.
Невозможно пройти землю вятичей,
Бо соловьи там зело могучие.
 

Гости приосанились: лепо им было такое слышать.

… Несколько лет спустя возвращался однажды Лавр в столицу – Городенец. Плыл по Оке. Был конец лета, и он оказался там, где в Оку впадает рыскливая Беспута. Это были места, где жил со своим семейством бывший доверенный боярин Вятко-князя, Надёжа/Негожа, чьё имя было велено забыть навсегда. Вятко повелел сослать опального боярина, туда, где в Беспуту впадает тощая Жежелка. Сам-то бывший боярин просил поселить его на Оке, или хотя бы там, где в Беспуту впадает Восьма, но тут даже Лавр возмутился. «Ссылка – это тебе не курорт!» – сказал он изгою, но тот не понял.

То, что изгой, отказавшийся от битвы по «суду Ярилы», не был казнён, Лавр относил к удачам своей политики. Но сам изгой так не считал. Однажды, по пути в столицу, пройдя часть пути по Беспуте, Лавр его встретил. Так, бывший боярин ему даже квасу не вынес! Уж и не говоря о пиве или настойке ягодной на меду. Отказался от разговора, и только злобно лаял Великана, обвиняя в своих бедах.

– Я же тебе жизнь спас! – удивился Лавр.

– Как же! Спас! Если бы я не отказался биться с тобой, ты бы меня убил.

– Но, если б не я, тебя бы казнили! Это я уговорил князя пожалеть тебя.

– Знаем, как же. Уговорил сослать сюда на съедение комарам. Вот и вся твоя жалость.

– А чего ты ко мне привязался-то в тот день? Князю баял, что я опасный и вредный.

– И был прав! Опасный и вредный. Во́т, что ты со мной сделал. Всего лишил.

Лавр погулял по окрестностям, и был просто очарован. По правому берегу Жежелки забрался на холм с большими лесистыми участками. Сказал своему служке:

– Прекрасно! И нет здесь никаких комаров.

– Ветерок здесь, потому что, – предположил тот. – Не то, что внизу, у реки.

– Ну, и строился бы он здесь! Прекрасное место, – повторил Лавр. – Тоже мне, ссылка. Да я сам бы поставил здесь дом и жил…

После той встречи он несколько лет избегал подниматься по Беспуте, даже если так было лучше, хоть и вспоминал иногда чудные пейзажи, которыми любовался с той горушки. Просто обидно было, что тут поселили тупого изгоя. А в этот раз он подумал: – Какого чёрта! Я на́больший боярин! Выше меня только Вятко, да Боярский Совет. И не абы где, а в стране, которая по площади превосходит Францию, когда самой-то Франции ещё нет! Где хочу, там и гуляю.

Оставив своих людей и нанятых на Оке бурлаков отдыхать, он отправился на прогулку. Деревенька изгоя пряталась в полверсте среди деревьев на левом берегу Жежелки, но было мало надежды, что угостят пряниками, и Лавр туда не пошёл. А полез он в ту же гору напротив деревеньки, что и в прошлый раз, по довольно приметной тропинке, продолжая размышлять о красотах родной природы и коварстве изгоя.

Так он лез, и лез, и уже совсем было добрался, куда хотел, поднял голову – и ему перехватило дыхание: среди деревьев явственно был виден прямой и однозначный православный греческий крест, которого быть здесь совсем не могло! Лавр прокрался среди стволов – а там даже не часовенка, а натуральная рубленая церквушка, и на крытой дранкой маковке крест, и не простой, а с врезанным в центр константиновым солнышком!

– Та-а-ак! – с угрозой произнёс Лавр, и услышал, как внутри церковки что-то зашуршало, мелькнуло в двери, да и побежало меленькими шажками вглубь. Заглянув за углы строения, Лавр убедился, что другого выхода нет, и смело шагнул в дверь. В наосе[28]28
  Наос – средняя часть церкви, предназначенная для верующих.


[Закрыть], раскинув руки и доставая ими от стены до стены, прошёл до иконостаса, там остановился, разглядывая в полутьме немногочисленные иконы и прислушиваясь, а услышав шуршание, быстро сунул руку за тряпку, закрывавшую Царские врата, ухватил чью-то бороду, и быстро выволок хилое повизгивающее тельце за двери, на свет Ярилы. И увидел, что перед ним дед Герасим, грек-ювелир, одетый в рясу и со скуфейкой на голове!

– Не бей меня, Великан! – хныкал тот.

– Это что?! – заревел Великан, тыча пальцем в церквушку. – Против Вятко-князя пошёл, пёс? А ты знаешь, чего тебе за это будет?

– Нет, нет, я не против Вятко! Он был добр ко мне!

– И вот ты чем ему ответил. У нас есть бог Ярило! И мы, вятичи, дети Ярилы. Поэтому у нас своя сторона. А если ты, пёс, насадишь тут чужих богов, то мы потеряем свою сторону! Чужие будут порядки! – Лавр говорил это, соображая, что если христианство захватит Русь иначе, и раньше, чем в известной ему истории, то в новом будущем может не оказаться места для него самого.

– Чужого здесь нету! Всё своё.

– Чего своё? Иконы тебе греки привезли, скрыв от Вятко, да и строил не ты сам.

– Сам строил, сам. И иконы сам писали.

– Болтун. Дурак. Я что, по-твоему, икону греческого письма узнать не в силах?!

Лавр потряс бывшего своего друга за грудки, спросил с тоской:

– И чего ради ты это устроил? Плохо тебе, что ли, жилось?

– Христианского человеколюбия для, – с готовностью объяснил Герасим. – Во славу Исуса Христа. Боярина, коему Вятко беззаконно прозвище Негожи дал, изгнали, унизили! Я говорил с ним, и он припал ко святой к вере христовой, а она выше княжьей! Окропил аз грешный бывшего Негожу святой водой, крестил его именем Николы, что значит «Победный», ибо воистину победил Никола свою печаль, и воспрял к новой жизни!

– О, Боже, – вздохнул Лавр. – Знаешь ли, что писал о таких, как ты, Пушкин? «Пошли нам, господи, греховным, поменьше пастырей таких – полублагих, полусвятых».

– Моя вера правильная, не то, что цареградсая ортодоксия!

– Вот, вот. Я так и знал, что против всех пойдёшь: и царьградских, и римских, и Ярилу нашего пнуть не забудешь. А ведь я на́больший боярин. Обязан сдать тебя и самопального Николу Вятко-князю. И он вас казнит, обоих, на костре сожжёт. А между тем, ты мне однажды помог выкрутиться на княжеском суде, и помог – как раз против этого Николы. И что мне теперь делать?

– Давай с Николой поговорим.

Лавр засмеялся, отрицательно тряся головой.

– Ты увидишь, Великан, он теперь совсем другой человек! Просветлённый…

– Ему даже знать нельзя, что я здесь был. И ты ему о том не скажешь, потому что прямо сейчас я тебя увезу. Ну? Чего стоишь? Пшёл!

Они двинули по тропочке вниз. По пути Лавр давал указания Герасиму:

– С моим доверенным человеком отправишься к Дону. Я велю, и соловьи тебя пропустят. А я за то время извещу Вятко. Скажу, что ты сбежал, пёс неблагодарный.

– А куда мне идти-то?

– Куда хочешь. В Рим новый, или в Рим старый, или в Антиохию, или к чёрту на рога. Мне всё равно. Я тебе не сторож…

Москва, октябрь – ноябрь 1936 года

После посиделок в пивной с Ветровым Лавр побрёл домой пешком, да и что тут идти-то: от Иверской до Чистых прудов. По пути раздумывал, что делать. Он, конечно, попробует опротестовать своё исключение из университета, но шансов, что его оставят – если честно, мало. Или пёс с ним?.. Но потеряв стипендию, надо думать о заработке. Найти работу, чтобы оставалось время для самообразования. Даже учась на историческом, он читал книги по психологии (благо, родная матушка работала в библиотеке), посещал лекции по физике и механике. Надо же найти объяснение своим странным путешествиям.

Как всегда, заглянул в библиотеку. Внутрь заходить не стал, чтобы мама не унюхала запаха пива. Приоткрыл дверь, помахал ей рукой, мол, я вернулся. Заметил, что в читальном зале сидит человек семь или восемь. Приятно пахло книгами. И, наконец, пошёл домой. А там был один только дядя Ваня.

Одетый в застиранные галифе и майку, с галошами на босу ногу, старик-сосед сидел на табурете и читал газету «Правда». На столе рядом с ним стояла початая чекушка водки, тонкий стакан с графским вензелем, банка грибов, которые дед летом собирал на Лосином острове и солил, и ломоть чёрного хлеба. Лавр удивился: хлеб-то и водка откуда взялись? Утром он, собираясь в университет, слышал, как дядя Ваня со своею бабой Нюрой переживали, что денег даже на хлеб нет. А старуха ещё не вернулась.

– А, Лаврик! – обрадовался дядя Ваня. – Ты-то мне и нужен.

– Зачем?

– Выпить.

– Нет, это без меня, – ответил Лавр, озирая кухню в поисках кружки. Пить спиртное он после пива не хотел, а вот воды бы холодненькой… Усмотрел кружку на подоконнике, налил себе из-под крана.

Тикали ходики на стене, за окном чуть слышно позвякивал трамвай.

– Интересно, отчего же он со мной выпить не хочет? – бормотал себе под нос дядя Ваня. – Комсомолец, и не пьет с большевиком. Плохо мы ещё воспитываем… эту… как её… смену.

– Что, повод есть? – спросил Лавр, испив водицы. – Ты ж, дядя Ваня, только по праздникам употребляешь.

– А вот, слушай! – отставной пролетарий поднёс к глазам «Правду» и прочитал вслух напечатанное крупным шрифтом: – «СССР заявляет, что будет считать себя свободным от соглашения о невмешательстве в дела Испании, если оно будет нарушаться другими странами». Вот тебе!

– А мне-то что?

– А то, что ты не верил. Все вы не верили! А народ собирает для испанских рабочих подарки! За испанскую революцию люди отрабатывают смены, и перечисляют туда деньги! Правительство отправляет оружие! Я сегодня был на митинге, выступал. Как меня принимали! Как принимали!

«Вот откуда хлеб и водка», подумал Лавр, а вслух спросил:

– И что с того?

Дед отложил газету, наклонился в сторону Лавра и прошептал:

– Да ведь с этого начнётся наконец мировая пролетарская революция!

– Ох, дядя Ваня, вышибут тебя из партии за такие речи.

– Меня?! – вскинулся дед. – Да я лично Ленина знал! С Дзержинским из ссылки бежал! Я вот это … это всё … своими руками создавал, всю власть рабочих и крестьян! И меня из партии? За что?

Лавр, сев на табурет возле их с мамой керосинки, прошептал внятно и раздельно:

– За пропаганду троцкистских идей.

Иван Палыч закручинился, завертел головой:

– Это я не подумал. Эх… Осуждали, да, помню. Но ведь… Знаешь, Лаврик: невозможно бывает понять. Сегодня одно, завтра другое. Но ты прав, да. За троцкизм пить нельзя, – и он решительно отодвинул от себя бутылку.

– Так найди другой повод, – засмеялся Лавр.

– А? Какой?

Лавр подошёл к отрывному календарю, висящему на стене:

– А, вот! Прямо сегодня родился Пьер Дегейтер, автор гимна «Интернационал».

– Это пойдёт. Это можно, наш человек.

Дед выпил, зажевал грибочком, и забурчал себе в усы «Интернационал»:

 
Лишь мы, работники всемирной
Великой армии труда,
Владеть землёй имеем право,
Но паразиты – никогда!
 

В кухню, красуясь, вошла девушка с фотоаппаратом на плече. Было ей едва восемнадцать лет, по паспорту она была Ангелиной Пружилиной, и любила играть со своим именем. То она Джилка, то Анжела. В настоящее время представлялась Линой.

Дед в ней души не чаял, хотя с её мамочкой часто был в контрах.

– Можете меня поздравить! – радостно пропела она.

– С чем же? – спросил Лавр.

– С первым прыжком!

– Поздравляю, конечно… Но ведь ты раньше уже прыгала?

– То с вышки! В Краснопресненском парке. А теперь – с аэроплана.

– Страшно, небось, было?

– Советская молодёжь фашиста не боится! – проворчал дед.

– Ничуточки не страшно! – бодро сказала Лина. – Ну, вот просто ни грамма страха. Зато фотографий наснимала, жуть.

Фотоаппарат ей подарила мамочка, причём не обычный ФЭД, а немецкую Leica. Кто-то из коллег привёз ей из Германии. Лина так увлеклась, что без новой игрушки из дома не выходила! Она после школы поступала на журфак, провалилась, и собиралась поступать в следующем году. Теперь набирала журналистский опыт.

– И ещё меня можно поздравить с публикацией! – сказала она, ставя чайник на огонь. – В «Вечёрке» напечатали мою фотографию.

– Которую?

– С метростроевцами. Я принесла газету, потом посмотришь.

– Лепо.

– Но гонорар не платят. Ведь я нештатница. Рабкор.[29]29
  Рабкор – рабочий корреспондент. В первые годы Советской власти – нештатный сотрудник печатного издания, из рабочих.


[Закрыть]

– Рабкор, а нигде не работает, – бурчал дед, вылавливая из банки очередной грибок.

– Я на курсах учусь! И, между прочим, помогаю развозить в школы хлебобулочные изделия! Сейчас принесу.

Она метнулась в комнату, принесла блюдо булочек на тарелке:

– Ешьте пампушки. Бери, дядя Ваня. Оказывается, некоторые считают, что и пампушки, и шанюшки, это оладьи. А вот и нет! Это булочки.

– Работница, а с работы булочки тырит, – сказал дед, цапнув сразу две пампушки.

– Так ведь в счёт зарплаты! Со скидкой, – пояснила Лина.

– А меня из университета попёрли… – вздохнул Лавр.

– Да ты что!

– Да, вот так…

– Что же ты натворил?

– Маркса поправил. Практически опроверг.

– Иди ты! Разве его можно опровергнуть? Он же памятник!

– Это он сейчас памятник, а раньше был человек. Как мы с тобой.

– Ой, сомневаюсь. Я думаю, он всегда был памятник… Прорабатывали?

– Естественно.

– Страшно было?

– Не страшнее, чем прыгать с парашютом, я так думаю, – сказал Лавр.

– А ты попробуй, прыгни.

– Ну, повторять за кем-то не так страшно. Самый-то страх, это когда что-то делаешь первым. К примеру, первым в мире прыгнул с колокольни, с куском холстины за спиной, сеньор Фаусто Веранцио. Говорил: во, страху натерпелся! А потом пришлось ему бегать от инквизиции. Прибежал в Венецию, тем и спасся: там инквизиция жгла серьёзных оппозиционеров, а научные эксперименты, вроде прыжков с парашютом, игнорировала…

– Ты откуда знаешь про этого… Веранцио с колокольни? – удивилась Ангелина, разливая чай по чашкам. – Нам про такого предшественника парашютизма не говорили.

– А встречались мы, Лина, со стариком Фаусто. Да! Когда я был с посольством в Венеции. Вот он сам и рассказал. Пытался, хитрец, ко мне подольститься: ведь ему хотелось получить денежный заказ. Предлагал продать в Москву проект подвесного моста из железа, и брался сам руководить строительством… Неугомонный был старикан. Но, подумай сама, до мостов ли тогда здесь было! Царя Бориса траванули, Фёдора убили…

– Эй! – она аж присвистнула. – Хорош заливать!

– Нет, ты слушай. Вообще таинственная история. Иду я по Ивановской площади Кремля, всей одежды на мне – чужая пасхальная рубаха, и думаю, как бы мне отсюда подорвать туда, где тепло. Вдруг хватает меня за руку незнакомый подьячий. Спрашивает, ведаю ли я венецийский толк. Я-то знал генуэзский, но разница небольшая. «Да», отвечаю. «А хочешь ехать в Венецию с посольством?». «Да». И в тот же вечер выехали.

– Ты мне книгу Лажечникова, что ли, пересказываешь?[30]30
  Иван Иванович Лажечников (1792–1869) – писатель, зачинатель русского исторического романа. Его произведения «Последний Новик», «Ледяной дом» и «Басурман» в XIX веке были нарасхват.


[Закрыть]

Лавр засмеялся:

– Успокойся! Мне эта история не так давно во сне привиделась.

– Ой, Лаврушка! Сны он мне будет толковать…

– А будешь называть меня Лаврушкой, то я тебя обзову маркизой.

Ангелина томно повела плечами:

– А чем я не маркиза?..

…Разбор «дела Гроховецкого» на комитете комсомола с самого начала носил обвинительный характер. Среди членов комитета было мало ребят с истфака, способных судить, кто прав в споре профессора и студента. Но и они заранее знали, что учение Маркса гениально, а потому верно. Беда была в том, что само-то гениальное учение было известно им лишь по затверженным цитатам…

Секретарь комитета Саша Сидоров, начиная заседание, был вынужден заглянуть в бумажку, чтобы не перепутать, какая социально-экономическая формация за какой следует, согласно учению. Он и зачитал: «Марксизм-ленинизм обосновал закономерную смену формаций, показав, что за всю историю было пять основных периодов. Это первобытнообщинная формация, на смену которой пришло рабовладение, феодализм, капитализм, и, наконец, самая прогрессивная – коммунистическая формация. Построением его первой стадии, социализма, заняты мы в Советском Союзе».

Прочитав это, он перешёл непосредственно к делу:

– Студент Гроховецкий, отвергнув это деление, позволил себе публично и решительно усомниться в выводах Маркса, Ленина и советских учёных. И вдобавок он отрицал борьбу классов, как движущую силу эволюции общества. Так, Гроховецкий?

– Нет.

– Как, «нет»? А профессор Лурьё говорит, что «да». Как же это, Лавр?

– Обсуждали мы с Лурьё историю Россию, вот как! А Маркс описывал историческую эволюцию, характерную для Западной Европы. Он даже для Азии придумал её собственный «азиатский» способ производства, что, конечно, касается и формаций. А Россия вообще прошла свой особый путь.

– Ничего себе, заявочки! – крикнул кто-то из участников. – Маркс «придумал»! Ты говори, да не заговаривайся.

Секретарь постучал карандашом по столу:

– Нет, ребята, надо разобраться. Дело серьёзнее, чем я думал. Ведь Лавр нам только что сказал, что для России марксизм не подходит.

– Ничего такого я не говорил.

Все засмеялись. Кто-то крикнул: «Во, даёт!». Девушка в очках строчила протокол.

– Как же не говорил? – удивился секретарь. – Мы ведём протокол, всё записано. Маркс, по твоим словам, что-то придумал, а Россия сама по себе. Ты что, и профессору такое говорил? Или он тебя неправильно понял?

– А давайте я вам просто объясню свою позицию?

– Для того и собрались. Объясняй, – и Сидоров подмигнул членам комитета: – Что, ребята? Вдруг мы умнее профессора, и поймём правильно?

– Валяй, Грошик! – весело крикнул сидевший у окна Коля Сигал. Он был единственным здесь парнем его учебной группы и свидетелем стычки Лавра с Лурьё. – Расскажи! Мне вообще понравился тот спор. Очень было познавательно.

– Спасибо, Коля, – поблагодарил Лавр. – Это был научный спор. Понимаете? Не идеологический. Говоря о жизни на территории древней Руси, то есть до десятого века, товарищ Лурьё назвал это первобытнообщинным строем. И я сказал: Русь не вписывается в схему! Я не против теории, теория всегда полезна. Но посмотрим на факты. Первобытность, это отсутствие хозяйства и государства. А у нас это всё было, и развитое сельское хозяйство, и государство. Потому что без объединения, в одиночку, в наших северных местах нельзя выжить! А в Европе отдельная семья могла прожить сама, и государства возникли позже, именно как феодальные объединения, стараниями класса феодалов ради их господства и подавления крестьян. Об этом и писал Маркс.

– А на Руси, по-твоему, класса феодалов не было? – обличительно спросил кто-то.

– В том-то и дело! Когда на Западе появились феодалы, у нас их не было. И ничего похожего на первобытнообщинную или рабовладельческую формацию тоже не было. Единственное, что приходит на ум: на Руси тогда был социализм.

Поднялся шум. Одни смеялись, другие аплодировали.

– Точно, точно! – громко говорил Сигал. – Он в тот раз так же объяснял.

– Практически не наблюдалось имущественной разницы между верхами и низами. – Лавр не обращал внимания на шум, и шум стих. – И не было рабства. Да, на работах использовали пленников. Но почему? Потому что кто не работает, тот не ест. Пленники – которых, по правде, было мало – это иноземцы, которых попали к нам не по своей воле. Такой человек не мог сразу вписаться в здешнюю жизнь, но и не мог уйти назад: компаса и карт ещё не изобрели, и языка он не знал. Этих людей называли челядью и, говорят, ими торговали, а потому они вроде как рабы. На деле же тот, у кого они работали, содержал их, тратился на их обучение. Часто лечил, если тот был раненый. Вот за это, уступая челядина другому, он и брал плату!

– Раз продавали, значит, рабство, – сурово молвила девушка в красной косынке.

– Нет! Челядин жил, как младший член семьи. Если осваивал язык и научался работать, то мог, как и сын хозяина, отделиться. Мог остаться у хозяина. Даже мог жениться на его дочери. Он, освоившись, становился свободным. Разве такое бывало в Европе? Нет. Вот о чём я говорил профу, и Коля может подтвердить.

– Да, да, – сказал Коля.

– Власть была типа советской, – эти слова Лавра опять вызвали шум. Он пережидал его, думая, что если даже изощрённый ум профессора оказался не в состоянии переварить такие утверждения, то эти-то, молодые, нахватавшиеся верхов, и вовсе не поймут.

– Князья правили! – орал один. – Усобицы устраивали! Крестьян грабили!

– Как же! «Советская власть»! – язвительно надрывался другой. – Рюриков себе из-за границы выписывали! Ханам в орде прислуживали!

– Путаник! Неуч! – обличал третий.

– Что же, по-твоему, социализм – это когда рабами торгуют?..

– Не, не, ребя! – голосил Коля Сигал. – Вече решало, кто будет князем. Все вопросы народ обсуждал, точно говорю.

– Купцы обсуждали, – возражал ему сосед. – А купцы – это мелкобуржуазный элемент. Народ от них страдал.

Напрасно барабанил своим карандашом комсомольский секретарь Саша Сидоров. История Древней Руси оказалась очень злободневной темой для споров! В итоге комитет комсомола МГУ рекомендовал комсомольскому собранию факультета рассмотреть вопрос о пребывании студента Лавра Гроховецкого в рядах ВЛКСМ, и проверить политический уровень его подпевалы Николая Сигала.

Это означало, что из университета выгонят обязательно.

Через неделю Лавр приступил к работе в производственной артели «Красная радиоволна». Его взяли в столярный цех, и он там драил мелкой шкуркой деревянные заготовки корпусов радиоприёмников и телевизоров до зеркального блеска. Потом корпуса собирали, окрашивали в малярном цеху, возвращали ему, он их полировал и покрывал мебельным лаком.

Ещё через две недели начальник – Семён Иванович Кубилин, узнав, что Лавр начитан по радиоделу, умеет паять и обладает навыками часовщика, зазвал его к себе и предложил перейти в опытный цех.

– У нас там всеми радиоделами заправляет очень грамотный инженер, Миша Козин, – сообщил он. – А работники не имеют образования. Поможете Мише.

– Меня из комсомола выгнали, – честно сказал ему Лавр.

– Не мои проблемы, – ответил Семён Иванович. – Лучше объясните, где вы при своём юном возрасте навострились так лихо часы ремонтировать.

– То тут, то там, – уклончиво ответил ему Лавр. Хоть это и артель, то есть заведение не вполне социалистическое, кто знает, как отнесётся начальник к известию, что его юный шлифовщик тридцать лет кряду держал в Вене частную часовую мастерскую и даже эксплуатировал нескольких подмастерьев. После попытки пооткровенничать с Ветровым он убедился, что рассказывать людям лишнее о своих снах не надо. А выдумывать липовые объяснения – ещё хуже. Честное враньё всегда лучше полуправды.

Их артель помимо радиоприёмников производила механические телевизоры по системе немецкого изобретателя Пауля Нипкова. В СССР уже несколько лет велись регулярные передачи механического телевидения из Москвы, причём со звуком, в диапазоне средних волн. Первый отечественный серийный телевизор Б-2 выпускали завод им. Козицкого в Ленинграде и их артель в Москве. Правда, когда Лавр пришёл в артель, и ленинградцы, и москвичи уже подумывали о переходе на телевизор с электронно-лучевой трубкой.

Но главным продуктом артели «Красная радиоволна» были всё же радиоприёмники.

Перейдя из столярки в опытный цех, Лавр стал читать иностранные журналы, изучая все новинки и выискивая возможности использовать их в работе.

– Есть проблема, Лавр Фёдорович, – сказал однажды Кубилин. – На маломощных коротковолновых передатчиках зафиксированы редкие факты сверхдальней связи – в сотни и тысячи километров, даже межконтинентальные, но нет ясности, почему и как это происходит. А хорошо было бы освоить сверхдальнюю радиосвязь!

– Конечно, хорошо, – засмеялся Лавр, – только ведь никто не знает, как это сделать.

– На то и наука! А? У вас есть какие-либо соображения? – и начальник перешёл на шёпот: – Мы имеем заказ, не скажу, от кого.

– Соображения… – протянул Лавр. – У меня… Хм. Есть, конечно. Наверняка всё зависит от форм электромагнитных полей в атмосфере. При каких-то параметрах радиоволна проходит. При каких-то – нет. Надо количественно измерять электрические заряды в воздухе, сравнивать с прохождением волн…

– Скажите, вы бы взялись за создание такого измерителя? У нас, понимаете, один уже брался, но спёкся. Отказался, короче. А Миша Козин мастерит магнитофон.

– Да… Задачка. Но интересно.

И Лавр с головой ушёл в новую работу.

Сделал прибор: шкала, стрелка на оси, спиральная пружина. Установил две гребёнки из тонких алюминиевых пластин, входящих друг в друга, не соприкасаясь: одна неподвижная, другая подвижная, нанизанная на ось прибора, как шашлык на шампур. Электрические заряды, воздействуя на них, выталкивают подвижную гребёнку из неподвижной. Это вращает ось, преобразуя измеряемую величину заряда в силу/момент силы, поворачивающий ось со стрелкой.

Знакомый часовщик Сёма с Тверской изготовил ему пять сверхтонких спиральных пружинок, и Лавр отобрал одну самую мягкую. И он очень точно сбалансировал прибор, чтобы малые силы отталкивания зарядов приводили к существенным перемещениям стрелки. Иначе говоря, изделие отличалось сверхчувствительностью.

Пришлось, конечно, побегать, выпрашивая то тут, то там нужные материалы. По его просьбе Кубилин заказал на 1-м Московском часовом заводе подвес на рубиновых камнях, да ещё и с накладными камнями на торцы цапф.[31]31
  Цапфа – тонкий конец оси вращения, тщательно отшлифованный, со сферическим окончанием. Втулки в часовом деле делали из рубина, а для ещё большего снижения трения зазор между цапфой и отверстием втулки заполняли часовым маслом.


[Закрыть] Заводской мастер, передавая заказ, без всякой скромности заметил:

– Такого качества вы не найдёте даже в Швейцарии.

А часовое масло для своего прибора Лавр взял как раз швейцарское.