Текст книги "Огнем и водой"

Автор книги: Дмитрий Вересов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 31 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

«Опустела без тебя земля», – мурлыкал Вадим в усы, подпевая приемнику на кухне, и тут же суетливо плевал через плечо. А вести от путешественника приходили редко – то телеграмма, то открытка. Лаконичные строки и ничего между строк.

Обычно так и бывает, когда кончаются деньги, – проблемы, прежде не беспокоившие Вадима, стали напоминать о себе все чаще. Закон подлости. Почему-то в жизни чаще всего торжествует именно этот неписаный закон, независимо от времени и государственного строя. А ведь если бы Никита Сергеевич держал слово, то Вадим Иволгин жил бы сейчас при коммунизме и не мучился денежным вопросом. «Вот так становятся диссидентами», – подумал он, глядя на злополучную бритву. Но на диссидентство у Домового просто не хватало времени. И если бы дело было только в этой проклятой бритве!

Вадим надеялся, что рано или поздно ее починит. Как только решит вопрос с утюгом, который, по всей видимости, решил переквалифицироваться в обогреватель, – как-то утром его пластмассовые бока оплавились раньше, чем Вадим заметил, что происходит. Вскрыть утюг не удалось – видимо, внутри все уже спаялось намертво. И запас глаженых рубашек теперь быстро таял. С брюками было просто, по студенческой привычке – смочить и под матрас. Рубашки такой процедуры не допускали, так что пришлось, в конце концов, занять утюг у соседа.

Один из героев Рабле знал шестьдесят три способа добычи денег. Спустя века Остап Бендер говорил уже о ста – явный прогресс. Однако все эти способы мало подходили законопослушному Вадиму. Оставалось только выиграть в лотерею или найти кошелек с деньгами. Только кошелек он непременно отнес бы в бюро находок, а в лотерею Домовому никогда не везло. Значит, оставался труд честный.

Тут возникала другая очевидная проблема – не с кем оставить Верочку. Впрочем, в любом случае его академический отпуск подходил к концу, так что с дочкой нужно было что-то придумывать, даже если бы Вадим купался в деньгах. И выход был только один, подсказанный и жизнью, и сестрицей Ленкой, которая теперь звонила регулярно – примерно в полдевятого вечера, когда Вадим заканчивал смотреть с дочкой «Спокойной ночи, малыши!». После передачи телевизор обычно выключался – Иволгин, убедившись, что советские средства массовой информации игнорируют успехи Кирилла Маркова, перестал смотреть программу «Время». Правда, жалобы Ленки на неудобства, связанные с беременностью, были ненамного интереснее репортажей о битвах за урожай или за качество, перемежаемых выступлениями чернокожих послов из дружественных стран.

Домовой с ужасом ожидал появления на свет племянника – пол ребенка Лена определила давно по каким-то мудреным народным приметам. Как он хорошо знал по собственному опыту, нет ничего тоскливее, чем рассказы о проблемах с пищеварением чужих малышей. Очередной звонок сестры застал Вадима за архиважным делом – Верочка принимала ванну, радостно била ладошками по воде, разбрызгивала пену и разбрасывала игрушки – у нее было отличное настроение. Иволгин прикрывал ей ладонью глаза – стоит попасть в них мылу, и начнется жуткий крик. Щекой он прижимал к плечу трубку, жалея о том, что природа не снабдила его в придачу третьей рукой – это было бы очень кстати. Всем отцам-одиночкам – дополнительную конечность! У Луи де Фюнеса, кажется, была такая в одном из фильмов про Фантомаса.

– Привет, Лена, я тут немного занят! – Он отобрал у Верочки губку, которой она пыталась намылить безрукого пупса. Дочка расстроилась, и ему пришлось помыть и целлулоидного инвалида.

– Нет, тут не три, тут четыре руки нужно! – приговаривал Домовой. Верочка вертелась и хихикала. – И желательно – женских, твое счастье, что ты еще ничего не понимаешь…

– Это кто ничего не понимает?! – Ленка приняла слова на свой счет, и в ее голосе сразу появились плаксивые нотки, от которых у Вадима начинали болеть зубы.

Оставалось догадываться, как умудряется выносить их Ленкин муж. Наверное, привык.

– Не ты, не ты! – поспешил успокоить ее Вадим. – Ты у нас самая сообразительная, как птица говорун!

– С пестрым хохолком? – задумчиво спросила она. – Слушай, а ты не думал завести кого-нибудь себе! Попугая, например!

– Нет! – категорично заявил Вадим, который сразу понял, куда дует ветер. Ленке с мужем в преддверии родов срочно нужно сбагрить птицу – и без нее будет много хлопот, да и ребенку ни к чему слушать нецензурщину.

– У меня аллергия на перья! – сказал он самым серьезным тоном, на который был способен. – Я на птиц даже смотреть не могу, сразу начинаю чихать!

– Ой, правда, что ли?! – Она определенно поверила. – А это передается по наследству?!

– Ленка, я не могу долго говорить, – сказал Домовой, – у меня здесь все остынет.

– Ты чай пьешь?! – закричала сестра – на линии пошли помехи. – Опять какую-то траву заварил?! Ты как колдун какой-то со своими настоями! Там, на севере, знаешь, всякие шаманы есть! Они настоями лечат – ты как шаман…

– Однако я правду говорю, – сказал Домовой, изображая этого самого шамана. – Однако ребенок простудится!

– Ты меня будешь консультировать, когда я стану мамой? А говорят – беременные мыло едят! Наташа ела мыло?! Ой, извини, что я напоминаю, – я такая бестактная бываю! А какое она ела мыло – клубничное или детское? Знаешь, мне всегда казалось, что клубничное должно быть вкуснее!

– Не помню… Не ела она никакого мыла! – сердился Домовой – вода и правда быстро остывала. – Возьми сама и попробуй, если тебе так интересно – в жизни всегда есть место эксперименту!

– Ты издеваешься, а я ведь тебе еще самого главного не сказала! – пробулькала Ленка.

– Подожди немного! – Он вытащил Верочку из ванночки, оставив пупсов с утятами кружиться в мыльной водице. – Я тебе перезвоню!

Уже уложив дочку, не сразу набрал Ленкин номер. Ясно было, что речь пойдет снова о том же самом. Сестре, не посвященной в детали скандала, разразившегося после отъезда Наташи, было непонятно упорство, с которым Домовой отказывался восстановить отношения с родителями.

Что его останавливало?! Может быть, боязнь утратить свободу, к которой он успел привыкнуть за последнее время.

– Знаешь, как они расстраиваются! – увещевала сестра, и Домовой чувствовал себя злодеем почище сказочного Карабаса-Барабаса. – Особенно мама! Я тебе прямо скажу, ты ведешь себя как невменяемый!

Домовой и не сомневался, что мирная инициатива исходила именно от нее, от матери. Гертруда Яковлевна принадлежала к тому типу женщин, которые привыкли держать всех и вся в своих руках, включая, конечно, мужа. Отец, который еще в начале ссоры звонил несколько раз украдкой, вскоре звонить перестал, и Вадим прекрасно понимал, в чем тут дело. Бедный папа никогда не умел лгать, а значит, мама узнала и приказала прекратить.

И это, тогда ему казалось, было последним камнем, последней точкой. Этого он не мог, не должен быть простить. Но время прошло, и злость испарилась, исчезла без следа. Домовой не умел ненавидеть, и в конце концов, он жил в родительской квартире – они не отказались от него, как от чужого. Так какое право он имел отказываться от них?! Еще Марков как-то в шутку заметил, что Вадиму не помешала бы небольшая доза «озверина». Для профилактики. Что верно, то верно – Домовой, следуя старому доброму правилу, считал, что во всех бедах следует в первую очередь винить себя. И винил, забывая, что из правил бывают исключения.

На радость Лене, без колебаний приписавшей себе заслугу в воссоединении семьи, встреча действительно состоялась. Сестра, которая от вынужденного безделья целиком переключилась на проблемы родственников, пригласила Вадима на следующий вечер к себе, на нейтральную территорию.

Вадим не спорил, но наутро, едва проснувшись, отчего-то струсил и хотел визит отложить. Сказаться больным, например. Он ведь человек и вполне мог, например, простудиться. Глупо и даже преступно тащить свои бациллы к беременной женщине. Однако здравый смысл перевесил – в конце концов, он уже большой мальчик и симулировать стыдно. Верочка поехала в гости с отцом, это будет точная и безжалостная проверка – мать просто обязана принять внучку, иначе о примирении не может быть и речи.

На Ленке было что-то напоминавшее старомодный чехол для дивана с оборочками, – платье для беременных. Больше всего сестра опасалась скандала, который мог негативно отразиться на ее ребенке. Об этом она шепнула еще в прихожей, стягивая шарф с шеи Вадима.

– Вас понял! – сказал Вадим.

Несмотря на все свои ахи-вздохи и колоссальный живот, по квартире Ленка передвигалась весьма проворно. «Привыкла», – объяснила она и добавила, что похожа теперь на тех скороходов, которые прикрепляли к ногам тяжелые камни для тренировок, а потом – сбросив эти камни, начинали бегать как кузнечики. Так и Ленка пообещала после родов развить какую-то невероятную скорость.

– Кузнечики не бегают! – сказал Вадим, который уже увидел на вешалке старое пальто отца, к которому тот питал почти мистическую привязанность. – Они скачут.

Он раздвинул шуршащий полог из бусин, сразу встретился взглядом с матерью, сидевшей на диване в гостиной, и замолчал. До последнего момента он боялся – боялся увидеть ее постаревшей и поседевшей от огорчений. Во всяком случае, такая картина представала перед глазами после всех Ленкиных рассказов. Напрасно боялся – мама выглядела даже помолодевшей, и от сердца у Домового отлегло.

Отец стоял у клетки с попугаем, наполовину прикрытой пестрым платком, и, повернувшись к вошедшему, взволнованно затоптался на месте. Он-то как раз выглядел постаревшим. Вадим замер, не зная, к кому из них подойти первым.

«Боже мой, – мелькнула у него в голове мысль, – это же просто сцена из какого-то древнего романа». Из какого точно – он вспомнить не мог, да и не был уверен, что читал такой роман. Просто слишком нереальным все выглядело – таким же нереальным, как и ссора, о которой никто, ни разу не упомянул за весь вечер. Если и бывают в жизни случаи, когда «не стоит ворошить прошлое», то это был именно такой.

– Здравствуй! – сказал отец.

Попугай, бывший свидетелем этой трогательной сцены, тут же прокомментировал ее замысловатой непечатной фразой, достойной украсить лексикон любого уголовника. Ленка всплеснула руками и спешно накрыла его платком, но торжественный момент был безнадежно испорчен. «Впрочем, оно и к лучшему», – подумал Вадим. Напряжение разрядилось, он подошел и обнял отца, потом сел рядом с матерью. Разговор начался бестолково, но вскоре наладился, при активном контроле со стороны Ленки.

Сестра не выпускала процесс переговоров из рук, бдительно и бесхитростно пресекая все попытки затронуть больные темы. Сцена напоминала Вадиму не то сватовство, не то свидание в тюрьме, когда высказаться откровенно мешает кто-то посторонний, которого и попросить нельзя выйти. Странно было бы предложить сестрице оставить собственную гостиную – даже в шутку. Она бы все равно не послушалась. Смотрела на них, растроганно всхлипывая:

– Я и забыла совсем – мне же нельзя волноваться! А то ребенок родится нервный!

Имя Наташи не упоминалось вовсе, будто и не было ее никогда.

«Встреча на Эльбе», как назвал про себя этот вечер Иволгин, завершилась благополучно и, вопреки его страхам, без покаяний и прощений с обеих сторон – именно этих покаяний и прощений Домовой боялся больше всего. Тетя Станислава передавала ему привет. Впрочем, как уверяла мать – она вряд ли уже помнит, кто он такой. В принципе, Вадима вполне можно было оформить в качестве опекуна тетке, с последующим переоформлением квартиры на его имя.

Родители не спешили перебраться назад, впадавшей в детство Станиславе требовалась постоянная помощь. Однако Гертруда Яковлевна уже подыскала для нее надежную сиделку и все чаще появлялась – иногда с отцом, иногда одна на квартире у сына, вытесняя понемногу из этой квартиры Маркова. Вернее – его образ, который, подобно персонажу Кирилла, призрачному Гамлету, витал в стенах дома Иволгиных, напоминая о себе мелочами – оставленной книгой о сценическом искусстве или случайной запиской, которую Вадим забыл выбросить. От Маркова реального приходили краткие сообщения, часто – с приличным запозданием. Одна открытка пришла спустя почти месяц после того, как была послана из Будапешта. Наверное, примерно с таким же успехом можно было послать письмо в бутылке, с тем чтобы Иволгин поймал его на невских берегах.

Почему-то ему казалось, что Марков уже не вернется, – по открыткам можно было заключить, что Кирилл все больше удаляется от границ распространения «Великого и могучего», и это движение, отмечаемое Вадимом на карте (маленькие флажки, как на военных планах), казалось Иволгину совершенно закономерным. Он почти физически чувствовал притяжение, которое существовало между Марковым и Британскими островами, приютившимися на западе континента. А причина казалась очевидной – Джейн Болтон.

* * *

Конь смертельно устал, Евгений тосковал. Ему нужно было во что бы то ни стало выбраться поскорее из этого пустынного места, где только ворон – старый падальщик – мог чувствовать себя относительно комфортно. Ворон, нахохлившись, сидел на ветке сухого дерева. Невский проехал стороной, чтобы птица не украсила его плащ пометом – и так грязи хватало. Впереди расстилалась притихшая степь, тучи уже рассеивались, над краем земли ярко пылало закатное солнце. Весь этот день небо было затянуто облаками, и вот теперь, словно в качестве компенсации за свое столь продолжительное отсутствие, солнце залило пронзительно-ярким багровым светом всю степь, насколько хватало глаз. Евгений подумал, что стоит прикрыть металлический нагрудник – его блеск могут заметить издалека. Не хотелось закончить столь важное путешествие в бессмысленной стычке с каким-нибудь лесным сбродом. Эти ублюдки обычно не церемонились с благородным сословием, да и причин для церемоний, по правде говоря, не было. Дворянство Англии только нарождалось, но уже было полно спеси, а разница между благосостоянием благородного, хотя и приемного, сына графа Дейла и обычного крестьянина была просто чудовищной. Невский не раз проезжал через крестьянские поселения, там люди падали в грязь при виде всадника, хотя никто не принуждал их к этому, – Невский не мог бы физически справиться с этими людьми. Восстань они, и ему пришлось бы уносить ноги. Но им и в голову не приходила такая мысль.

Он поднялся на холм и замер. Впереди, рассекая степь и преграждая ему путь, стояла темная стена. Стена эта не была сложена из камня, да и не было во всей Британии людей, способных построить такое, разве что кроме тех древних гигантов, о которых Невский слышал из уст придворных поэтов при дворе графа Дейла. Стена простиралась от края земли до края, она поднималась до самого неба. В свете закатного солнца видение было особенно впечатляюще. Стена отмечала грань, которую Невский не должен был преступать, если не хочет сгинуть навсегда. Он понял это.

– Ваш намек мне ясен! – Евгений продолжал, хотя и тихим шагом, двигаться в сторону тьмы. Тем временем видение растаяло, словно отступило перед его решимостью. Он, однако, понимал, что не все так просто. Это в сказке достаточно одного поцелуя, чтобы разбудить спящую деву, зло отступает при виде доблести, а вера разрушает зло.

В свете угасающего дня Невский пересек невидимую черту. В этот раз это не было жестом отчаяния наподобие того, когда в далеком городе он бросился в прохладные воды, оказавшиеся и в самом деле настоящей бездной. Сейчас он знал, что делал.

Впереди, прямо на его дороге, как еще одно дурное знамение, лежала мертвая лисица. Вероятно, ее убило грозой. Ворон, может быть, тот же самый, опередил Невского и сел возле трупика. Он не взлетел, даже когда всадник приблизился, и только недовольно покосился на него.

– Сожрать бы тебя! – сказал Невский, который с утра не держал крошки во рту.

Но и это не произвело на птицу впечатления. Словно знала, что не станет благородный сэр есть падальщика, а может, просто не понимал английский ворон русскую речь?

«Марков, Марков, – мелькнула мысль, – хорошо, что ты сейчас далеко. Евгений Невский отправляется куда-то к черту на рога, в замок к людоеду, причем без кота в сапогах в качестве слуги и помощника. Увидимся ли мы снова?! И когда закончится долгий путь в неизвестность?»

И в ответ в хриплом крике птицы за спиной слышалось вечное:

– Nevermore!

Глава 3

Грохот в гостиной прозвучал оглушительно. Удар и звон – словно упитанный слон ворвался с ходу в посудную лавку. Переплет вбежал в гостиную одновременно с Диной. Как оказалось, портрет маршала все-таки слетел со стены и обрушился на маленький столик, расколотив вдребезги чайную чашку. Китайский фарфор – две нежно-желтых розы на боку. Осколки рассыпались по паркету, и один из них отлетел под ногой Переплета в дальний угол комнаты.

– Ты это нарочно сделал! – сказала Дина, глядя на него в упор.

– Что?!

– Не притворяйся – ты его сбросил со стены!

– Ты бредишь! – Он усмехнулся, что вывело ее из себя.

– А с чего он упал? – В ее голосе появились истеричные нотки.

Переплет, ни слова больше не говоря, осмотрел портрет. В тыльную сторону рамы по обе стороны были ввинчены два крюка, на которых и держалась веревка. С ними все было в порядке, крюк в стене тоже был на месте.

– Ты меня за идиотку принимаешь! – завопила она, заглядывая через его плечо. – Повесь немедленно на место.

– Это не так-то просто! – возразил Переплет.

Тем не менее, не желая выслушивать вопли, он забрался на спинку дивана и водрузил картину обратно.

– Чертовщина какая-то, – пробормотал он. – Нужно оставить Белле записку, чтобы убрала осколки!

Возможно, это был знак. Они – те самые твари с другой стороны – давали ему понять, что не забыли, что последовали за ним. Раньше в русских деревнях хозяева, перебираясь на новое место, непременно приглашали за собой домового, сметали золу веником и проделывали еще немало различных манипуляций.

Ему не пришлось изощряться – его демоны явно были рангом повыше и нуждались в Переплете не меньше, а то и больше, чем он в них. Так что уговаривать их не пришлось. Дина по-своему расценила его улыбку.

– Я расскажу отцу! – Она обиженно шмыгнула носом. – Вот увидишь!

– Расскажи, – усмехнулся Переплет, – а я скажу, что тебе с пьяных глаз померещилось.

Дина одарила его ненавидящим взглядом. Потом этот взгляд ощупал пространство в поисках чего-либо увесистого.

– Только попробуй! – предупредил Переплет и вышел в прихожую – к зеркалу. – Кстати, ты уже готова?

Этим вечером они собирались к родителям Акентьева, а небольшой скандал накануне выхода ничего не менял.

Дина не успела ответить – квартиру наполнил громкий заунывный вой, от которого у Переплета порой мурашки бежали по коже. Даже в мелочах его «уникальная» дочурка отличалась от обычных детей. «Такие звуки, вероятно, издают какие-нибудь пустынные гиены», – подумал Переплет и посмотрел с раздражением в сторону комнаты.

– Дай ей соску! – сказал он. – Пока соседи не начали стучать в потолок!

Это было, безусловно, преувеличением: старое здание отличалось исключительной толщиной стен, так что соседи могли спать спокойно.

– Она ее выплюнет, ты же знаешь, – процедила Дина, невозмутимо поправляя прическу.

– Покачай на руках! – внес Переплет второе предложение, наверняка уже зная ответ.

– Платье помну! – Тем не менее она исчезла в детской.

Переплет покачал головой и продолжил рассматривать себя в зеркало. А из зеркала смотрел на него респектабельный мужчина, в котором уже не узнать было прежнего Переплета. Да и прозвище это теперь редко кто упоминал вслух – просто некому было это делать. Кроме самого Александра, который привык время от времени разговаривать с собственным отражением в этом самом зеркале – одним из более поздних Дининых приобретений. Зеркало было антикварным – высокое, вполовину стены, оно стояло на специальной подставке, с ножками в виде львиных лап. Переплету зеркало не понравилось, но Дина была почему-то в восторге.

– Ты же покупаешь все эти старые книги! – пожимала она плечами в ответ на его ворчание.

К зеркалу он, впрочем, привык.

– Хорош! Прямо хоть в кино снимай! – прокомментировала она, подходя к супругу. – Знаешь эти итальянские фильмы про мафиози? И вот за гробом очередного дона выходит со скорбной физиономией похоронных дел мастер…

Крик стих. Что она, интересно, сделала с Ксенией?

– Покачала все-таки немного… – Дина посмотрела на часы. – Скоро придет Белла!

Белла сменила на посту няню Алевтину, которая не продержалась и двух месяцев. Ушла по каким-то личным причинам: в чем они состояли, разъяснено не было, что дало повод Дине для непристойных намеков. Намеки начинались каждый раз, когда она бывала навеселе, то есть очень часто. Сам Переплет считал, что все дело в дочери, – ребенок бывал невыносим.

«Возможно, напряженная атмосфера в семье на нее действует, – думал Александр. – Хотя это же такая кроха, что она понимает…» Никаких родительских чувств Переплет к младенцу не испытывал. Отец уверял, что это придет со временем: даже если ребенок не твой, остаться равнодушным, когда он смотрит на тебя или плачет, невозможно. Однако в случае с Переплетом почему-то ничего подобного не происходило. И дело было не в африканских чертах малышки, которые, как казалось Переплету, с каждым днем становились все заметнее. Просто он не мог отделить Ксению от ее матери, а Дина для него воплощала, пожалуй, все самое худшее, что когда-либо случалось в его жизни.

Она встала рядом и взяла его под руку, оттеснив к краю зеркала. На мгновение Александру показалось, что это Альбина стоит рядом. Он вздрогнул, но наваждение тут же исчезло.

«И узнал я, что хуже смерти – женщина… И грешник будет уловлен ею, а праведник спасется!» Ну, это мы еще посмотрим! Он, конечно, не библейский праведник, но спасется, вот увидите! Спасется непременно!

Так думал он, спускаясь по лестнице под руку с женой. На улице их уже ждала служебная машина. Использование служебного транспорта в личных целях не одобрялось партией и правительством, как противоречащее моральному кодексу строителя коммунизма. Но Акентьев, как и большинство его коллег, на это не обращал никакого внимания.

Дочь осталась на попечении Беллы («Если так и дальше пойдет, придется перебрать всех нянь в Питере по алфавиту», – говорил Переплет), девицы лет шестнадцати, судя по всему совершенно лишенной воображения. Во всяком случае, Переплет очень на это надеялся. Он догадывался, что причиной бегства Алевтины было не только истеричное чадо. Девушка несколько раз приходила в его кабинет и говорила, что в гостиной кто-то ходит. Чтобы молчаливая, вечно стесняющаяся Алевтина побеспокоила хозяина дома – для этого должен был быть весомый повод!

Первый раз Переплет отреагировал должным образом: пошел проверить, прихватив по дороге небольшую бронзовую статуэтку – подарок отца. В подарке проявился черный юмор Акентьева-старшего: статуэтка изображала Харона с веслом наперевес. Как произведение искусства она ничего собой не представляла, но в качестве оружия – самое то.

В то время в Ленинграде люди безбоязненно открывали двери незнакомцам – вооруженные ограбления казались приметой далекой западной жизни. Однако это не означало, что в городе не было воров и грабителей. И дом видного чиновника, к тому же сидящего на таком денежном месте, вполне мог привлечь кого-нибудь из них. Но, к большому облегчению Переплета, сокрушать черепа не пришлось – в гостиной никого не было. Для успокоения взволнованной девушки он обследовал всю квартиру, проверил замки входной двери, заглянул на кухню и даже в уборную.

– Просто паркет недавно переложили, – объяснил он ей. – И вообще, дом старый, Альби… Алевтина, он живет собственной жизнью!

Девушка хмурилась и едва ли понимала, о чем он говорит. Больше она ни разу не беспокоила его, но порой Акентьев замечал испуганное выражение в ее глазах, особенно когда няне случалось оставаться одной с ребенком.

– Хорошо, что избавились от этой истерички, – сказал Переплет жене. – Ей вечно что-то мерещилось!

Дина раздраженно пожала плечами – прекрасно понимала, что, если и Белла не задержится в их доме, найти другую няню может оказаться не так просто.

Отец похлопывал его по плечам, вглядывался в лицо с каким-то недоверчивым выражением, словно не мог поверить, что видит перед собой собственного сына.

– Я что, настолько переменился?! – Переплет поднял бровь.

Отец кивал, смотрел на него, потом качал головой. Эта пантомима изрядно забавляла Акентьева-сына. А вот продолжение вечера было совсем не забавным. Как обычно, в лучшем случае беседа превращалась в обмен воспоминаниями, в худшем – приобретала политический оттенок. Александра не смущали диссидентские рассуждения и традиционная критика советской власти – в компании сослуживцев по исполкому ему приходилось слышать и не такое. Просто казалось, что он мог бы потратить свободное время с большей пользой для себя. Стол у отца, впрочем, был хлебосольный – в последнее время дела у Акентьева-старшего шли более чем удачно.

– Саша со мной везением поделился! – объяснял режиссер.

Не обходилось на этих посиделках без дурацких шуток на кладбищенскую тему. Вспоминали известный рассказ Веллера про крематорий. Тот, в котором вдова обнаруживает в комиссионке костюм, в котором похоронила мужа. Переплет тут же опроверг его, как совершенно несостоятельную байку, которая ходила по стране еще задолго до этого рассказа. Взамен он рассказал об эксгумации, которую наблюдал на кладбище, и об услышанной от следовательницы истории с ожившим покойником.

История прошла на «ура», и воодушевленный рассказчик пообещал еще одну – на этот раз из анналов истории.

– Только без анатомических подробностей! – предупредил отец и кивнул в сторону субтильной девушки с нервным лицом, которая и так уже побледнела. Переплету она понравилась с первого взгляда, когда их только представили друг другу, однако ни о каких интрижках и речи быть не могло.

Он вздохнул про себя, пообещал, что подробностей не будет, и поведал слушателям о случае во время наводнения тысяча восемьсот двадцать четвертого года. Тогда вода смыла часть могил на Смоленском кладбище. Один из гробов водой принесло прямо к дверям дома, где жила вдова покойного, которая, разумеется, была в шоке.

– Совпадение! – сказал отец.

Переплет пожал плечами. Он давно уже не верил в совпадения, но в этом случае речь шла о давней истории, и он спорить не стал. Вернулся он домой слегка хмельной и довольный собой, как никогда. «Нужно почаще бывать у отца, – подумал он, – а не то, и правда, в этом проклятом исполкоме заплесневею. И насчет перстня побеспокоиться – у него должны быть знакомые коллекционеры, ювелиры… Так лучше – не напрямую!»

Он тешил себя надеждой, хотя давно уже понял – поиски перстня затянутся надолго. Где этот проклятый перстень, где? Хоть к гадалке иди! А может, и нет его на земле? Лежит где-нибудь глубоко-глубоко, на истлевшем пальце или даже в море… Нет, тогда бы они знали – они все знают. В том-то и дело, что перстень им недоступен. Потому и обратились к нему за помощью. Но сколько времени понадобится, чтобы найти его? Может быть, вся жизнь! Нет, такой расклад Переплета не устраивал категорически. Он долго лежал в этот вечер без сна рядом с супругой и наблюдал за тем, как на потолке вытягивается косая светлая линия – отсвет фар проезжающего по улице автомобиля, потом она уползала в стену. В доме было тихо. В такие мгновения оживали старые мальчишеские еще мечты – уехать куда-то, куда глаза глядят! Бежать от всего этого безумия. И Переплет ощущал себя стариком.

Иногда он завидовал черной завистью всем своим старым знакомым. Завидовал Маркову, который, не приложив практически никаких усилий, теперь купается в славе. Несмотря на близость благодаря отцу к театральной среде никакого пиетета к этой среде Переплет не питал, считая большинство ее представителей бездарями и бахвалами. Талант, дарование… Попасть в струю – вот что главное! Об этом Переплет не раз слышал от отца, которому в последнее время это удавалось все реже. А вот Марков попал! Удачливый, сукин сын. И черт с ним, главное теперь – вытащить Альбину из всего этого дерьма! А там дальше все еще может случиться!

Дина засопела и повернулась к нему лицом. От нее пахло алкоголем. В уголках губ блестела ниточка слюны.

– Что ж я маленьким не сдох? – спрашивал сам себя Переплет.

Впрочем, вскоре и в его жизни наступила светлая полоса. Начало ее ознаменовалось отъездом Дины в отчий дом, в Москву. Орлов непременно желал видеть на своем дне рождения и зятя, но Переплету неожиданно повезло – грядущий приезд визитеров из Совмина не позволял ему отлучиться по личным делам. В последнее время на плечи Акентьева легла вся работа отдела. Его непосредственный начальник Черкашин существовал, казалось, только на бумаге, и Переплета это вполне устраивало. Так что Дина уехала без него, увозя с собой Ксению, а также наилучшие пожелания и приветы, которые легко раздаются, благо ничего не стоят.

* * *

Альбина поднималась по лестнице старого дома. Шла в гости к Моисею Наппельбауму. Впервые в жизни. Все было именно так, как она и представляла по его рассказам, – этот дом, двор, лестница. Шаги раздавались гулким эхом, отражались в мутных стеклах. На перилах лестницы последнего этажа кто-то очень чистоплотный прицепил пустую консервную банку – для окурков. Альбина курила редко и всегда тайком, как школьница. Отец не одобрял как врач, Олег Швецов – как спортсмен. Да и сама Альбина не пристрастилась к табаку – сейчас это был скорее вызов всему миру, чем средство успокоиться. Рядом с Наппельбаумом не осталось никого, кроме нее.

Из рассказа следователя Альбина уже знала механизм аферы, к которой старик оказался причастен. Причем следователь из ГУВД давал понять, что уверен – механизм этот ей прекрасно известен. С одной из питерских швейных фабрик в течение последних двух лет регулярно происходил вывоз готовой продукции, списанной на брак и производственные отходы. Предметом проверки ОБХСС было не ателье Наппельбаума, а одна из питерских швейных фабрик. Проверка выявила систематическую утечку материала. Виновные из дирекции уже находились под следствием, которое продолжало распутывать полученные ниточки. Некоторые из ниточек рвались, другие вели слишком далеко. Моисею Наппельбауму просто не повезло – как известно, очень мелкая рыба проходит через сети, а крупная иногда их рвет. Моисей был той самой рыбой, которой ни то ни другое было не под силу. И теперь оставалось надеяться на чудо.

Альбина вчера дожидалась его в коридоре ГУВД. Два часа. «Как они смеют так его мучить?!» – думала она. Наконец Моисей вышел, осунувшийся, с посеревшим лицом. «Форменное гестапо», – подумала Альбина. Она еле сдерживалась, чтобы не ворваться в кабинет к следователю и не высказать все, что думает.