Текст книги "Чертовка"

Автор книги: Дмитрий Стрешнев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

Иногда, впрочем, стоит только стул.

Сейчас, по случаю зимы, стул, разумеется, убран и дверь наверняка закрыта.

Уже погасли огни Хамры и Салхии, но еще светит, наверное, прожектор на вальяжной площади Омейядов и растягивает тень памятника президенту или, в советском просторечии – папе – на просторной глухой стене библиотеки его имени.

Мисюсь налила себе джину, смотрит ТВ, думает о стремительной "Вольво" своего мужа, о зловредном Петруне, о том, чем обернется вся история, и немного – о войлочных тапочках, съеденных накануне молью. Он вдруг понял, что хочет подойти к ней сзади и поцеловать в теплую шею с родинкой, отодвинув волосы. И еще он вспомнил, как любит смотреть сбоку на ее профиль, когда она над чем-то задумается, а когда она очнется, то почему-то очень противно сердится и банально ворчит, вроде: "Ну, что смотришь?" Она очень серьезная женщина и чудесная жена, Мисюсь. Она, наверное, достойна быть женой великого человека. Как же так получилось, что она вышла не за того?.. Или тот, за кого она вышла, был похож когда-то на заготовку великого?..

Провинциальный тихий Дмейр остался незамеченным где-то в темноте справа. Еще через километр Андрей миновал первый пост. Когда машина запрыгала на небрежно наляпанных асфальтовых буграх, кто-то вышел с фонариком, посмотрел на номер и махнул рукой: валяй, не останавливайся.

Дальше лежала пустыня, безжизненная мокрая земля на сотни километров вперед, и пока эта внезапная бесконечность, торжественная, как музыка, не начала выматывать душу, надо было поскорее включить успокаивающую птицу дорожного уюта. Панель озарилась цифрами "1233" – радио Монте-Карло.

"...С начала операции "Буря в пустыне", по данным союзников, они потеряли 24 самолета. Два американских истребителя-бомбардировщика F-15 "Игл" и один бомбардировщик А-6 считаются пропавшими без вести вместе с четырьмя членами их экипажей. Ничего не известно еще о двух "Торнадо" британских ВВС и об их пилотах".

"Саудовский военный представитель подтвердил, что иракская ракета "земля-земля" типа СКАД была перехвачена и уничтожена сегодня вечером над Эр-Риядом примерно в 21.00 по местному времени. Жители саудовской столицы могли наблюдать пуск четырех ракет "Пэтриот" противоракетной обороны, после чего в 21.03 была объявлена ракетная тревога. С начала операции "Буря в пустыне" Ирак осуществил уже 26 пусков ракет по Саудовской Аравии".

"Испанец Карлос Сайнс на "Тойоте Селика" продолжает лидировать в ралли Монте-Карло, не уменьшая разрыва с неистовым Франсуа Делекуром и его "Фордом Сьерра"..."

Всё ясно, дальше будет про победы Бориса Беккера и про наводнение где-нибудь в Бангладеш, без этого набора новости – не новости. Во всяком случае, в данном историческом промежутке.

"720" – частота Би-би-си:

"...высшего совета исламской революции аятолла Мухаммад Хаким подтвердил в Тегеране, что священные города шиитов Неджеф и Кербела подверглись бомбардировке авиацией союзников."

"В Ливане доллар продолжал подниматься в течение последней недели, достигнув в пятницу 1050 лир против 1013 лир в прошлую пятницу..."

В общем, ничего сверхъестественного в мире не происходило. Кто-то стрелял, кто-то отстреливался, кто-то качал права, кто-то наживался, кто-то утверждал себя. Ничего такого, что затмило бы последние события в жизни самого Андрея,

Кое-где на холмах полосами смутно белел снег – на холмах, которые, как стадо ночных зверей, подкрадывались к дороге. А когда снег не мешал тьме, начинало казаться, что по обеим сторонам стеной стоят высокие ели, а когда асфальт бежал вниз, легко можно было вообразить, что дорога уходит в гигантский черный зев – под землю.

Что поможет муравью, забежавшему ночью в собор, справиться с этой огромной черной отстраненностью? Удары покрышек по выбоинам? Деловитый голос из Лондона, рассказывающий о быте третьего американского бронедивизиона в песках Аравии? И понемногу начинает казаться, что от всей жизни остался лишь неудобный кусок воспоминаний, застрявший где-то в горле. И единственное слабое спасение – начать что-то петь самому вместо радио.

Ах, как не хватает сейчас Петруни с его умом мытищинского философа!..

"Мы никогда не говорили о любви..."

Получилось хрипло и отвратительно нетвердо.

"...И нежных слов

мы избегали, как могли:

В них был опасный смысл

Огонь горячих искр..."

Уже давно он не сочинял. Потерялась связь с какой-то таинственной сферой, где дремлют звуки и живут слова. Сколько там осталось слов! Но отчего-то ни полная луна, ни бьющиеся под ветром акации, ни "Чинзано россо" не помогают больше расслышать голос из того мира. Дверь закрыта.

"...Мы не умели

вместе ни о чем мечтать,

И даже если

Мы, обнявшись, шли вдвоем,

То каждый думал

потихоньку о своем..."

...Но нет! Неправда! Он о Мисюсь сочинял больше, чем о других! Умопомрачительно много умопомрачительно славных песен. Потому что он действительно ее любит. Просто он страшно откровенен в песнях. Если бы Мисюсь это знала, она бы знала все... А может, она знает, но делает вид, что не догадывается? Милый, бесконечно милый Мисюсь...

Он спел восемь или десять песен и еще два раза послушал новости до того, как на горизонте показались желтые и голубые черточки огней Пальмиры. Отсюда до Дейр эз-Зора было еще двести кэмэ с небольшим. Андрей понял, что надо хотя бы немного поспать. Петь уже не было сил, и он, чтобы веки не слиплись раньше, чем надо, последние двадцать километров бубнил какой-то дурацкий припев, пришедший случайно на ум, вроде "чибадурилла", так и бубнил его до изнеможения, пока не подъехал к когда-то пышной столице гордой царицы Зенобии.

Снег штриховал складки холма Джебель Мунтар. "Вольво" проскочила между его надменной глыбой и пятном света, ложащимся на буквы на бетонной стене: "Пальмира Шам Палас отель". Потом снова омут тьмы, свет фар побежал по камням, круто заворачивая туда, где прожекторы обнаруживали среди ночи стену храма Бела и силуэт Триумфальной арки и превращали Историю в театральную декорацию.

Слева от дороги, где-то в паху у холма Умм аль-Кейс (уж что-что, а Пальмиру он знал неплохо), невидимые, стояли несколько погребальных башен, туристские автобусы накатали к ним довольно безопасную колею. Подходящее место, чтобы съехать с трассы, где слишком много огней и шума. Андрей притормозил, пропуская раздражающе огромный, бьющий фарами в глаза встречный грузовик, съехал с дороги налево и заставил "Вольво" ползти вверх по склону, переваливаясь на камнях. Он остановил машину, выключил фары и понял, что небо совсем иной черноты, чем холм и башни, проявившиеся перед ним на фоне ночи. И еще он понял, что, скорее всего, не выдержит и залезет внутрь одной из них – ведь, может быть, в последний раз посылается такой случай.

Андрей застегнул куртку, надел теплую – московскую – кепку. Снаружи дул небольшой ветер – бриз из пустыни, ровный и угнетающий, как вечность. Башня стояла шагах в двадцати выше по склону, у ее подножия зияла, как разинутый рот, низенькая дверь, а окошко наверху делало фасад похожим на одноглазое лицо. Андрею вдруг показалось, что в окне мелькнуло что-то светлое, ноги и сердце у него стал наполнять тяжелый ил, но уже через миг эта игра мнительного воображения лишь позабавила, а взбодривший кровь адреналин даже был кстати, поскольку отогнал сон. К сожалению, к счастью ли, ушли времена таинственных всемогущих сил и рациональный человеческий ум предпочитает теперь полагаться исключительно на самого себя.

Он включил фонарь и, пригнувшись, пролез внутрь. "Ведь, может быть, и впрямь в последний раз..."

Стоять ночью в круге желтого света от фонаря в построенном две тысячи лет назад погребальном сооружении было довольно романтично. Башня сохранилась неплохо, хотя это был лишь ее каменный скелет, облицовка же, финтифлюшечки обвалились, содраны, разграблены... Вот сюда задвигался каменный или глиняный гроб с усопшим, скользил по этим выступам, а затем веками сухой ветерок из пустыни подсушивал плоть, превращая тело в мумию... над этим гробом вдвигался другой... и еще... и еще... прямо как складские стеллажи. Непонятно: то ли тем так не хотелось далеко уходить от живых, то ли оставшимся трудно было отпустить ушедших. Или просто связь между душами тех, кто был близок в этой жизни, отчего-то была прочней две тысячи лет назад.

Андрей посветил на лестницу, заваленную обрушившимися камнями. Если бы ночь была ясная, в окно наверху были бы видны звезды. Когда он впервые лазил ночью по пальмирским башням, его почему-то страшно поразили эти наполненные звездами ковши в мертвых домах. Жаль, что сейчас зима, что облака.

Андрей погасил фонарь и вылез наружу. Фары редких машин на дороге внизу скользили по боку холма напротив "Шам Палас отеля". Далеко вдали мерцали голубоватые огни поселка, а перед ними стояла ровная желтая электрическая заря, подсвечивающая колоннаду. Там лежали остатки города, где все так антично, так музыкально-стройно... завитые капители, венерины идеальные груди – как две половинки лимона... холодно, бр-р-р... холодно от мыслей о холодном мраморе, а может быть, от ночного ветра из пустыни. Слишком хрестоматийным был бы этот город, если бы на него не смотрели с этого неба выпученные глаза страшного бога Ваала-Бела...

Андрей зевнул – почти три часа он уже был в пути. Заползя обратно в "Вольво", он достал термос, бутерброды, бутылку с коньяком и, наливая чай, с благодарностью подумал о Мисюсь – словно вознес молитву охраняющему божеству. Потом, жуя, напоследок включил радио. Очевидно, ничего ужасного больше пока не произошло. "Монте-Карло" долго и нудно приставало с расспросами к высадившимся в Дохуке французам, и те с готовностью делились впечатлениями: "...Мы уже пять дней как прибыли, а снабжение до сих пор ни в дугу; душа – подумайте только! – не было все пять дней, вчера только наконец помылись, как славно... Каждый день один и тот же рацион: баранина, фасоль, похлебка. Выходим из положения тем, что меняемся с американцами. У них еда тоже дерьмовая, но хоть какое-то разнообразие, parbleu!.. {черт побери! (франц.)}"

Андрей проснулся от болезненно-бледного утреннего света и от безжалостного холода, жгущего лицо и ноги. Показалось, что даже во рту был жестяной привкус этого безрадостного слепого утра, жестяной, как это небо. Он понял со вздохом, что поспать больше не удастся. Часы показывали 7.20, это значит, что он спал пять часов. Но все равно лучше ехать, а уже в Дейр эз-Зоре взять номер и отдыхать на настоящей кровати, в надежном комфорте гостиничной фирмы "Шам". Не может же он оформить себе командировку в Пальмиру, это звучит почти как командировка в Сен Тропез, а в Дейр поездка оправдана, там даже есть партнер объединения, Андрей, правда, не помнил толком, как его зовут, что-то вроде Налим ад-Дин, хотя, конечно, не Налим, и где-то в книжке записано, Налим или не Налим.

"Вольво" медленно съехала с каменистого холма. Руины потеряли ночное очарование и снова стали просто руинами, униженно глотающими дым от проползающего сквозь них по асфальтовой петле 40-тонника. Андрей постарался поскорее оставить позади его отвратительный дизельный рев, и через несколько минут перед глазами снова была зимняя пустыня, где бледный горизонт сливался с белесым небом. Только слева вдали виднелись мускулистые спины плоских холмов, похожих на прилегших быков, и дальше – совсем далеко – тоже холмы, но уже – сизоватым туманом. Хоть двести в час выжимай, все равно пейзаж меланхоличен и нетороплив, не пейзаж, а адажио в концерте Баха, и охватывает ужас при мысли, как же было бы отвратительно, если бы Земля в самом деле была плоской! Как всё-таки прекрасно быть уверенным, что Земля – шар, пусть даже приплюснутый.

За Сухной пропали иголки телеграфных столбов вдоль дороги, теперь ни одной большой деревни не будет до самого Дейр эз-Зора. На краю Сухны бедуин побежал, чтобы отогнать собаку от шоссе. Боится, что его парусом раскинувшего рыжий хвост Гетташку, Абгашку или Ыфарку {клички собак: Гетташ – рвущий в куски; Абгаа – пятнистый, пестрый; Ыфр – дикий кабан}собьет бешено несущаяся андреева "Вольво". Чем-то Андрею были симпатичны эти деды, от холода и песка кутающие головы в платки-куфии так, что оставались только глаза и усы. Странным образом они напоминали ему о родной российской безысходной глубинке.

"Наконец-то я понял, где скрывается время:

Оно дремлет в провинции где-то под боком,

Оно бродит, скучая, потерянной тенью

По мокрым дорогам..."

Он снова начал петь, постукивая по рулю. Эту песню он придумал как-то, когда попал в командировку в Курган, лежал в мутном рассвете в номере обкомовской гостиницы, уютом смахивавшей на красный уголок, и слушал доносящуюся со двора ругань грузчиков, бросающих с грузовика ящики со сметаной и боржомом для начальнического буфета. Что может быть безрадостнее для поэта, чем обкомовская гостиница в Кургане?..

"...И под насыпью скорченный остов вагона

Позабытых мифических чудищ вроде,

Чудищ судного дня, армагеддона,

Что грядет, грядет, и все не приходит..."

Вообще-то здесь должен был быть другой образ: не вагон упал на душу несмываемой кляксой, а брошенная под откосом дрезина, ее красная кабина с вытянутым носом и выбитыми глазами. Вот это на самом деле смотрелось потрясающе, как настоящая голова чудовищного зверя из последней земной драмы. Красная кабина на черных железнодорожных задворках... Но как Андрей ни старался, дрезина не влезала в размер, и никакая путная рифма к ней не шла: "дрезина – резина – Зина". Поэтому превосходный зловещий красный зверь превратился в конце концов в бесформенный вагон. Так и в жизни, черт возьми, все эти милые сюжеты, которые мы напридумываем себе, рискуют остаться только в нашем страдающем от запора воображении: то мелодия другая, то рифма не подходит, то оркестр играет не в такт...

Пологие холмы – словно подушки, накрытые одним бесконечным покрывалом. "Вольво" неслась по их плавным взмахам

мимо брошенных покрышек,

прыгая "с духом" на мостках над ленивыми, ожившими от дождей змеями вади {речные русла, пересыхающие летом и наполняющиеся водой в периоды дождей},

влетая временами в декорации для голливудского вестерна,

где справа – гряда, как берег пересохшего моря,

а слева – далеко-далеко

огромный бисквит,

и крепостная стена,

и голубоватая крыша подземного дворца...

И снова холм обтекает щупальцами дорогу, как отдыхающий осьминог. И за ним опять бурый плоский бескрайний молчаливый сфинкс пространства с полосами снега кое-где меж пучками грустной сухой травы агуль.

Облако лежит, задрав хвост и высунув язык... Овцы...

И что здесь только овцы едят???

Надо же – так далеко видно – и ни хрена ни видать, сказал бы Петруня...

Внезапно возникший посреди пустыни щит с рекламой холодильников подсказал, что скоро город. Это было вовремя, поскольку Андрей уже начинал засыпать. Еще через пару километров пошли рекламы покрышек и газировки "Мандарин", сутулящиеся деревца, пылящий и дымящий заводик, фонари, фонари – и отвратительные задворки, присущие каждому месту, где селятся люди. Потом – внезапно – улица с уютными трехэтажными домами, где за заборами непростые кустарники, а над ними – снисходительно раскинувшие ветки платаны; народ ходит по проезжей части, не понимая, зачем так много места отведено машинам, если машин так мало. Овцы, разумеется, подражают людям.

Женщины, женщины – цветастые, как международные флаги, идут, не спеша, как утки.

Дейр эз-Зор, в просторечии Дейр или Зор.

Провинция, короче.

Стоило на секунду замешкаться на перекрестке, как тут же парень подпольный торговец пронзительно свистнул и подался вперед буквой Г, показывая "месью" контрабандные сигареты: "Мальборо... Боромаль!.." Андрей поднял брови, ответив местным знаком: не надо – парень откозырял.

Замурцев улыбнулся. Как хорошо ему было, видит бог, в этом городе, где он когда-то провел год военным переводчиком... в тумане памяти тонущий уже год юности.

Гостиница "Фурат Шам" была налево, а направо был кусочек той далекой жизни, оставшийся между улицами Синема Фуад и Хасан Таха. И опять, как в Пальмире, он не смог себя пересилить, хотя мир перед глазами всё норовил расплыться, словно завернутый в полиэтилен. "Вольво" в задумчивости повернула направо и становилась всё более непомерно громоздкой по мере того, как Замурцев углублялся туда, где суживались улицы и теряли гордую осанку дома. Вот и Синема Фуад, переходящая в торговые ряды, удивительно такая же, как тогда, и, похоже, до сих пор по-настоящему главная в городе, хотя, по существу, это всего лишь грязноватый базарчик с курятниками отелей, соревнующимися, кто больше позабавит прохожего пышным названием: "Арабский Гранд отель", "Флорида" и даже: "Лига арабских стран". Андрей загляделся и еле успел отвернуть от старьевщика, лениво крутившего педали, точнее, от его мешков, свисающих с боков велосипеда. Но всё равно он не мог заставить себя оторваться от прошлого и медленно ехал и ехал дальше среди любопытствующих глаз, весь в той, другой, эпохе.

Вывеска фотографа Бахри... надо же! Гляди-ка, до сих пор здравствует. Вот бы зайти!.. Зайти?.. Нет-нет! Не нужно заходить в прошлое... А там, за углом, недалеко от старой французской церкви – дом, где жили русские летчики-инструкторы. "Береводчик блохо, бребадаватель не банимай...", и еще – квартира того молоденького лейтенанта-сирийца, у которого он был в гостях, и лейтенант сделал вид, что вышел похлопотать насчет чая, а его жена села рядом: "Хотите посмотреть журнал?" Журнал был не очень скромный, но она листала, не смущаясь. "Вам нравится?" Она была такая пампушечка, очень решительная для арабки... впрочем, арабки, говорят, решительнее, чем о них думают... И так жарко и настойчиво она льнула своим бедром к андреевому, что он растерялся, и уж совсем окаменел, когда заметил, что офицерик подглядывает за ними с балкона. Это уже много позже, оживляя в памяти и бедро, и журнал, и нетерпеливые глаза лейтенанта, Андрей догадался, что парочка просто любила заниматься любовью втроем, и чистенький европеец им очень нравился, но в тот момент этот европеец не знал, что и думать, и сбежал, промямлив пластилиновым языком какие-то бесцветные слова.

Ax, юность, юность, почему твоя наивность и невинность вспоминается теперь, как стыдный грешок?..

Купив у уличного шампурщика вчерашнюю жареную курицу, За-мурцев повернул к "Фурат Шам".

В 9 часов 46 минут запыленная как революционный броневик "Вольво" вкатила в ворота отеля. На стоянке, где машин было негусто, сразу бросались в глаза два жутко длинных "Вольво"-универсала – белых с голубыми номерами, в таких здесь обычно возят делегации среднего уровня: профсоюзных бездельников или журналистскую шантрапу. Были, кроме того, несколько желтых номеров, какие дают иностранцам, и даже три-четыре – с красными дипломатическими полосками. Андрей почувствовал, как в животе что-то неприятно повернулось, когда он увидел цифру 135, принадлежащую родному посольству. Точно: две машины, по крайней мере, были оттуда. Несколько мгновений Замурцев колебался: не слинять ли втихую, пока никто не видел? Но потом сказал сам себе: дурак, это же к лучшему, что кто-то видел, что между тобой и Петруней полтысячи километров.

Помахивая пластиковой авоськой с курицей, Андрей вошел в шикарный холл и сразу увидел Худомлинского. Пижона Лешу Худомлинского, представляющего всего-навсего ТАСС, но изображающего из себя одного из олимпийских богов, принявшего обличье Алена Делона. Это его, Делона, авто пыльно-синего цвета стояло у отеля.

Худомлинский тоже, разумеется, увидел Андрея, протиснувшегося в вертящуюся дверь с курицей и дорожной сумкой, с теплой московской кепкой на голове, и голос с Олимпа произнес с бесстрастной насмешкой, заглушив тихое журчание мраморного фонтана и клавиш Клейдермана:

–Ба, родная командировочная картина.

Сам Леша сидел среди мрамора и кактусов с делоновским шарфиком на шее, в безупречно белой рубашке, в брюках, безупречно заправленных в потрясающие сапоги. Он полузадумчиво отпивал кофе из мизерной чашечки, и позой был так непринужденно-вальяжен, что собственная кепка показалась Андрею нахлобученной на уши навозной лепешкой. Одновременно Замурцев увидел в глубине холла телекорреспондента Непеева с оператором Сашей (фамилия провалилась в памяти, а может ему и не положено фамилии, оператору-то) и желчно откликнулся:

–А-а! Вот кто здесь: работники империи правды!

Не то чтобы он не любил эту публику – журналистов, но такой уж пошел тон из-за пижона Леши Худомлинского, а пижоны бывают вредней кретинов, это широко известно.

Вдруг он подумал: интересно, а что они здесь делают всей кучей? может будет какая-нибудь польза для его бегства? – и на всякий случай продолжил диалог дальше:

–Слава богу, я вашей лапши себе на уши не вешаю, полезней "Справочник озеленителя" читать. Ты мне скажи – как журналист остолопу это и есть секрет вашей профессии: в программе "Вести" убеждают, что 90% населения одобряет указ Ельцина, а в программе "Время" – что 90% не одобряет?

Худомлинский с безупречным наслаждением втянул кофейную гущу со дня чашки и жестом, который Андрею пришлось бы репетировать неделю, показал служителю, что намерен расплатиться.

–Да, это и есть секрет нашей профессии, -прозвучал голос с Олимпа.

Между тем в холле появилось еще одно знакомое Андрею лицо -корреспондент "Известий" Коровников.

–У вас что, большой пионерский сбор?

–Очень большой, -подтвердил Худомлинский, поднимаясь и натягивая куртку.

–Привет, Андрюша, куда путь держишь? -это подошел Коровников; одновременно можно было кивнуть и Непееву с Сашей, уже заметившим Замурцева, что Андрей и сделал.

–Да вот, Женя, еду туда, куда не ступала нога журналиста.

Вышло немного так, будто, если нога ступала, то это было для тех мест чуть ли не оскорблением. Но душка-Коровников только захмыкал.

–Ну-ну... А я хотел, грешным делом, пригласить тебя с нами, старик.

–Я, видишь ли, дальше на север.

–Да и мы на север.

–Что-то по поводу соседней войны?

–А ты догадлив, старичок. Едем вот, понимаешь, обозревать лагерь иракских беженцев возле Хасаке. Путешествуем, так сказать... Правда, с некоторым комфортом, ты уж извини...

А ведь прав Коровников, завертелось у Замурцева в голове, почему бы не прицепиться к их компании и не рвануть сразу до Хасаке? Одному, конечно, славней, да и выспаться не мешало бы, но если что случится в дороге?.. Или если вдруг прицепятся какие-нибудь дурацкие посты?

–Ладно, не мучайся, это я так, пошутил, -сказал Коровников.

–Ты хорошо пошутил. Женя, а я еще лучше пошучу: возьму и поеду с вами.

–Валяй. Только спроси для порядка у Стурдова.

Стурдов... посольский пресс-атташе, вспомнил Андрей.

–Вот он идет, старик. Давай действуй, мы скоро рванём уже.

Пресс-атташе был немного и красиво поддат. Ходили слухи, что он "из тех", и он действительно был похож, особенно глазами, но Андрей точно знал, что не "из тех". Рядом со Стурдовым важно шел кругленький сириец казенного вида, от которого так и разило министерством информации.

–Здравствуйте, товарищ Стурдов,-сказал Андрей. Кепку он снял и держал в руке – точь в точь какой-нибудь репинский крестьянин.

У пресс-атташе переломилась от удивления бровь, а лицо изобразило официальное отчуждение.

–Андрей Замурцев, из торгпредства. Я представляю объединение...

–Да знаю я вас и вашу контору, -сказал Стурдов.– Вы здесь в командировке?

–Да. То есть не здесь, а как раз еду в Хасаке и хотел бы к вам присоединиться.

–Боюсь, что это невозможно.

–Почему?

–Прошу вас, позвольте это решать мне.

Андрею вдруг стало весело.

–Знаете, один мой знакомый начальник умел подчеркнуть себя еще тоньше и подчиненным говорил: "Я, с вашего разрешения, пойду пообедаю".

Пресс-атташе напряженно замолчал. Он ведь не знал, что Андрей был на грани и мог уже почти всё, и, очевидно, раздумывал о генеалогии необычной наглости простого работника торгпредства В этот момент рядом опять оказался Коровников, который куда-то отлучался. Он тут же втиснулся в разговор:

–Валя, ты что задумался? Пусть Андрюша едет.

–Я не уполномочен такие вопросы решать.

–А чего тут уполномачиваться? Наливай да пей.

Стурдов нехорошо гонял носом воздух, но тут круглый сириец брякнул на сносном русском языке:

–Ничево. Дахаваримся.

–Ну вот, -сказал Коровников,– Юнис тоже не против.

–У меня только просьба, -сказал Юнис, переходя на арабский.-В машинах у нас получилось тесновато. Не могли бы вы взять к себе одного журналиста?

–С удовольствием, -соврал Андрей, не почувствовав, как в тот же момент где-то снова бесшумно сработал секретный механизм судьбы.

"Довезу до Хасаке, а там сдам обратно".

–Какой национальный хотите? -опять щегольнул русским Юнис.-Японски или англичански?

–Англичански, -не колеблясь, выбрал Андрей.

Когда Юнис отошел, Замурцева интимно взял под руку Коровников.

–Что это тебя Валя так... в упор не видит?

Андрей понял: скажешь "понятия не имею" – обидится.

–Видишь ли, старичок, тут есть один секрет: он терпеть не может тех, кому не нравится Сартр.

–Ну и что?

–А я ему как-то брякнул, что Сартра ненавижу.

Заметно было, что Женя некоторое время переваривал сказанное, а может быть, просто вспоминал, что такое "Сартр"– марка виски? Но затем он освоился с информацией и предложил:

–Пойдем – на дорожку чуть-чуть... для настроения.

–Мне бы лучше кофейку, в сон тянет.

–Это от погоды, старичок. Видал, как небо затянуло? Как газетами заклеило, прости Господи. А от погоды у меня как раз есть.

Вместе с Коровниковым и с невостребованной курицей в руках Андрей вышел обратно в крутящуюся дверь. Следом из отеля понемногу появлялись и другие журналисты, поеживаясь от неприятного зимнего ветерка, вольно кочующего над этими пыльными просторами, разрезанными свинцовой лентой Евфрата. Народу, как Юнис и утверждал, было впрямь порядочно, из общего фона выделялись обещанные японцы.

–Давай, давай, а то не успеем, -весело подбадривал Коровников.

Из багажника своего "Пежо" он достал термос и налил в крышку.

–Это что?

–Это, старик, моё изобретение. Позволяет иметь подогретый коньячок в любых погодных условиях. Езжай с богом... Ну как, помогает?

–"Мы выпили рому, и я почувствовал себя среди друзей".

–Ты о чем?

–Это Хемингуэй. "Прощай, оружие".

–А!.. Ну да...

Уже дымились выхлопные трубы и хлопали дверцы. У Андрея было совсем другое представление о журналистской публике, он почему-то ожидал много болтовни и умных шуток, а было похоже, будто мафия выезжает на "дело". Среди исключительно мужчин имелась одна женщина, Андрей поймал её взгляд тускло-деловой. Он попытался убедить себя, что должны быть, наверное, и такие вот... серьезные. Хотя все-таки лучше, когда женщина восторгается, хохочет, пугается – вообще... эмоционирует.

Юнис с приветливой миной подошел к андреевой "Вольво" в сопровождении волосатого очкарика в синей куртке.

–Андрей! Это Питер.

Англичанин угостил безвкусным рукопожатием.

–Хэлло, Эндрю.

–Хэлло.

Перестроечного восторга не получилось.

–Вперед – и с песнями! -прокричал сбоку Коровников, нежно закрывая багажник.

Андрей благоразумно пропустил вперед себя все машины министерства информации. У местных госводителей, как и повсюду, наверное, в мире, руки косые. Вон, глушитель болтается сзади, как вымя... или как кое-что у кота. За милую душу впаяет такой профессионал сзади в шахматные огни "Вольво", безумно красивые огни... Коровникова он, впрочем, тоже на всякий случай пропустил.

Машины одна за одной выскальзывали на дорогу, идущую вдоль реки, и передние тут же резко рванули, задавая темп всей кавалькаде. Начался захватывающий бег в стае, когда глаза загипнотизированы хвостиком дыма, вьющимся за квадратным задом идущей впереди машины; когда перекресточный азарт заставляет с гудением и руганью проскакивать перед тупым носом остолбеневшего панелевоза, привыкшего быть королем на пустынных улицах Дейра.

Через десять минут все машины уже перелетели через мост над Евфратом, оставив позади город.

Дорога за Дейром – такая же унылая, как и до него, и езда такая же монотонная, напоминающая бег таракана по перрону. Только столбов больше, чем при выезде из Пальмиры, и стоят они с двух сторон сразу.

"Англичански Питер" всё время молчал. Чтобы вовлечь пассажира в разговор, Андрей придумал афоризм и сообщил тому на присущем ему языке:

–По существу, Питер, пустыня – тот же лабиринт, только непривычный лабиринт без стенок, don't you think so? {Вы не находите? (англ.)}

Питер в ответ невнятно промычал.

Что ж, Петруня в таких случаях говорил: "У каждого психа своя психология".

Потом кусты дыма исчезли. Теперь пейзаж время от времени разнообразили какие-то траншеи и однообразные глиняные деревеньки с толстоногими водокачками, похожими на грибы или на разжиревших марсиан из "Войны миров". Изредка попадались странные издалека для неискушенного глаза предметы у обочины: отдыхающие на корточках бедуины. И то, и другое, и третье, впрочем, не придавало местности дополнительного очарования.

Движения на дороге почти не было – только автобусы и цистерны. И никаких военных примет, лишь иногда попадался навстречу родной зеленый ГАЗ-66 на ребристых шинах, и опять – глиняные дома, и кучи хвороста, и мудро-печальный осел рядом – будто всё увиденное пятнадцать минут назад джинны, чтобы позабавиться, перенесли вперед.

–А ведь по этим местам когда-то шли римские легионы, -опять не выдержал Андрей. -А до них – Александр Македонский, представить только, да?

–М-м...

Только один раз этот дохляк оживился и спросил:

–Эндрю, зачем водители здесь днем моргают друг другу фарами?

–Чтобы проверить: не заснул ли встречный за рулем.

–I see...{Понимаю. (англ.)}

Где-то через полсотни километров Андрей спохватился, что давно не слушал радио.

"...настоящей "бомбой" стала отставка французского министра обороны Жана-Пьера Шевенемана, занимавшего этот пост с 1986 года. Он заявил, что, следуя и дальше "логике войны", его страна рискует отойти от задач, намеченных ООН в отношении урегулирования кризиса в Заливе. Президент Миттеран назначил министром обороны республики Пьера Жокса".

"Союзническая авиация совершила за последние 24 часа две тысячи шестьсот вылетов, уничтожив в том числе иракский конвой, состоящий из двадцати танков и бронемашин. Военный представитель в Эр-Рияде опроверг сообщения о том, что несколько марокканских солдат по ошибке были убиты огнем с американских самолетов; он заявил, что координация между войсками коалиции является превосходной. В то же время иракские власти сообщили, что во время одной из бомбардировок союзников в Багдаде погиб попавший в плен сбитый американский летчик".