Текст книги "Белая ночь"
Автор книги: Дмитрий Вересов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 21 страниц)
Глава 2
КИРИЛЛ МАРКОВ ИЩЕТ ЧЕЛОВЕКА, А НАХОДИТ ДАЖЕ ДВУХ
После месяца учебы в институте водного транспорта Кирилл Марков понял, что поступил не в ВУЗ, а в ПТУ. В этом учебном заведении, правда, учились пять лет и получали диплом о высшем образовании, но сидели в аудиториях, курили на «черной» лестнице, толпились в столовой сплошь одни студенты-пэтэушники. Они не читали книг, которые читал Кирилл, не слушали музыку, которую он слушал. Их можно было бы назвать провинциалами, но в деревне, куда ездил Кирилл каждые школьные каникулы, местные пацаны жадно перенимали у него городские манеры, переписывали «Burn» и «Sgt. Pepper's» с японского кассетника на огромные, неповоротливые «Днипро», даже выучили слово «экзистенциализм».
Этим же «водникам» ничего особенного от жизни было не нужно. Джинсы, куртку «Аляску», девчонку, пожрать… Ну, и диплом, разумеется. Святая мечта – распределение на суда смешанного плавания, типа «река-море», заходящие в европейские порты.
Он ходил с зажженной сигаретой по институтским курилкам, как Диоген с факелом, в поисках «своего человека». Все было напрасно. Тогда Кирилл еще не догадывался, что «своего человека» надо искать среди женщин. Пару месяцев Марков был таким же одиноким на курсе, каким был когда-то Женя Невский в их классе.
Но скоро все наладилось…
Очень досаждала Маркову физкультура. Кафедра физвоспитания, видимо, была в этом институте профилирующей. Кирилла еще не успели на первом курсе достать сопромат, теормех, детали машин и механизмов, но седой физкультурник в вязаном «петушке» первым зародил в Маркове мысль о прогулах. Каждый день они сдавали какие-то немыслимые нормативы. Причем, их не тренировали, не готовили, а только отмечали «сдачу – несдачу».
– Зачет по физической культуре вы начали сдавать уже на первом занятии, – говорил студентам «петушок».
Значит, первый «хвост» повис у Маркова уже давно. А ведь он не был таким уж хилятиком.
Подтягивался не меньше пятнадцати раз. Но были еще кроссы, прыжки, метание гранаты, ядра… Сначала он, как и все, пытался все это сдавать, потом стал прогуливать, а потом, когда ситуация была уже почти безнадежной, решил, что надо что-то предпринимать.
Некоторые его однокурсники, как заметил Кирилл, на занятия по физкультуре не ходили. Оказалось, что это разрядники по разным видам спорта. Они занимались в специальных группах. Имели льготы, свободный график сдачи экзаменов, бесплатное питание. Парусники, например, вообще могли не посещать институт.
Марков в порыве отчаяния стал ходить по тренерам, но его, безразрядника, посылали куда подальше. Только тренер по боксу Лаврушин задумчиво почесал сломанный нос, спросил фамилию, подумал, еще раз спросил фамилию, последний раз почесал нос, переспросил фамилию и взял его к себе. уклоны, нырки, прямые левые и правые опять напомнили Кириллу Павловск, главаря шпаны по кличке Седой, отчаянного Женьку Невского и вызвали очередной приступ ставшего уже хроническим стыда. Но Кирилл Марков дал себе слово на этот раз сражаться до конца. Он мечтал, как в конце мая поедет в Павловск, найдет Седого и вызовет его на честный поединок «Помнишь, ты предлагал мне поговорить один на один? Я пришел…» – и нокаутирует его акцентированным, хорошо поставленным ударом.
Пора было забыть профессора Вольфа, который, между прочим, так и остался у Саши Акентьева, и научиться бить по настоящей, злодейской морде.
Но тренер Лаврушин мало интересовался бесперспективным новичком. Приходилось самому кое-как подстраиваться, подсматривать, перенимать всякие боксерские штучки у разрядников, не зная при этом азов. Кирилл чувствовал, что становится пародией на боксера, пантомимой на тему бокса. Он успокаивал себя тем, что зачет по физвоспитанию у него в кармане, а Павловск, Седой, Невский… Теперь он, по крайней мере, хорошо понимал, что такое КМС по боксу. Хотелось бы посмотреть на каратиста, который простоит против того хотя бы раунд! Что бы сказал по этому поводу профессор Вольф? Мечты на тему "Я пришел.
Я готов. Защищайтесь…" как-то сами собой рассеялись.
Однажды Марков вышел из раздевалки вместе с парнем маленького роста. Кирилл давно заметил его в боксерском зале. Легковес удивительно искусно «фехтовал» левой рукой.
– Костя! Тебе бы еще хороший правый и был бы чемпионом Союза! – кричал ему Лаврушин через канаты. – А так, с запущенной «однорукостью», тебе даже первенство города не взять.
Кирилл и Костя прошли рядом по коридору, поднялись по лестнице и вошли в одну аудиторию.
– Так ты тоже судомеханик, первый курс?! Из какой группы?
– Группа корабелов. А ты?
– Я из пятнадцатой. Я тебя раньше что-то не замечал.
– А я тебя…
Парень смутился, видимо, переживая за свой «незамечательный» рост, и Кириллу это очень в нем понравилось. Так они познакомились.
В этот же вечер в пивном зале на Обводном канале, который водники называли «Пещерой», Кирилл «открыл» для себя Костю Сагирова.
Кириллу всегда казалось, что настоящий боксер не успеет прочитать даже вывеску над магазином, пока трамвай едет мимо. Но перворазрядник Костя Сагиров оказался гораздо начитаннее его. В поисках эротических сцен он прочитал вдоль и поперек всю русскую и зарубежную классику. Это была своеобразная, ни на что не похожая игра.
– Хорошо, Костя, я понимаю: Золя, Мопассан… А что ты скажешь, например, про русскую поэзию, допустим, про Александра Блока? – спрашивал Кирилл, делая несколько больших глотков.
– Но, давно прислушавшись к счастью,
У окна я тебя подожду.
Ты ему отдаешься со страстью.
Все равно. Я тайну блюду…
Теперь Костя поднял кружку, как пионерский горн, задвигал кадыком.
– Давай еще по парочке и сушек соленых наборчик… Блока я неудачно вспомнил. Его женушка была порядочной шлюхой, сам он гулял с актрисками. Все это он себе в стихи запихал.
А если взять… Пушкина?! Слабо?
– Пушкина слабо? У Александра Сергеевича самый крутейший секс во всей русской поэзии!
Прочитай «Руслана и Людмилу» внимательно.
Удивишься! А эти стихи ты знаешь?
– Ты предаешься мне нежна без упоенья,
Стыдливо-холодна, восторгу моему
Едва ответствуешь, не внемлешь ничему
И оживляешься потом все боле, боле —
И делишь наконец мой пламень поневоле!
Я ни у кого такого поэтического описания оргазма не встречал…
– Коитуса. Там до оргазма еще далеко…
– Оргазма…
– Коитуса…
– Ладно, проехали… А ты пробовал пиво солить? Меня один мужик научил…
Не только «однорукость» мешала Косте Сагирову добиться серьезных результатов на ринге.
Он нарушал спортивный режим не просто от лени, а «с восторгом упоения». К тому же он начисто был лишен спортивного тщеславия, – Не получится сегодня посидеть, – говорил он Маркову сокрушенно. – Одна восьмая первенства Ленинграда. Но я постараюсь быстренько «по очкам» пролететь…
На следующий день он приходил в институт совершенно убитым.
– Представляешь? Выиграл! – говорил он, чуть не плача. – Такой кретин попался. Я и так подставлялся и этак, во втором раунде он вдруг открылся, а я машинально ударил… Ну, ничего!
В четвертьфинале я встречаюсь с Пашей Громовым. Это динамовская школа. Я его хорошо знаю, приличный боксер. Так что завтра обязательно расслабимся…
Назавтра он вбегал в аудиторию, сияя от счастья.
– Все! Проиграл! Пашка Громов не подвел!
Быстренько, быстренько, Кирюха, срываемся…
Приблизительно так проходили для него чемпионаты города, кубки ДСО «Водник» и прочие соревнования. Но первенство вузов Ленинграда – это было святое! Здесь Костя бился до последнего, сокрушая всех соперников. Здесь Лаврушину были нужны призовые места. Здесь на кону стояли все Костины спортивные льготы – свободный график сдачи экзаменов, лояльность преподавателей, бесплатное питание. После первенства вузов Костя Сагиров приходил в институт с рассеченной бровью, гематомами и кровоподтеками и не сразу понимал, где он находится и что от него хотят. Но межвузовские соревнования случались редко. Чаще же Костя появлялся после турнира с сияющей, словно начищенной кем-то, физиономией и тяжелым «дипломатом», издававшим стеклянный перезвон.
– Быстренько, быстренько, Кирюха, срываемся… А где Иволгин? Где этот поддельный Дима с ложным крокодилом? Волгин, ты идешь с нами?.. Тогда пошли к тебе…
Вадима Иволгина родители называли Димой, но Костя Сагиров полагал, что это не правильно. Иволгин специально приносил в институт «Словарь русских личных имен», как научное подтверждение своего производного имени, но Костя все равно считал его «поддельным Димой». Портфель Иволгина он называл ложным крокодилом, хотя Дима убеждал всех, что это натуральная кожа, причем редкой выделки. Иначе он давно бы выбросил его на помойку. Стал бы он ходить с таким изношенным портфелем, если бы не замечательный материал.
Весь курс поначалу задавал Иволгину глупые пэтэушные вопросы: «А ты чего с таким портфелем? Что это он у тебя такой драный? На какой свалке ты его нашел?» Но когда однажды Дима пришел на лекции с пакетом, все даже возмутились, до того привыкли к «ложному крокодилу» в руке Иволгина.
Дима Иволгин не был интересен ни множеством прочитанных книг, ни музыкальными пристрастиями, ни спортивными достижениями, ни даже старинным портфелем. Он был занятен сам по себе, без всяких посторонних примесей.
Жил он в точечном кирпичном доме недалеко от железнодорожной платформы «Проспект Славы». Напротив этого дома расправил свои деревянные мышцы одинокий дуб. Жители дома в свое время выдержали многодневную осаду со стороны строителей, которые несколько раз предпринимали бульдозерные атаки на неугодное им дерево.
Дима Иволгин был тем самым знаменитым мальчиком, который однажды ночью, проснувшись по мелкой надобности, выглянул в окно и увидел подползавшего к дубу гусеничного монстра. В полной темноте, с выключенными фарами! Мальчик побежал вниз с шестого этажа, звоня подряд во все соседские звонки. Первым он встал под стальной нож, не испугался рычания дизеля и стоял до тех пор, пока из соседних домов не стали выскакивать мужчины и женщины в нижнем белье. Иволгин уверял своих подвыпивших друзей-однокурсников, которые, пошатываясь, стояли на его балконе, что этот дуб теперь все называют Дима, но Костя Сагиров ему по привычке не верил. По его мнению, скорее наоборот, с тех пор Диму соседи называли дубом.
Кирилл сохранял при этих спорах нейтралитет. Маркову иногда казалось, что Костя с Димой мелко враждуют друг с другом из-за него.
Может, ревнуют. И это ему льстило. Костя Сагиров ставил ему правильную боксерскую технику, готовил к предстоящему чемпионату института, вел литературные беседы и обсуждал один из разделов книги «Молодым супругам». Дима был его забавным попутчиком в институт и домой. Он научил Кирилла ездить в институт на электричке, а не на метро, и еще есть в самый лютый мороз пломбирный брикет за пятнадцать копеек.
– Организм в ответ на дополнительную порцию холода, которая поступает в него вместе с мороженым, – учил Дима Иволгин, – вырабатывает дополнительное тепло, и человек согревается…
Однажды в обледенелом тамбуре Иволгин стал развивать эту теорию перед двумя подвыпившими мужиками. Те уже собирались выкинуть философа в один из попутных сугробов за дополнительной порцией тепла, но Диму спасли контролеры, чтобы оштрафовать за безбилетный проезд.
Родители Иволгина были простыми в смысле занимаемых должностей, но по природе своей необычными людьми, похожими на одинокие растения среди индустриального пейзажа, случайно проросшие через бетон и железо. Им бы жить где-нибудь в российском захолустье, ходить по мягкой земле, есть из деревянной посуды, говорить друг другу добрые и скучные слова, а они обитали в спальном районе Купчино и работали на производстве. Они передали Диме наивно-удивленное отношение к окружающему миру, нетвердость и безобидность.
Внешне Дима Иволгин больше походил на москвича шестидесятых, чем на ленинградца семидесятых. Неприкрытые волосами уши, детская челка и мягкие, ни разу не бритые усы. Его можно было бы назвать худощавым, если бы не полные ноги, которыми он тяжело и мягко бежал к электричке. Его бег, пожалуй, характеризовал его лучше всего. Дима не отталкивался от земли, не выбрасывал вперед бедро, а как-то необычайно легко отрывался от земли, а потом тяжеловато бухался вниз.
Он хорошо готовил щи и борщи, как-то хитро заваривал чай для успокоения и бодрости, разводил цветы, вязал на спицах и крючком.
Смело разбирал забарахлившие электро– и радиоприборы. Правда, починить их удавалось Диме редко. Обычно он смеялся над каким-нибудь внутренним устройством, тыча туда отверткой. Отсмеявшись, восклицал удивленно:
– Кто же так делает! Ерунда какая-то. Так, вообще, нельзя делать. Как оно только работало столько лет!
На улице ему приходилось хуже. Шпана замечала его издалека, а вблизи вообще видела насквозь. Иволгин в такой ситуации пускался в пространные и наивные объяснения. Мог, например, сказать, что пожалуется на плохое поведение их девушкам. Обычно в рядах шпаны находился самый отчаянный, первым понимавший, что риска никакого нет, но можно опоздать, и бил Диму в удивленный карий глаз. В купчинских дворах, колхозе, стройотряде почему-то всегда доставалось этому Диминому глазу.
С девушками Иволгин подчинительно дружил. Высокомерные, не всегда симпатичные девицы, как и шпана, чувствовали, что риска никакого нет, и использовали его, как плюшевую диванную подушку, без которой, вообще-то, можно обойтись, а можно облокотиться для большего комфорта. Иволгин чувствуя свое подчинительное положение, а также, что его не воспринимают всерьез, протестовал, шутливо пререкался. Самоуверенные девицы уступали ему в мелочах, но не выпускали из подчинения. Они рассматривали Иволгина как запасной вариант.
Поступив в институт, Дима решил избегать их, от греха подальше.
Маркову он напоминал чем-то покойного Женю Невского. Только он не желал признаваться себе в этом. Как и в том, что именно это сходство и было одной из причин, притягивающих его к Иволгину. Как будто это было неприлично.
А может, это было чувство вины? После того, как исчез Невский, это чувство, вероятно, посещало многих его одноклассников. И Марков принял на себя не меньшую ее часть. Не заметил, что творится с Женькой. Не предупредил, не спас…
Он до сих пор видел Невского в своих снах.
Редко, но видел. Тот приходил нежданно-негаданно, но молчал. Слово – серебро, молчание золото. Однако Кириллу этого золота было не нужно. Сказал бы Женька хоть что-нибудь, что ясно дало понять – пустой это сон, обычное сновидение безо всякого смысла… И душа Кирилла успокоилась бы тогда. Но тот ничего не говорил. Будто ждал какого-то момента, когда Кирилл созреет. Для чего?! Для откровения?! А может, он сам должен был догадаться, что к чему? Может Женька так подсказывал ему – вот еще один хороший человек, с которым свела тебя судьба, только теперь не оплошай, присмотрись! Станешь тут суеверным.
Кирилл понимал, что Дима Иволгин – человек необычный, редкий. Он сравнивал его то с Пьером Безуховым, то с Алешей Карамазовым, но тут же находил эти сравнения крайне неудачными. Иногда он называл Иволгина домовым. Действительно, Дима скорее напоминал это странное мифическое существо, духа семейного уюта и очага, которому иногда приходилось покидать свой лапоток и ехать зачем-то в институт, в колхоз, стройотряд, где он был необычен, чудаковат, как и его портфель – «ложный крокодил» – среди студенческих «дипломатов».
Глава 3
КИРИЛЛ МАРКОВ ТОПИТ «ТИТАНИК» МЕЧТЫ, ЧТОБЫ СТОЛКНУТЬСЯ С НОВОГОДНИМ АЙСБЕРГОМ
Весь первый семестр Марков прятался от Акентьева. Мама интеллигентно врала, что Кирилл в колхозе, у бабушки, будет поздно или неизвестно когда. Акентьев также интеллигентно делал вид, что верит в его отсутствие и не ощущает каким-то беспроводным чувством, что Кирилл в этот момент делает матери страшные глаза, мотает головой в двух метрах от телефонной мембраны и машет руками, как бы отгоняя кровососущих насекомых. Саша звонил все реже, а потом и вовсе перестал. Кирилл мысленно попрощался с Акентьевым навсегда, и на душе у него стало гораздо спокойнее.
Он в меру прогуливал лекции, пил портвейн «777» со своими институтскими приятелями, хмелея больше от чувства лидерства в их небольшой компании, которое он испытывал, пожалуй, впервые в жизни. Без него, конечно, их компания тут же развалилась бы, как карточный домик. Эротическая энциклопедия Кости Сагирова и домоводство Лимы Иволгина не могли стоять на одной полке, не будь между ними странной книжки Кирилла Маркова, которая представляла собой переплетенную под одной обложкой нотную тетрадь, стихи русских символистов, кое-что из Достоевского, разрозненные обрывки из Сартра, Камю, Битова, Гладилина и Аксенова вперемешку с фотографиями рок-музыкантов. Лидерство это было негласным, незаметным, а потому неформальным и неоспоримым. Костя усиленно готовил Кирилла к первенству института по боксу, заставил даже изменить походку, чтобы правильно выводить плечо вперед. Иволгин подтягивал его по черчению и начертательной геометрии, восклицая при этом:
– Как так чертит?! Ну, Марков, ты даешь…
Ерунда какая-то! Так вообще нельзя чертить…
Кирилл покорно уступал им руководящие позиции в таких мелочах, как бокс и институт, потому что чувствовал свою реальную власть над ними. Власть симпатии, обаяния, остроумия… Где все это было раньше? Почему оно не раскрылось в школе, где было столько симпатичных девчонок, или во дворе, среди пацанов? Его просто задавили, подчинили, ловко отодвинули на второй план. Кто отодвинул? Понятно кто…
– Мама! Если будет звонить этот.., меня нет дома. Уехал в стройотряд, на практику.
– Кирюша, какой зимой может быть стройотряд? И почему ты называешь Сашу «этот»?
Очень интеллигентный мальчик, между прочим, сын известного режиссера. Тетя Марина достала нам билеты на спектакль «Вечно живой», как раз в постановке Владимира Акентьева…
– Сходи, сходи. Видимо, захватывающая пьеса. Что-то, судя по названию, про Вечного Жида, Агасфера…
– Не придумывай! Между прочим, когда ты последний раз был в театре?
– Начинается. Достаточно с меня театра эпюров, опок и crankshaft'ов…
– What is this? – старательно произнесла мама.
– Всего лишь «коленчатый вал», – грустно выдохнул Кирилл.
Он, конечно, лукавил насчет «всего лишь». Открыв в себе способность притягивать людей, даже небольшими группами, Кирилл решил осуществить свою давнишнюю мечту – стать любовником красивой и опытной женщины. И crankshaft в этой механике играл не последнюю роль.
Ирина Ивановна Конопленко преподавала им технический перевод с английского. Ей было немного за тридцать, и была она далеко не красавица. Ее нос слишком много лица тянул на себя, отчего у Ирины Ивановны выступали скулы и суживались глаза. Но Кирилл подсмотрел похожие черты в героинях сериала «Сага о Форсайтах». Такими, по его мнению, и должны были быть английские аристократки. Причем Ирина Ивановна была гораздо их симпатичнее. Его даже не смущала украинская фамилия, которую он относил к ее мужу. Но покорила его англичанка не носом, скулами или глазами…
Одевалась она строго. Темные костюмы, черные туфли, юбка до колена. Никаких вольностей, намеков на разрез. Но все что нужно, было у Ирины Ивановны открыто. Никогда в своей жизни Кирилл не встречал таких точеных икр и аристократически тонких лодыжек.
– Главное в женщине – это тонкие щиколотки, – учил его в свое время Акентьев.
«Видимо, за это Саша из всех девчонок класса выделял Ирку Пахомову, не обращая внимания на редкую кривизну ее ног, а может, чтобы позлить Альбину Вихореву, – думал Кирилл. И еще Акентьев… Опять Акентьев. Не вспоминать больше Акентьева. Как там у древних? Карфаген должен быть разрушен. Нет, не то. Герострат должен быть забыт…»
И Альбина, неверная любовь-морковь покойного Невского, вставала перед его внутренним взором очень ясно. Почему-то всегда непременно на коньках, хотя видел он ее на льду всего лишь раз и, можно сказать, случайно. Женька не приглашал его на тренировки Альбины, сам как-то заглянул от нечего делать. Тогда-то ему и стало ясно, что Невский в нее влюблен – ясно по тому, как внимательно он следил за девушкой. И Кирилл даже не знал – восхищаться или презирать Невского за это. Сам Марков Альбину считал красивой, но пустой девицей. Ее вялая реакция на исчезновение Жени была лишним доказательством его правоты… Но не раз он еще вспоминал этот каток в свете прожекторов и девушку на льду, совсем не похожую на обычную школьную Альбинку. И еще снег, сиреневый от света фонарей возле катка. В зябком ленинградском зимнем сумраке они делали ночь совершенно нереальной. И небо, чистое и ясное, с рано заблестевшими звездами.
И это место, и этот вечер, словно притянутые долгими раздумьями, появились снова в одном из его снов, вместе с главными героями Альбиной и Невским. Левушка выделывала удивительные трюки на сверкающем льду, искрами разлетавшемся из-под ее коньков. Но Невскому, казалось, больше нет до нее дела. У Женьки был несколько смущенный вид, он оглядывался постоянно, будто высматривал кого-то за черными стволами медленно подступающих к катку деревьев. Будто ждал. И в этот раз он не молчал.
– Холодная она, холодная… – сказал он Маркову. – Словно…
– Лед?! – подсказал Женька, вдохновленный пируэтами Альбины.
– Мрамор… – сказал Невский. – Мрамор!
Кирилл потом весь день вспоминал этот сон.
Если это все, что Женька имел ему сказать из-за гроба, то Маркову его слова, в любом случае, оставались непонятны. Будем ждать комментариев. И еще, подумал он, любопытно, что по этому поводу сказал бы старик Фрейд.
* * *
На английских парах Марков скользил глазами по плавной линии икроножной мышцы Ирины Ивановны. Вверх, вниз, вверх, вниз… На подъеме стопы он касался взглядом выступающей вены и наполнялся нежностью.
– Марков, найди в этой конструкции герундий, – англичанка таким образом откликалась на его душевные толчки.
Спасала родная школа с углубленным английским, которая щедро дала ему инфинитивы, перфекты, сослагательные наклонения и превосходную степень. Марков, хотя и с волнением, но блестяще переводил сложные куски технического текста о том, как поршень скользит в цилиндре. Он замечал, как Ирина Ивановна при этом улыбается и отводит глаза. Носок ее туфельки покачивался в такт английским ударениям или, так ему больше хотелось, подробно описанным движениям поршня.
Марков даже ревновал Ирину Ивановну, но не к мужу, а к судоводителям.
– Одно удовольствие заниматься на судоводительском факультете, – говорила им частенько англичанка. – Там настоящая подготовка по языку. Ребята действительно что-то знают, а вы, судомеханики… Глаза бы мои на вас не глядели!
– Не обобщайте, Ирина Ивановна! – возражал ей Марков-кораблестроитель с первой парты, поближе к тонким щиколоткам.
– О, конечно, за исключением Маркова! восклицала англичанка, но тут же добавляла. Хотя, по сравнению с судоводителями, и он оставляет желать лучшего…
На чемпионате института по боксу Кириллу в первом бою достался как раз парень с судоводительского факультета, причем второразрядник.
У Лаврушина на занятиях Кирилл его никогда не видел. Видимо, парня заставили вспомнить о боксерском разряде в деканате: «Защитишь честь факультета – дадим сдать хвосты!»
Костя Сагиров секундировал Маркову в углу, давал ценные указания по спортивному мордобою. Судоводитель по фамилии Юдин скептически поглядывал на худощавого новичка. Лаврушин судил на ринге. Шмыгнув переломанным носом, он велел противникам пожать руки и прошептал:
– Работайте тихонько одними левыми. Свои люди…
Лаврушин ничего не знал про Ирину Ивановну, щиколотки и «одно удовольствие на судоводительском», потому не понял, почему размеренное топтание и выкидывание прямых левых вдруг перешло в сумбурный обмен ударами. Судоводитель Юдин тоже не сразу понял, но от жесткой стычки не уклонился. Нельзя же было уступать новичку. К тому же, попадал он гораздо чаще соперника.
Кирилл не чувствовал боли или потрясения от ударов Юдина, но они выводили его из себя.
– Не заводись! – кричал из утла недовольный Костик. – Работай спокойно, сериями, как учили!
Но Марков уже смешал весь бой, действовал сумбурно и скоро вообще перестал попадать, а просто лез головой вперед. Жесткая перчатка прилетела слева и ткнула его в подбородок, потом шлепнула ему по лбу. «По сравнению с судоводителями он оставляет желать лучшего».
Но Кирилл вдруг нашел себя в этом хаосе, абсурде, переполохе. Ему показалось, что он понимает, что происходит вокруг, а его противник нет. Он ударил боковым справа, свободно, как на тренировке. Не придал удару особенного значения, приготовился бить еще, но увидел судоводителя Юдина, переступавшего ногами скрестно, как будто тот исполнял «Танец маленьких лебедей». Лаврушин остановил бой.
– Марков, а у тебя правый боковой! – сказал он удивленно. – И еще эти.., как их?., бойцовские качества.
В пустой раздевалке Кирилл встретил Серегу Красина. Красин учился на электромеханическом факультете, был звездой института в тяжелой весовой категории, на равных бился с лучшими тяжеловесами города, даже Яковлеву проиграл только по очкам, по пристрастному мнению судей.
Красин только что вышел из душа. По его медвежьей, покатой фигуре бежала вода.
– Первый бой? – спросил он со снисходительной улыбкой большого хищника.
– Первый, – кивнул головой Кирилл. – Ничего не понял…
– Потом поймешь, – сказал Красин, достал огромное махровое полотенце размером с простыню и вдруг запел басом:
– Я тебя своей Аленушкой зову, как прекрасна эта баба наяву…
Марков подумал, что слишком много получил сегодня ударов по голове, если Красин поет «Аленушку», то есть шкафы распевают песни советских композиторов. А голова ему сейчас очень была нужна для первой экзаменационной сессии.
Как ни странно, но под руководством Иволгина Кирилл получил все допуски без проблем, даже коллоквиум по высшей математике сдал страшному Коршунову с первого раза на «хорошо». Хотя сам Дима Иволгин миновал его только со второй попытки.
Страшным клекотом звучало слово «коллоквиум» для студентов-судомехаников и корабелов. Коршунов, втянув голову в плечи, сквозь очки рассматривал очередную жертву. Когда же сошлись за столом две птичьи фамилии, хищник не мог не выпустить когтей, и бедный Иволгин вылетел из аудитории изрядно ощипанным.
– Кто так принимает коллоквиум! – возмущался Дима. – Ерунда какая-то! Надо пожаловаться на него на кафедру высшей математики!
Или жене его…
Первая сессия подходила к концу, и оставался последний экзамен по истории партии. В зачетке Кирилла были уже три оценки «хорошо».
– Хорошо, хорошо, хорошо, – повторял он их на разные лады, покачиваясь в двадцать восьмом трамвае, словно соглашался с кем-то, может, со своим строгим отцом.
По крайней мере, кончились числа, матрицы, холодные и горячие обработки, плоскости.
В истории партии хотя бы действуют люди, пусть и представленные в виде организованных и сплоченных масс. В истории партии есть хоть что-то человеческое…
«Довели! – подумал Кирилл. – Историю партии полюбил! До чего довели человека, сволочи!»
К сволочам он относил отца, заставившего его идти в корабелы, по его, так сказать, стопам, замдекана, всех ЛИВТовских преподавателей, за исключением Ирины Ивановны… Или спасти ее в последний момент и вынести из моря на руках в мокром, прилипшем к телу платье? Мысленно он сажал их всех в баржу, типа «река-море», завозил на прощание в иностранный порт, чтоб помучились напоследок, а потом топил под звуки битловской «Желтой подводной лодки»… А Коршунов, отнесшийся к нему вполне лояльно и на коллоквиуме, и на экзамене? Туда же! Тоже сволочь…
– Вы так посмотрели на меня, будто я наступила вам на ногу.
Марков сморгнул видение кормы, вертикально уходившей в глубины Балтийского моря.
Кажется, в волнах прощально мелькнули точеные икры и тонкие щиколотки. Ирину Ивановну спасти не удалось… На Кирилла смотрело лукавыми глазками ангельское личико.
В голове завертелись дурацкие фразы, будто из военного разговорника: «Как вас зовут? Мы с вами раньше не встречались? Вы, случайно, не снимались в кино? Сколько в вашей части пулеметов? Как зовут вашего командира?» Но она сказала сама:
– Мне даже показалось, что вы мысленно выругались. Мы что, с вами раньше встречались, и я вас чем-то обидела?
– Ну что вы! – Марков хотел сделать галантный жест рукой, но трамвай качнуло. – Я думал совсем о другом.
– Вот это да! – теперь воскликнула девушка. Впервые встречаю такого молодого человека, который смотрит на меня, а думает о другом.
Хорошо еще, что не о другой. Неужели это оно?
Как вы думаете?
– Что «оно»? – переспросил Кирилл.
– Что-что? Увядание, угасание, умирание… Как неожиданно оно подкралось! А так много я еще могла бы совершить доброго, вечного.., для вас, люди!
Последнюю фразу она произнесла, обращаясь к двум сидевшим рядом бабкам, которые переглянулись и стали смотреть на девушку с тревожным ожиданием. «Так она, наверное, пьяная! – неожиданно догадался Кирилл. – Конечно, пьяная. Стала бы такая девчонка…» Что именно она стала бы, он не додумал. Марков разглядел ее, наконец.
Вязаная шапочка, короткая куртка со стоячим меховым воротничком, замшевые сапожки и… ослепительно голубые джинсы. Все подобрано в тон. А джинсы… Голубое небо и небесные джинсы подходят ко всему на свете! Кто придумал, что ангелы обязательно в белом и с крыльями? Мода меняется даже на вечное. Теперь ангелы спускаются на землю в голубых американских джинсах и слегка навеселе…
Марков не видел, какие волосы спрятались у нее под шапкой. Как в детской бумажной игре «Одень куклу», он примерял ей мысленно темные или светлые локоны. Пожалуй, с темными волосами она была бы красивее, но тогда лицо ее потеряло бы ангельское выражение. Поэтому Кирилл проголосовал в душе за белокурость.
– Ну что вы, – сказал он вслух. – Вам ли… Вы такая…
– «…эстетная, вы такая изящная…», – неожиданно процитировала девушка, при этом внимательно наблюдая за реакцией Кирилла.
Словно она подсмотрела через плечо в его заветный блокнот с нарисованными Kiss'aми на обложке, где кроме рок-групп и их альбомов, были еще переписанные от руки стихи Северянина, Хлебникова, Бурлюка… Вот так девушка!
С Сагировым и Иволгиным они часто обсуждали проблему знакомства, проще говоря, как клеиться к девчонкам наверняка, чтобы не послали. Кирилл с Костей были сторонниками оригинальных домашних заготовок, тонкой режиссерской работы и актерской репетиции. Но в деталях расходились и до хрипоты спорили, какой вариант выглядит предпочтительнее.
– Мне не надо вашего имени! – кричал один. Только позвольте совершать подвиги в вашу честь, прославляя вашу красоту. Скажите только ваш адрес, куда я мог бы отсылать вам плененных мною мавров и монстров! И телефон, чтобы проверить, дошли они или нет…
