Текст книги "Книга перемен"

Автор книги: Дмитрий Вересов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Глава 4

А главное, я нисколько не считаю себя оскорбленным. Вы приказали мне убраться, я и убрался – только и всего!

Э. Т. А. Гофман. Счастье игрока.

Из книги «Серапионовы братья»

О том, что Олега отправили дежурить с дружинниками где-то на Петроградской стороне, Аврора узнала от Франика. Серьезно беспокоиться отсутствием старшего сына она стала лишь через два дня, так как по некоторым признакам, которые способны воспринимать только женщины, а в особенности – женщины-матери, она поняла, что у Олега в разгаре роман и роман не совсем. Не совсем благополучный. Что-то не так было с этим романом. У мальчика даже ресницы стали как будто короче, а глаза словно выцвели, потеряли темно-золотой пигмент и стали цвета прихваченной заморозком полыни. И губы кривились и морщились так, будто он, укушенный малярийным кровососом, отведал хины. Что там грезится ему самому (может, райский сад с инжиром и персиками), это уже вопрос десятый. Но со стороны-то видно, что он сам не свой вот уже почти месяц и все у него валится из рук. Посуды перебил – просто беда. Беда.

Беда бедой, но до сих пор он возвращался ночевать домой и регулярно приводил из секции Франика. И вот пропал. А Вадька молчит, у Вадьки самого рыльце в пушку с его актрисулей из анатомического театра. Куда она, кстати, подевалась? Давно что-то не виделись.

– Вадик, – вопрошала Аврора Францевна из-под китайской розы, – Вадик, где Олежка? Мне почему-то кажется, что ты это прекрасно знаешь. И именно поэтому не сильно беспокоишься. Да, не сильно, насколько я могу судить. Но мне-то каково? Я ночи не сплю. И не занавешивайся своей ужасной челкой. Вадим!

Вадим хотел тихонько улизнуть из комнаты и оставить мать наедине с ее неподдельной тревогой, потому что легче было улизнуть, чем не отвечать. Он все еще не придумал, что соврать. Рассказывать правду немыслимо. Немыслимо рассказывать о том, как Инна повела его в очередной раз на специфическое мероприятие. Мероприятие состоялось на квартире некоего коротышки с неимоверно низким голосом и широкими от наркоты зрачками. Гудящий, как царь-колокол, коротышка оказался художником, а мероприятие – выставкой его произведений, немногочисленных, непонятных, но чрезвычайно ярких, «психоделических» – так это называлось. «Шизарт», как определил это направление некто Дип, вполне равнодушно отвернувшийся от увешанной картинами стены. Дипа больше интересовал портвейн «Три семерки» и наличие чистых стаканов.

Вадим все это терпел исключительно ради Инны, он все время что-то ради нее терпел. Для нее дымные ночные бдения, диссидентские акции с чтением вслух скучнейших и не всегда вразумительных произведений или выставки вроде этой составляли смысл жизни, а Вадим всего этого не понимал, не принимал, в глубине души опасался и… терпел. Терпел, как терпел бы обязательную предоперационную клизму, противен сам себе. Но операции-то, слава Гиппократу, никакой не предвидится. А клизмы осточертели. Осточертели! Как Инка не понимает? Все ей игрушки. И людишки эти игрушечные, словно тряпками набитые. Людишки в последнее время поселились у полуподвального гастронома на углу Пушкинской и Невского, и их почему-то положено навещать, а с ними и говорить-то не о чем. Они больше щурятся на весеннее солнышко и молчат. Медитируют. Осточертело.

Вадим так и знал, что, в конце концов, они влипнут. Хорошо еще, что вся полупьяная компания ушла по лестнице вперед, а они с Инкой отстали и целовались на третьем этаже. Хорошо еще, что откуда-то взялся Олег и выдернул их из свалки. Хорошо, что двор был проходным, вернее, череда просторных дворов, заросших тополями. Хорошо, что вели эти дворы прямиком на Рентгена, а там – решетка родного Первого меда, целого городка с больничными и учебными корпусами, исхоженного вдоль и поперек. И каждое укромное местечко, каждый ржавый мусорный контейнер, каждый куст, каждый закоулочек там были известны и обжиты.

И они понеслись, топча тополиные сережки, перелетели через тихую улицу Рентгена, легко преодолели решетку на глазах у изумленных мальчишек, катавшихся на взрослом дамском велосипеде, одном на троих. А потом обогнули исходившую густым теплым паром прачечную, добрались до нечистых вод речки Карповки – естественной границы медицинской автономии – и только там перевели дух, опершись о решетку набережной.

– Осточертело, – сказал запыхавшийся Вадим. Сказал Инне, весь во власти воспоминаний. Сказал Инне, а оказалось – Авроре.

– Вадик, что? – изумилась Аврора Францевна. – Я с тобой разговариваю, а ты не слышишь. Ты где, Вадик? Куда ты мысленно улетел? И где же Олег? Надо в милицию звонить, в больницы. Тебе не кажется?

– Да все с ним в порядке, мам, – хриплым от лжи и неприятных воспоминаний голосом ответил из-под челки Вадим. – Я не хотел тебе говорить, раз он сам не говорил. У него дама сердца образовалась. Он у нее ночует и не звонит в угаре страсти. Негде ему больше быть, как только у этой его дамы. Мам, мы взрослые уже, ты не заметила?

– Я заметила, но глазам своим не верю, – горестно вздохнула Аврора Францевна. – Каждый сам по себе, секреты, тайны. И папа тоже. Ах, мальчики, я же всегда вас понимала и никогда не навязывала своей воли. Зачем же теперь секреты и тайны? Это очень больно.

– Мы не хотим тебя волновать, мам, – ответил Вадим. – То есть и волновать-то нечем. Ну, просто есть вещи, в которых мы сами должны разобраться, а если говорить, то еще больше запутаешься.

– Вадька, я не верю, что Олег у своей дамы. Он бы обязательно позвонил, – снова начала Аврора Францевна. – Вадька, честно, где твой брат?

– Мам, ну, снова-здорово. Мам, у своей дамы. Или у другой какой-нибудь, у которой телефона нет. Что ты, в самом деле? Он сам большой. Не могу же я за ним хвостом ходить.

– Почему это не можешь? Раньше ходил.

– Не могу, потому что в морду получу. В прямом или переносном смысле. И правильно получу. Оно мне надо?

– Вадька, мне обзванивать больницы? – строго спросила Аврора, все еще надеясь прищучить Вадима, который явно что-то скрывал.

– Мам, честное слово, все с ним в порядке, – отворачивался Вадим. – Я знаю, где он. Но не спрашивай ты меня больше. Я все сказал, что мог. Вернется, никуда не денется.

И Вадим бежал, оставив мать в тревоге и размышлениях. Он понимал, что рано или поздно ей придется рассказать обо всем. О том, что он собрался с духом и позвонил в известную справочную на Садовой, куда приходят сведения о найденных на улице без сознания, о доставленных в вытрезвитель и о тех, кому «дали» по какой-то причине пятнадцать суток.

«Лунин, Олег Михайлович, мелкий хулиган, – сообщили ему, – направлен на общественно-полезные работы. Освободится через две недели».

* * *

Вадим бежал, и все внутри него кипело от возмущения. «Осточертело!» – повторял он про себя. Словечко не отвязывалось, не таяло, не рассыпалось на буквы. Оно вертелось на языке волосатой щекотной гусеницей, цеплялось за зубы и не выплевывалось. Вадим, надеясь, что в расчлененном, перетасованном виде словечко потеряет способность к ежесекундной регенерации и его можно будет выплюнуть по частям, разжевывал его. «Черт, тело, рост, торс, чело, рот…» – бормотал он. Но он добился только того, что гусениц стало неизмеримо больше, и каждая из них набирала рост и обретала тело. «Осточертело!» Вадим понял, что, пока слово не найдет адресата, ему не удастся от него избавиться. И еще он понял, что несется, как сумасшедший, во вполне определенном направлении – к институтской краснокирпичной общаге, что у Гренадерского моста, несется своим ходом, забыв, что на свете есть трамваи и троллейбусы, а также и автобусы. Несется, забыв о том, что в общагу ему после известных событий хода нет, не пропустят его через проходную даже среди бела дня, а пользоваться крысиными ходами, прятаться, красться по коридорам ему… осточертело!

Но на ловца, как известно, и зверь бежит, и он столкнулся с Инной, отправлявшейся на практические занятия, буквально в двух шагах от входа в общежитие.

– Вадим!

И она на виду у всей общаги обхватила его руками, прижалась и, встав на цыпочки, ткнулась губами в ухо.

– Ва-а-денька.

В ухе заходил ее теплый язычок, а пальчики заелозили, обводя с внутренней стороны пояс джинсов.

– Ва-а-денька… Куда ты пропал? Я хотела сегодня к тебе домой забежать. И остаться. Можно?

– Инка, у меня мать дома и маленький брат. Неудобно. Инка, отцепись. – задыхаясь, сказал Вадим. – Инка, мне у всех на виду штаны снимать? Арестуют.

– Ва-а-денька. Как хочешь, мне все равно. Можно и в подъезде. А?.. Или до Антоши Миллера добежим, он пустит, он на кухне посидит или пойдет прогуляется.

– Какого Антоши Миллера?! – очнулся Вадим. Он вспомнил, что так звали густоголосого коротышку-художника, который устроил тот роковой вернисаж у себя на квартире. В квартире, где прогнил паркет и осыпался потолок, а вода лилась, да и то ржавой ниточной струйкой, лишь из кухонного крана. – Какого Антоши Миллера? Инка, ты соображаешь, что несешь?! Антоши Миллера. Где он теперь, твой Антоша Миллер, ты об этом подумала?!

– Где ж ему быть? Обычное дело: сидит дома и картины красит. Где ж ему быть-то? Ну, не хочешь к Антоше, можно к Марику. Это водитель с Гулькиной «скорой». У него машина крякнулась. Он теперь под ней лежит, а нас в кузов пустит, он всех пускает, он и сам с Гулькой. Там все удобства. А в анатомичку я сто раз успею. Ва-а-денька.

– Осточертело. – выплюнул, наконец, Вадим, с силой отрывая от себя руки Инны. – Инка, осточертело! Ты мне еще в морге трахнуться предложи. Инка! Ты не понимаешь?! Осточертело тискаться по грязным углам! Осточертела твоя диссида долбаная! Извини. Инка, мне твои приятели не интересны и не нужны. Мы чуть вместе со всей шайкой-лейкой любителей андеграунда в ментовку не загремели. Стоит того Антошина мазня, ты мне скажи?! Да пропади оно.

– Вадим. – испугалась Инна. Ее широко распахнутые глаза ловили отражение возлюбленного, но не находили его. Вадим отвернулся, он вообще потерял способность отражаться в ее глазах. – Вадим, Антошу что, гэбисты замели? И Леда, и Дипа? И Стива? И Капитана Гранта? Он же вообще «голубой»! Вадим! Вадька!

– Инка! Да на кой они гэбистам! Мелочь такая. Будет гэ-бэ с ними возиться! То есть, наверное, в гэ-бэ кто-то стукнул, а те в ментуру указания спустили, а милицейские и повязали всю теплую компашку под чутким руководством комитета. И теперь ребята загремели под фанфары. На пятнадцать суток. Антоша Миллер, Лед, Дип, Стив, голубой Грант какой-то… и Олег. И мы бы, Инка, с тобой загремели, если бы не Олег.

– Кто? Олег? Если бы не Олег? Какой Олег?

– Мой брат Олег. Я не знаю, как он там очутился, Франик говорит, его с работы в ДНД дежурить отправили. В общем, это он нас выдернул, а сам загремел вместе со всеми твоими. Я звонил, узнавал.

– Вадим, – бесцветным голосом произнесла Инна, – их же избивали. А мы убежали. Я думала, все разбежались. Так уже бывало, и все заканчивалось благополучно. Как в игре казаки-разбойники. Хоть стрелочки мелом ставь, никто не погонится, ловить не станет. А тут… Все всерьез. А мы убежали, их бросили.

– А что ты хотела? – жестко сказал Вадим, глядя на закопченный кирпич стены. – Что ты хотела? Чтобы нас тоже избили и упекли в кутузку? Бессмыслица какая-то.

– Как – бессмыслица?! – выдохнула Инна. – Они же – друзья. Они же наши друзья, Вадька.

– Друзья? – дернул плечом Вадим. – Инка, они, может быть, твои друзья. А я-то при чем? Ты не замечала, что они едва терпят мое присутствие, терпят только ради тебя? И я все это терпел только ради тебя. И… осточертело. В общем, придется тебе выбирать: я или эти… друзья которые. Выбирай. Я не обижусь, если окажется, что они тебе дороже. Честно. Скажешь уйти – уйду. Без обид.

Вадим стоял, отвернув лицо, спрятавшись под челкой, и скреб ногтем безымянного пальца грязный кирпич. Инна смотрела поверх его плеча и молчала. Долго молчала. Так долго, что молчание приобрело объем и вес и плотность дождевой тучи.

– Ну и ладно, – хрипло произнесла она наконец. Потом отступила на шаг и еще на один, оглядывая Вадима сквозь влагу, скопившуюся под веками. – Ладно. Пока. Я думала, ты наш.

– Мне уходить? – уточнил Вадим.

– Я сама, – ответила Инна и развернулась, побежала, не разбирая дороги, сдерживая слезы.

– Инка, я. – крикнул вслед Вадим, – Инка, я правда не обиделся! Не переживай так. Все утрясется, выйдут они через две недели!

И все же было очень обидно. Это он так – делал хорошую мину при плохой игре. Не должна она была бы его бросать. Но все же. Все же Вадим испытывал определенное облегчение, словно гора с плеч свалилась, словно сбросил со спины тяжелый мешок. Мешок, полный этих. «Друзей». Грязноватых, патлатых, нетрезвых, подкуренных, бесталанных, как пустая порода. По слухам, в этой породе можно найти и алмаз. Но не искать же, пачкаться. Да и как отличишь? Они ведь, алмазы-то, говорят, невзрачные на вид, пока их не отшлифуешь. «У меня своя дорога, – твердил себе Вадим, – своя». На ходу он нервно взлохматил волосы, пропустил через пальцы длинную челку, словно пытался вычесать – как перхоть – зародившийся было под волосами стыд.

* * *

За неделю новоявленные «декабристы» почти привыкли к тому, что мертвые – они и есть мертвые. Может быть, где-то они и воскресают или не воскресают, а просто разгуливают по ночам, но только не в советском морге. В советском морге они не покойники, не мертвецы, не усопшие, не преставившиеся, не почившие, а – трупы, сгусток несвежей органической материи, и не имеют они ни пола, ни возраста, ни имени, а лишь инвентарный номер. И церемониться с ними особенно нечего, если никто не видит. Свалил, не глядя, на металлический стол, поправил простынку и пошел за следующим.

Антоша Миллер поначалу слегка развлекался, чтобы не думать о том, с какой материей они имеют дело. Он расставлял столы радиально, косым заборчиком по периметру и даже по спирали, гусиным клином, ромбами, домиком. Неприличным словом, когда началась ломка. На слове-то он и погорел, и его отправили относить тяжелые гробы в Зал прощания в компании с вызывавшим недоверие Капитаном Грантом, для которого трупы не утратили половую принадлежность: с трупами мужчин он обращался бережно, а женскими брезговал, ронял с носилок и демонстрировал при этом рвотные позывы. В Зале прощания не очень-то продемонстрируешь свои склонности, будь они художественные или сексуальные, тем более что тяжелые гробы приходилось носить на себе – тележки почему-то не было. Но и здесь Антоша сумел отличиться. Благодаря его голосу, который даже при матерном шепоте, на который он перешел по причине отсутствия «дури», звучал благородно, вальяжно и раскатисто, его приняли за священника. Деревенская бабуля, не знавшая городских порядков, хоронила мужа, который умер в больнице, и, заслышав сдержанный грозовой бас, чуть не в ножки кинулась Антоше:

– Батюшка, уж ты втайне отпой, не обижу, – шепотом умоляла бабуля. – Самому-то все черти грезились – вино любил, чертей-то навидался уже, так надо бы в рай.

– Уйди, старушка, я в печали, – прогудел Антоша Миллер, не сообразивший, чего от него хотят.

– Так и я в печали, батюшка. Где я в Ленинграде дешевого попа найду? Отпой, а?

– Я тут, бабка, послушание отбываю, – включился и заиграл Антоша, – не имею права служить. Неправедно осужден.

– А… доколь? Осужден-то доколь? – интересовалась бабка.

– А вот падет на землю звезда-полынь, – врал из Апокалипсиса Антоша, что помнил, – отравит все на свете, тут я и освобожусь. Все мы освободимся. Аминь.

– Аминь, батюшка, – перекрестилась бабка. – Так отпоешь?

– Шесть «Столичных» по ноль семьдесят пять, – заломил Антоша.

– Окстись, – фыркнула бабка. – Две. Ты же без волос и без бороды. Грех один.

– Шесть, – настаивал Антоша, – за конфиденциальность.

За конфиденциальность бабка, испугавшаяся непонятного слова, уступила, и к концу рабочего дня все – политически неблагонадежная компания, местный работник Илья Тимофеевич и конвой – пребывали в благодушном, расслабленном настроении. Все, кроме Олега, который, возможно, и не отказался бы поддержать компанию, но торопливая «оргия» в морге случилась в его отсутствие.

Он мыл пол и вышел с ведром, чтобы выплеснуть грязную воду в канализационный люк, забранный решеткой, или прямо в Карповку. В этом было преимущество поломоя – в возможности хоть на две-три минуты выйти на свежий воздух. Пол и стены можно было мыть бесконечно и бесконечно выносить ведра, а стало быть, и прогуливаться. Во время одной из таких коротких прогулок его чуть не сбили белые «Жигули» последней модели. Олег отпрыгнул от несущейся вдоль Карповки на полной скорости машины и прижался спиной к влажному по случаю мелкого дождичка древесному стволу. Да так и остался стоять, потому что машина резко затормозила, и из нее, чуть не ударив Олега водительской дверцей, не очень ловко выбралась Галина Альбертовна – длинноглазая Исида, Нут, Баст и кто-то там еще в одном лице. Она накинула глубокий капюшон куртки и ушла в него до переносицы. Ноздри богини трепетали от гнева, орхидея. О, нет, уже не орхидея, а яркий, почти светящийся на фоне мутного дня цикламен презрительно дрожал и ник к подбородку.

– Ты сменила помаду? – удивился Олег и опомнился: – Лина, как ты сюда попала?

– Очень просто, – процедила она сквозь зубы, – охранник поднял шлагбаум.

– Так ведь не пускают на личном транспорте?

– У меня есть удостоверение. Особое такое, красненькое. И не делай вид, что не понимаешь, о чем речь.

– Я и не делаю, – сказал Олег, глядя поверх ее головы на ворону, севшую на крышу морга. – Я тут научился искать причины и следствия. Причин, если честно, не нашел, а следствия – налицо. Спасибо нашему общему знакомцу Петру Ивановичу, ведь так, Лина?

– Легко было догадаться. Только что же ты, милый, причин не понял? Проверочку-то не прошел, не тех мальчиков побил. Где была твоя голова? Что тебе это отребье, за которое ты чуть голову не сложил? Не болит головушка-то?

– Пройдет, – пожал плечами Олег, следя за взъерошенной вороной на крыше. Ворона упорно мокла под холодной моросью и никуда не торопилась, ни строить гнездо, ни под навес, чтобы обсохнуть. Паразитов изводила в сырости, что ли?

– Ты все провалил, как последний сопляк. – зашипела Лина, глубоко засунув в карманы ледяные руки. – Ты меня подвел, понял ты или нет?! Меня еще больше, чем себя самого. У меня ребенок, а ты меня убил, мерзавец, уничтожил! Ты меня последнего шанса лишил из дерьма вылезти! Мне теперь подсадкой служить до второго пришествия! Под такую нечисть ложиться, что и подумать тошно! Или этого ублажать.

– Петра Ивановича? – усмехнулся Олег.

– Ладно, он хоть один. Но иногда я думаю, что легче под покойника лечь.

– Говорят, кое-кто именно покойников и предпочитает, – безжалостно пожал плечами Олег. – У нас тут как-то ночью окно разбили, покрывала с клиентов поснимали.

– Сволочь! – заорала, не дослушав, Лина. – Ты… издеваться еще будешь! Все вы сволочи!

Она внезапно успокоилась, взяла себя в руки, цикламен обрел жесткую симметрию, стал плоским, как в гербарии. Потом сухие лепестки раздвинулись и сухо прошуршали:

– Я сейчас могу громко закричать, что меня насилуют. И ты, сэр рыцарь, не отмажешься. Говорят, с насильниками в тюрьме жуткие вещи вытворяют.

– Давай, кричи, – равнодушно сказал Олег, прижатый к дереву. Ворона на крыше встряхнулась, но улетать и не подумала, смотрела на Олега веселым, умным глазом.

– Где, кстати, твой конвой? – оглянулась Лина.

– Наверное, обсыхает. В помещении, – усмехнулся он.

– Разгильдяи. Не хочешь расслабиться на заднем сиденье, пока они там обсыхают? – предложила она, и цикламен вновь наполнился живым соком и, казалось, даже заблагоухал.

– Чтобы экспертиза подтвердила изнасилование? Спасибо.

– Дурак. Дурак и мерзавец. Негодяй и трус. Сволочь. Дерьмо. Дурак. Мерзавец.

– Это уже было, – перебил Олег, – ты повторяешься, Лина.

– Мне было хорошо с тобой. В кои-то веки мне было взаправду хорошо. Все могло бы быть так замечательно. Мы бы с тобой уехали куда-нибудь. Куда надо, туда и уехали бы, – заторопилась она, упреждая вопрос. – Такое шикарное задание. А ты.

– Сволочь, мерзавец, дурак, – повторил Олег. – Пусть так. Только почему на меня, убогого, столько пороху растрачено? Мало ли таких молодых, красивых, сильных и ловких? Неприкаянных?

– Значит, мало, – отрезала Лина. – Тебе предлагается исправить ошибки и загладить свою вину. И приступить к выполнению той работы, которую предлагает тебе Петр Иванович.

– У меня уже есть работа, – ответил Олег и погремел ведром, – просто замечательная работа. И дал мне ее как раз Петр Иванович.

– Ты не понимаешь, – прошелестели лепестки, – могло быть гораздо хуже. И ты не знаешь, от чего отказываешься.

Она помолчала, а потом, поняв, что Олег больше не намерен поддерживать беседу, закончила устало, безжизненно:

– Я так и знала, что все бесполезно. Что ты сорвался с крючка. Воля твоя. Только никто этого просто так не оставит. Ты вынужден будешь прийти сам или.

– Или? – равнодушно и немного насмешливо спросил Олег.

– Увидишь. На своей шкуре испытаешь, что происходит с теми, кто не прошел проверок! Уж не обессудь! И не обижайся потом, если попадешь под колеса, ненароком сопьешься или если тебя сочтут буйнопомешанным.

– Да я и не обижаюсь, с чего ты взяла? – иронически поднял брови Олег и посмотрел вслед улетавшей вороне.

Лина метнулась в машину, хлопнула дверцей и, резко развернувшись, понеслась по дорожке, предназначенной для катафалков. Сехмет разъяренная, Сехмет львиноголовая. Сехмет – богиня войн, раздоров, разорения. Сехмет, которую послал к людям Ра, когда решил, что его перестали почитать как должно. Сехмет – бывшая Хатор, богиня любви.

Хатор обратилась в Сехмет, так как решила, что любовное безумие, которое она в силах наслать на людей, будет недостаточным наказанием за их непочтительность. Хатор-Сехмет, сама несчастная безумица. Сехмет побежденная и тем более опасная.

* * *

– О, как вы ее обидели! – послышался позади Олега бодрый молодой голос. – Унеслась, как ошпаренная сука. Извините, но это так. Вы не видели тут моих докторов? В смысле, студентов? У нас тут должно состояться практическое занятие, в этой печальной обители. Вы сами не студент, случаем? Я – профессор, Роза Еноховна Шон.

Олег от неожиданности резко обернулся, нога скользнула на мокром корне старого тополя. Чтобы удержаться, он взмахнул рукой и съездил пустым ведром Розу Еноховну по коленкам.

– Слушайте, мне больно! – сообщила Роза Еноховна, растирая колени обеими руками. – Так вы студент?

– Нет, – ответил Олег, поняв, что извинений от него не требуется, – я всего лишь «декабрист».

– Э-э?.. – вопросительно протянула Роза Еноховна. – Из психиатрии? В самоволку изволили отправиться?

– Пока нет, – еще раз усмехнулся Олег, – не из психиатрии, но мне тут сулили. В недалеком будущем. Карьеру буйнопомешанного.

Он и сам не знал, зачем сообщил ей об этом. Сказалось, вероятно, напряжение, которое он, не отдавая себе в этом отчета, испытал при разговоре с Линой. Разговор Олега вымотал, растревожил, и он, наслушавшись рассказов своих «коллег» по работе в морге, теперь понимал, что угрозы Лины скорее всего не были пустыми, что его теперь вряд ли оставят в покое. Могущественная организация не допустит сомнений в своем могуществе. Вряд ли, разумеется, его собьет машина в тихом переулке – он не владеет никакой важной информацией, но очередных пакостей и подстав, Олег не сомневался, ждать не придется.

– Вы о чем задумались? С чего начать свою карьеру сумасшедшего? – полюбопытствовала Роза Еноховна. – Между прочим, объясните-ка свой статус. Почему это вы декабрист? И при чем тут ведро, которым вы размахиваете? Ведро – это ближе к Дон Кихоту, в его стиле, я хочу сказать. У него, если помните, был тазик… Вы читали «Дон Кихота»?

Профессор Шон испытующе глядела на Олега, глядела так, как будто от его ответа многое зависело.

– Не пришлось, – сознался Олег, а потом вспомнил: – Моя школьная учительница математики очень ценила эту книгу и читала ее в оригинале, по-испански. Два года назад, когда я был в армии, она исчезла, эта моя учительница. Ее искали с милицией и не нашли. Вы на нее похожи, вот я и вспомнил. А «декабристами» называют тех, кто огреб пятнадцать суток по какому-то декабрьскому указу.

– Чего только не узнаешь. – пробормотала Роза Еноховна. – «Декабристы», исчезающие учительницы. – Она достала из кармана распахнутого пальто старинный черепаховый портсигар с монограммой из латинских букв Fи R. – Курите? – спросила она Олега. – Нет? А мне вот приходится. Я бы предпочла нюхать табак, как в старину, но, боюсь, не поймут, сочтут за чудачество старой девы и на пенсию выставят. Вот и приходится курить – притуплять обоняние. Трупы, знаете ли, неважно пахнут, а я их вскрываю, учу оболтусов анатомии. Где, кстати, оболтусы? Ведь ни один зачета не получит! Между прочим, вы здесь что, один? Вас не охраняют?

– Охрана в морге греется. Что-то долго. Умерли они там, что ли? – забеспокоился вдруг Олег.

– А ваша какая забота? – весело, как давешняя ворона, посмотрела на Олега Роза Еноховна. – Я бы на вашем месте сбежала. Охране – втык, а вам приятно.

– Недальновидно, – поддержал шутку Олег, – я ведь не рвусь в психушку.

– Ага, – понимающе кивнула профессорша, – вот, значит, как. Декабрист вы наш. Диссидентствуем, значит. Бунтуем, значит, помаленьку?

– Да ничего подобного! – возмутился Олег. – Я вообще не понимаю, что ко мне прицепились! Свет на мне клином сошелся, что ли?! Тайны какие-то, загадки. Они же прямо ничего не говорят. Какая-то муть зеленая.

– Муть зеленая, – вздохнула Роза Еноховна и погладила пальцем камею, приколотую под воротником блузки. На камее была изображена девушка с пышным цветком. – Муть зеленая. И никак эта муть не осядет. – Она глубоко затянулась, выпустила ноздрями дым и продолжила: – Я когда-то тоже не захотела глотать эту муть. Я была красоткой и умницей, талантливой медичкой, и меня сочли перспективной в смысле. В смысле налаживания некоторых связей, а может быть, и… тихой и незаметной ликвидации таковых. Прямо в больнице. Но я отказалась, хотя сулили немыслимые по тем временам льготы. Мне пригрозили, а я сделала финт ушами: устроилась работать в трупарню. Уж не знаю, как сейчас, а тогда обитатели морга-то оперативной разработке не подлежали.

– Вас оставили в покое? – спросил Олег.

– Оставили, как это ни странно, – кивнула Роза Еноховна. – Слегка погрозили пальчиком и оставили. Наверное, решили, что я достаточно наказана тем, что нюхаю трупы. Какие-то перспективы у меня появились только в конце пятидесятых, но появились же. И я ухитрилась стать профессоршей. Теперь терзаю оболтусов.

– Надо же, – только и сказал Олег и тут же спросил подозрительно:

– А мне вы зачем рассказываете?

– Разболталась по-старушечьи, – хитро улыбнулась Роза Еноховна, – а вам урок, если умны. Какой урок, поняли?

– Подумаешь, урок, – по-хамски скривился Олег – Если прижмут, отфинтить и пересидеть? Что такого-то?

– Не скажите, господин декабрист. Не каждый на такое решится. Большинство делает иной выбор, по трусости ли, по жадности ли, по глупости ли. А некоторые на рожон лезут. Это красиво, но не мудро.

Олег хотел было ответить, что он и не собирается лезть на рожон, что у него нет для этого никаких идеологических оснований, просто некий Петр Иванович, склизкий и липкий, ему физически противен, а женщина, в которую он был влюблен до потери сознания и за божество почитал, предала и стала личным врагом. Он хотел сказать, что не выносит, когда ему угрожают и льстят, когда его шантажируют и провоцируют, когда ничего не говорится прямо, а только обиняками, что он терпеть не может ни перед кем отчитываться. И что дело не в том, кто именно пытался его использовать в своих целях и делал на него ставку – бандиты, спортивный тренер, армейский прапор, ГБ, – все дело в том, что все они пытались сделать из него пешку, орудие достижения собственных целей, чаще всего неблагородных и неблаговидных. А пешкой он быть не хочет и не будет. Олег хотел было все это высказать, поскольку чувствовал, что эта пожилая, но энергичная профессорша его поймет, как никто, поймет так, как не понимала даже Аврора, но ему помешали. Из дверей морга вывалился конвойный Трошин, сблевал под ступеньку, утерся платком, поднял мутный взор и заорал:

– Лунин! За попытку к бегству!.. Т-твою. И дурак ты, Лунин, что гулял, тебе ничего не осталось, ни грамулечки. Иди, замывай. И здесь, и там.

– А чем они там, интересно, закусывали? – шутовски забеспокоилась профессорша. – Мне же занятия проводить, а вид у этого доброго человека, как у любителя падали.

– Ничем не закусывали, – грубовато ответил Олег и пошел, не прощаясь и помахивая ведром. Юмор у профессорши оказался черным и гадким.

– Лунин! – снова заорал Трошин, уцепившийся за дверной косяк. – К месту отбытия бегом ма-арш, т-твою.

– Так вы еще и Лунин, господин декабрист? – послышалось вслед. – А зовут вас как, разрешите полюбопытствовать?

Олег сердито передернул плечами и ответил на ходу, не оборачиваясь и не заботясь о том, чтобы его услышали:

– Олег. Олег Михайлович Лунин.

Если бы он обернулся, то увидел бы, что рядом с Розой Еноховной стоят две девушки, вероятно, пришедшие на занятия студентки, одна полная и некрасивая, а вторая. А вторая, похожая на американскую актрису, была в тот самый день с Вадимом. Она внимательно смотрела вслед Олегу, обводя взглядом не совсем четкий из-за мороси и тумана силуэт, и, наконец, решилась позвать, чтобы он обернулся и навсегда стал узнаваем:

– Эй, послушайте, Олег!..

Но зов получился негромким и неуверенным, и Олег скрылся в дверном проеме, так и не оглянувшись.

– Почему бы вам для начала не поздороваться со мною, Инна? – строго спросила профессор Шон. – Я так понимаю, что дипломную работу вы намерены писать под моим руководством? Вот и здоровайтесь.

– Извините, Роза Еноховна, – смиренно сказала Инна, – мне обязательно нужно было видеть его лицо.

– А что, так понравилась спина? Не переживайте, еще увидите. И даже побеседовать успеете при желании, и даже. Так. С этим все, – остановила она поток своей игривой фантазии. – Это что, вся ваша группа? Вы и Гуля Егоршина, которая, кстати, тоже не умеет здороваться?

– Еще трое собирались, Роза Еноховна, – пропищала толстуха Гуля. – Здрасссте!

– Долго собираются. Я больше мокнуть не намерена. Пойдемте, доктора, тело резать. Что там у нас? Патология внутренних органов? Сегодня возьмемся за печень и посмотрим взаимосвязи – кишечник и так далее, как, что, на чем сказывается. И к чему приводит.