Текст книги "Непримкнувший"

Автор книги: Дмитрий Шепилов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Гибель Николая Вознесенского

«Поспелов начал сердиться». Следующая мишень Берии. О вреде издания книг. Кто стал Иудой. Вознесенский: арест после 7 месяцев безработицы. Дело журнала «Большевик». На крючке у Маленкова. Снова «черные вороны». Сталину 70 лет. Мысли безработного. «А где у нас Шепилов?» Смертный приговор Вознесенскому. Фрол Козлов и Никита Хрущев.

21 января 1949 года в Большом театре состоялось традиционное торжественно-траурное собрание, посвященное 25-й годовщине со дня смерти В.И. Ленина. Я впервые получил приглашение в президиум такого высокого собрания. Как обычно, члены Политбюро ЦК собрались справа от сцены, в кулуарах правительственной ложи, мы же, все остальные (руководители МК партии, маршалы Буденный, Василевский, Мерецков) – слева от сцены, в кулуарах ложи дирекции.

В 6 часов 50 минут – выход на сцену. Бурей оваций встречает зал Сталина. Он в своей форме генералиссимуса. Щурясь от света прожекторов, Сталин (а за ним и все члены президиума) тоже аплодирует, приветствуя собравшихся в зале. Затем он пытается сесть в кресло. Но зал сотрясается от аплодисментов, и Сталин поднимается с кресла и снова медленными движениями рук аплодирует. Затем, скрестив пальцы рук на животе, он, no-утиному переминаясь с ноги на ногу, ждет, когда спадет шквал аплодисментов. Ждать приходится очень долго.

Наконец председательствующий Н. Шверник энергичными звонками успокаивает зал. Сталин садится. Мы в президиуме, а затем и зал, следуем его примеру. Слово для доклада предоставляется П.Н. Поспелову.

Хотя доклад формально посвящен В.И. Ленину, о Ленине в нем всего несколько общих фраз. Лейтмотив всего доклада – тезисы, торжественно провозглашенные Поспеловым в самом начале выступления:

– Всемирно-историческими победами социализма мы обязаны прежде всего тому, что знамя ленинизма высоко поднял великий сподвижник Ленина и продолжатель его дела, мудрый вождь партии и народа товарищ Сталин!

Сталин создал цельное и законченное учение о социалистическом государстве, вооружил этим учением партию и народ…

Сталин разработал положения о социалистической индустриализации нашей страны, её путях и методах…

Сталин разработал теорию коллективизации сельского хозяйства. Он явился вдохновителем и организатором колхозного строя…

В таком духе в те времена делались все наши доклады, писались все статьи. Для обозначения величия и гениальности Сталина в русском языке явно не хватало превосходных степеней. Все ораторы и литераторы изощрялись в изобретении всё новых эпитетов.

Говорил П. Поспелов всегда скучно, нудно, бесцветно. Все статьи и речи его представляли собой простую компоновку закавыченных и раскавыченных цитат, и он не мыслил себе даже того, чтобы просто переложить эти апробированные железобетонные формулировки на живой человеческий язык.

От речи такого оратора в зале постепенно создалась атмосфера уныния, как в затяжной, беспросветный, осенний дождь. Создавалось впечатление, что не только зал, но и сам Поспелов, привычно произнося фразу за фразой по написанному тексту, начинает задремывать.

Но Сталин, а за ним и все члены президиума собрания, сохраняли каменную неподвижность и невозмутимость.

Вдруг Поспелов, без всякой видимой причины, словно вздрагивая от неожиданного толчка, растягивает ворот своей рубашки над кадыком двумя пальцами и угрожающим тоном начинает громко лаять, причем лай наращивался крещендо до апогея.

– Вдохновителем и организатором всемирно-исторической победы над фашизмом явился мудрый вождь и учитель партии и народа, гениальный стратег пролетариата, величайший полководец всех времен и народов товарищ Сталин!

Зал разражается аплодисментами.

Осведомленные люди говорили, что Поспелов расставлял в рукописи специальные знаки: в каких местах учинить свой восторженный лай.

Иногда Сталин, сохраняя внешнюю бесстрастность, в таких случаях шептал сидящему рядом Молотову или Ворошилову:

– Ну вот, Поспелов начал сердиться, значит, сейчас будет говорить о великом Сталине.

Когда заранее жестко отведенное оратору время начало подходить к концу, а по содержанию этого конца не чувствовалось, Сталин вынул из кармашка брюк свои золотые часы «Лонжин», бросил взгляд на циферблат, на оратора и снова убрал их в карман. За столом президиума пробежал ток тревоги. Грозные взгляды на оратора. Осторожные, виноватые – на Сталина. Каждый оратор в таких случаях понимал повелительный смысл этих взглядов.

Впрочем, когда доклад заканчивался и члены Политбюро, в ожидании концерта, усаживались за ужин, докладчик приглашался к столу, и Сталин милостиво провозглашал тост за его здравие…

Таким запомнилось мне начало 1949 года. Время было сложное и противоречивое.

На гребне могучей антифашистской, антиимпериалистической, национально-освободительной борьбы рождались новые, народно-демократические государства. Капиталистическое окружение Советского Союза рухнуло. От системы «санитарного кордона» вокруг нашей страны не осталось и следа. В странах Восточной и Юго-Восточной Европы складывалась могучая коалиция социалистических стран. В древней Азии, где живет свыше половины человечества, крупнейшей победой социалистических сил стало образование осенью этого года Китайской Народной Республики.

Советская страна к 1948 году не только восстановила все разрушенные войной предприятия, но и по объему валового продукта превысила довоенный уровень на 18 процентов.

Близко подошло к довоенному уровню и сельское хозяйство. Однако по сравнению с промышленностью оно двигалось вперед медленно и явно отставало от народнохозяйственных требований.

Уже в декабре 1947 года была проведена денежная реформа, отменена карточная система снабжения продовольственными и промышленными товарами. В практику введено было ежегодное снижение цен на наиболее ходовые товары, что с горячей благодарностью принималось людьми. В марте 1949 года проведено было очередное снижение цен; оно дало населению экономию в расчете на один год в сумме 48 миллиардов рублей. В мае был принят Указ Президиума Верховного Совета «Об отмене смертной казни».

Однако такие тенденции проявились ненадолго. Тогда же начала развертываться омерзительная по своей сущности кампания против «космополитизма», во многих случаях принимавшая характер открытого антисемитизма. Началом её была опубликованная 28 января 1949 года в «Правде» статья на четыре полные колонки «Об одной антипатриотической группе театральных критиков». До сих пор не знаю, как и почему родилась идея этой позорной кампании. Но не подлежит сомнению, что она причинила огромный ущерб нашей партии и стране.

Сталин в этот период по-прежнему вел затворнический образ жизни. Он никогда не бывал на стройках, или фабриках, в колхозах, редко кого принимал. Но на основе обширной информации, аккумулировавшейся в ЦК и правительстве, был хорошо информирован о положении дел внутри страны и за её пределами. И он спокойно, неторопливо, тщательно взвешивал все «за» и «против», решал назревшие вопросы, выдвигал новые задачи и идеи. И весь механизм управления великим государством функционировал размеренно и безотказно. Однако за спиной Сталина продолжали тайно действовать силы, которые хотели уже теперь, в предвидении возможной смерти Сталина, стоять ближе всех к штурвалу государственного корабля. Им было важно заблаговременно исключить здесь всякие неожиданности, оттеснить, а если можно – то и уничтожить тех, кого они считали для себя опасными.

После смерти А.Жданова такой первоочередной опасной фигурой казался им Николай Вознесенский, председатель Госплана. Это был молодой, полный энергии, марксистски образованный и талантливый человек. Он был близок к Жданову и Молотову. Время от времени Сталин оказывал ему предпочтение перед всеми другими. Вот почему после смерти Жданова острие адской машины Берии повернулось теперь в эту сторону.

Еще в начале тридцатых годов Вознесенский выступил с серией статей, в которых пытался раскрыть закономерности развития советской экономики. Над этой проблемой он работал и в последующие годы. Познание и использование экономических законов закладывал он в основу и своей практической плановой работы.

В 1935 г. Вознесенскому была присвоена степень доктора экономических наук, в 1943 г. он избирается академиком.

В 1947 году вышла книга Н. Вознесенского «Военная экономика СССР в период Отечественной войны». Стало достоверно известно, что рукопись этой книги была с карандашом в руках прочитана Сталиным. Он сделал к ней некоторые вставки и редакционные поправки. Книга получила Сталинскую премию 1-й степени. Всю премию за книгу в размере 200 000 рублей Вознесенский пожертвовал на содержание детских домов для воспитания детей воинов, партизан и советских работников, погибших от рук оккупантов.

Это не помешало Сталину через год занять в отношении этой книги диаметрально противоположную позицию. Вознесенский к тому моменту уже был в заточении и ожидал своего смертного часа. Книга была изъята из библиотек как антимарксистская и вражеская. А на следующий год при рассмотрении вопроса о присуждении Сталинских премий новым лауреатам Сталин заявил:

– Здесь вносится предложение дать премию профессору Лященко за его «Историю народного хозяйства». Я согласен. Его книга куда богаче и интереснее, чем книга этого… как его… (Сталин несколько раз щелкнул большим и средним пальцами).

Возгласы: «Вознесенского».

– Да, да, Вознесенского…

Именно книга Вознесенского «Военная экономика», хорошо встреченная партийными пропагандистами, научными работниками, преподавателями, послужила для Берии и его сообщников сигналом для перехода к активным действиям.

К этому времени давнишняя подозрительность Сталина приобрела ультрапатологические формы. Эта подозрительность сочеталась с гипертрофированным самомнением Сталина: только он может выдвигать новые предложения, новые идеи, все остальные могут и должны эти идеи пропагандировать, популяризировать, аранжировать.

По этим слабым местам Сталина и бил Берия. Любой подходящий случай использовался для того, чтобы репликой, замечанием, нашептыванием посыпать Сталину соль на раны: Вознесенский, видимо, выходит в вожди; книга его так рекламируется, что ею, похоже, намереваются заменить «Вопросы ленинизма»… Вознесенский возомнил себя главой правительства; он недавно сам, без вашего ведома, без ведома Политбюро внес коррективы в народно-хозяйственные планы. Вознесенский группирует вокруг себя какой-то новый центр из ленинградских работников…

Вскоре Берия и Каганович представили «доказательства» мнимого превышения Вознесенским своих прав председателя Госплана. Как всегда в таких случаях, нашелся и доносчик-лжесвидетель. Им оказался сотрудник Госплана Борис Сухаревский. Когда-то Сухаревский работал научным сотрудником Института экономики Академии наук СССР. В июне 1941 года все честные, идейные, патриотичные люди в Академии, коммунисты и беспартийные, заявили о своём решении идти на фронт. Среди них были люди в солидном возрасте, с дореволюционным партийным стажем, искалеченные на фронтах Гражданской войны, имеющие высокие ученые звания и степени, К таким принадлежали крупный международник Модест Рубинштейн, старый большевик-литератор Михаил Машкевич, историк Николай Рубинштейн и многие другие.

Спортсмен-теннисист Борис Сухаревский, самый молодой по возрасту из всех, заявил; что он не может идти на фронт, во-первых, по состоянию здоровья. А во-вторых, он специалист, и уж если нужно идти в армию, то он может использоваться только на «военно-плановой» работе.

Дни были горячие. Мы ушли на фронт и не успели рассмотреть вопрос о поведении этого субчика. Он пристроился в Госплане и был целиком обязан Вознесенскому своим быстрым продвижением вверх по министерской иерархической лестнице. Но теперь, по мановению руки Берии, создалась возможность выступить изобличителем Вознесенского и получить свои 30 сребреников. И Сухаревский безупречно выполнил миссию Иуды. А дальше в руках интригана Берии одно обвинение наслаивалось на другое, одно другого фантастичнее.

Какая-то проверочная комиссия установила, что в огромном аппарате Госплана не оказалось нескольких документов, имеющих гриф «секретно». Это возводится в ранг государственного преступления и инкриминируется лично Вознесенскому.

В Ленинграде в это время проходила промышленная ярмарка Российской Федерации. Сталину же её подали как заговор против руководства партии и Союза ССР. Сам Вознесенский, бывший секретарь Ленинградского обкома и горкома, а в 1949 г. секретарь ЦК ВКП(б) А.А. Кузнецов, председатель Совета Министров РСФСР М.И. Родионов и многие другие ставили-де своей целью под видом ярмарки отторгнуть Ленинград от СССР.

5 марта 1949 года Вознесенский неожиданно, без всякой проверки инкриминируемых ему фактов был снят со всех занимаемых им постов, а через несколько дней и выведен из состава Политбюро, затем и из членов ЦК. Вознесенский пишет письмо Сталину. В нем он клянется, что всегда был честен перед партией и ни в чем не повинен. Никакого ответа на это не последовало. Вознесенский пытается поговорить со Сталиным, хотя бы по телефону, тот оказывается недоступным. Вознесенский как доктор экономических наук и академик просит, чтобы ему разрешили вести работу в системе Академии, научным сотрудником, Просьба повисла в воздухе.

Вознесенский не опускает рук. Сразу после отстранения он садится за исследовательскую работу. Семь месяцев вынужденной безработицы для него стали семью месяцами напряженного труда, он пишет капитальное теоретическое исследование «Политическая экономия коммунизма». За семь месяцев он отстукал на машинке труд в 822 страницы. «Эта работа – мое кредо ученого и коммуниста», – говорил он.

А в это время у Берии—Абакумова лихорадочно изобретались материалы, которые составили потом так называемое «Ленинградское дело». Казалось бы, даже воспаленный мозг не смог бы придумать ничего более нелепого, фантастического, чем «Ленинградское дело». Здесь и вредительство, и шпионаж, и измена Родине, и другие бредовые измышления. И тем не менее по таким именно измышлениям Николай Вознесенский после 7 месяцев вынужденной безработицы был арестован.

В Ленинград были посланы новые партийные руководители В.М. Андрианов и Ф.Р. Козлов. И началась опустошительная чистка. Гордое слово «ленинградец» превращено было в политическое ругательство. Всем ленинградским кадрам выражено было политическое недоверие. «Ленинградское дело» родило океан человеческих страданий.

Казалось бы, замыслы Берии и его сподвижников осуществились полностью. А.А. Жданова не стало. Н. Вознесенский находился в самом строгом заточении в абсолютной изоляции от внешнего мира. Однако так только казалось. В действительности шел лишь первый акт трагедии.

Разработанный бериевцами сценарий очередного «заговора» продолжал совершенствоваться и обогащаться. Авторы ставили перед собой две взаимосвязанные задачи. Во-первых, довести дело до казни Николая Вознесенского, раздуть до фантастических размеров и убедить Сталина, что органами МГБ вскрыт гигантский заговор, базой которого является чуть ли не целая Ленинградская партийная организация, а главными действующими лицами – руководящие деятели Политбюро и Совета Министров (Н.Вознесенский), аппарата ЦК (А. Кузнецов), правительства Российской Федерации (М. Родионов), секретари Ленинградского обкома (П. Попков), горкома (Я. Капустин) и многие другие. Это давало возможность бериевцам-абакумовцам предстать перед Сталиным в образе «спасителей Отечества» и получить очередную порцию наград и почестей.

Во-вторых, надо было политически дискредитировать мертвого Жданова, задним числом доказать, что нити заговора тянулись к нему, ведь он много лет возглавлял ленинградскую парторганизацию, подготовил и расставил ленинградских «заговорщиков» на руководящие должности в Москве и Российской Федерации. Это должно было ещё выше поднять акции Берии в Политбюро, как самого верноподданного Сталину человека.

Поэтому «Дело Вознесенского» – «Ленинградское дело» росло не по дням, а по часам. Всё большее число ни в чем не повинных людей клеймилось как «заговорщики», заполняя тюрьмы Ленинграда и Москвы. В Ленинграде развертывалась грандиозная чистка.

Через несколько лет, уже после смерти Сталина, я слышал, что именно в этот период он требовал применять всё более жесткие меры в отношении подследственных для выколачивания «признаний» и оговора других людей, Именно в этот период введены были, например, наручники, и жена бывшего секретаря ЦК А.А. Кузнецова много месяцев просидела в таких наручниках, побуждаемая к даче нужных показаний.

Желание режиссеров «Дела Вознесенского» изобразить всё так, будто тот везде имел своих «сторонников» и «последователей», породило «Дело журнала „Большевик“.

Я читал теоретические статьи Н. Вознесенского тридцатых годов и оценивал их положительно. Но лично с Николаем Алексеевичем знаком не был. В самом начале 1941 года несколько старших научных сотрудников Института экономики Академии наук СССР, я в том числе, вызваны были к нему, и он предложил нам работу в Госплане СССР. Некоторые из вызванных согласились.

Я же сказал, что вполне удовлетворен своей нынешней работой и считаю, что принесу больше пользы партии на научной стезе. Он не настаивал.

По возвращении с фронта, работая в «Правде», я опубликовал ряд теоретических и пропагандистских статей, которые, кажется, встречены были интеллигенцией положительно. В 1946 году Н. Вознесенский попросил меня заехать к нему в Госплан. Он хорошо отозвался о моих статьях и предложил перейти на работу к нему в качестве его заместителя и начальника Центрального статистического управления.

– В вашем распоряжении будет вся государственная статистика. Пожалуйста, пишите свои научные работы вволю. Вам будет на новом месте лучше заниматься наукой, и все работы смогут опереться на солидную статистическую базу.

Я снова привел все доводы за то, чтобы такой переход в Госплан не состоялся. С помощью ЦК я добился своего.

Наконец, когда Вознесенский приступил с аппаратом Госплана к разработке основных проблем Генерального плана развития народного хозяйства СССР, рассчитанного на 20 лет, он как-то пригласил и меня в Госплан, как экономиста и главу Агитпропа ЦК, на одно из совещаний по вопросам Генплана. Но уже работать у него не предлагал.

Таков исчерпывающий перечень моих связей с Н.А. Вознесенским за все годы. Тем не менее режиссерам «заговора» почему-то понадобилось изобразить меня, в числе группы ученых-экономистов, «сторонником» и «последователем» Вознесенского. И вскоре над моей головой сгустились тучи.

Орудием выполнения этого плана Берии—Маленкова сделался П.Н. Федосеев, в то время редактор журнала «Большевик». Журнал на своих страницах довольно широко пропагандировал книгу Вознесенского «Военная экономика». И это было вполне естественно. Книга по содержанию заслуживала высокой оценки. Кроме того, всем было известно, что книга апробирована Сталиным и получила Сталинскую премию 1-й степени.

Но теперь Вознесенский объявлен государственным преступником, а доброе слово о его книге стало криминалом. И Федосеев, чтобы спасти свою шкуру, принимает на себя постыдную роль клеветника и доносчика. С помощью Л.Ф. Ильичева, который тоже входил в редколлегию «Большевика» и был моим заместителем по Агитпропу, Федосеев начинает писать заведомо ложные доносы в ЦК, В них он сочиняет версию, что среди ученых-экономистов в редакции подчиненного ему журнала «Большевик» и в Агитпропе ЦК существовала «школка Вознесенского». Он оговаривает большую группу академиков, членкоров, профессоров: К. Островитянова, Л. Гантовского, И. Кузминова, Ф. Кошелева, меня и других, видимо, только по тому внешнему признаку, что мы – экономисты.

В своем холуйском рвении угодить и выслужиться Федосеев заявляет, что на созванном Агитпропом ЦК семинаре лекторов труды классиков марксизма-ленинизма стали дополнительной литературой, а книга Вознесенского основной. Что тон на семинаре задавал академик Островитянов – «сторонник» Вознесенского. Что в книгах «Политграмота» и «Наша Родина» в главах о планировании в угоду Вознесенскому «преувеличена роль Госплана».

Теперь всё это может показаться мелким и нелепым, но в те времена таких обвинений было достаточно, чтобы отправить людей на плаху. Знал ли Федосеев, что в своих доносах он пишет заведомую ложь? Он не только знал, он изобретал эту ложь и хорошо понимал, что чем более изощренной она будет, тем больше политических дивидендов он получит за свое иудино дело.

Знал ли Федосеев, что по его доносам полетят головы с плеч целого ряда известных советских экономистов, абсолютно ни в чем не повинных? Да, знал. Но все же шел на это, чтобы амнистировать себя и даже получить за это с бериевского стола возможно более жирный кусок.

Этого деятеля впоследствии подобрал Хрущев. Федосеев стал членом ЦК партии, вице-президентом Академии наук СССР и участником «мозгового треста» при Хрущеве. И он поучал кадры философии, этике, моральным принципам коммунизма.

Именно о таких писал в своё время Некрасов:

Будешь ты чиновник с виду

И подлец душой.

Узнав о готовящемся в отношении меня решении, я зашел к Г. Маленкову, который в этот период руководил Секретариатом и аппаратом ЦК.

– Георгий Максимилианович! Вы знаете мой жизненный путь. Я – ученый. На фронт уходил из Академии наук. И самое мое горячее желание – вернуться на научную работу. Но я – член партии и не могу распоряжаться собой. Мне поручили работу в «Правде». Затем сделали главой Агитпропа ЦК. Я вполне допускаю, что мог оказаться неподходящим для этой работы. Я не вдаюсь – по каким причинам. Ну и отпустите меня с миром. Верьте, что я не цепляюсь за свою нынешнюю должность и был бы счастлив снова оказаться научным сотрудником. Но зачем искусственно инкриминировать мне деяния, которых я не совершал?

Г. Маленков посмотрел на меня и сказал спокойным и даже добродушным тоном:

– Мы давно добираемся до вас. Но всё не удавалось. А теперь не сорветесь.

И он сделал движение кулаком, изображавшее трепыхание рыбы на крючке. И я действительно почувствовал себя так, словно болтаюсь на леске, крючок вцепился в моё горло, и всякое новое усилие с моей стороны приведет к единственному результату: крючок будет вонзаться всё глубже.

Мне было очень больно: допускается явная несправедливость. Но ещё больнее было сознание того, что этот частный эпизод проливает новый свет на то большое и важное, что всю жизнь было для меня святыней.

В ту пору я в высшей степени идеалистически (в самом прекрасном значении этого слова) воспринимал всё, что относилось к руководству партии, её Центральному Комитету и аппарату ЦК. Каждый член Политбюро в моих глазах был тогда олицетворением самых благородных и возвышенных черт и морально-политических качеств. Каждое решение ЦК и даже указание аппарата ЦК воспринимались мной как святыня, И вот теперь: «мы давно до вас добирались… теперь не сорветесь».

13 июля 1949 г. состоялось решение Политбюро ЦК «О журнале „Большевик“. В нем мне были инкриминированы два обвинения.

Первое: «Отметить, что т. Шепилов, как зав. Отделом пропаганды и агитации ЦК ВКП(б), оказался не на высоте в деле контроля за журналом „Большевик“.

И второе: «Указать т. Шепилову на то, что он совершил грубую ошибку, допустив рекомендацию Отделом пропаганды и агитации ЦК ВКП(б) книжки Н. Вознесенского в качестве учебника для работы с секретарями райкомов партии и пропагандистскими кадрами. Отменить эти указания как ошибочные».

Всем было ясно, что участь моя как работника аппарата ЦК предрешена. И действительно, вскоре я был отставлен от руководства Агитпропом ЦК.

Начались мучительные дни, недели, месяцы напряженного, тревожного ожидания. Время было суровое. В стране вслед за триумфальной победой в Отечественной войне шла очередная грандиозная «чистка», не вызванная никакими реальными причинами. Все ночи по дворам и подъездам рыскали «черные вороны». Арестовывали совсем недавно освобожденных людей, которые сумели выжить, отбыв с 1937 года в лагерях по десять лет. Арестовывали тех, кто когда-либо принадлежал к каким-либо оппозициям, но почему-то не был забран в 1937—1938 годах. Арестовывали членов семей «врагов народа», уцелевших в прошедшие годы. Арестовывали вообще неизвестно по каким признакам.

Через 17 лет я встретил одного университетского однокашника. Он был много старше меня по возрасту. В партию вступил в 1917 году. Воевал всю Гражданскую войну. У него перебита рука. В Московском университете играл большую роль в партийной и академической жизни.

– Ну как, Феликс, жизнь и здоровье?

– Да как жизнь… Ты знаешь, что я отсидел 5 с лишним лет…

– Когда, за что?

– Взяли в 1949 году.

– И что же тебе предъявили? Ты был чей шпион: американский, японский или португальский?

– Нет, мне предъявили обвинение, что в 1918 году я принадлежал к троцкистско-бухаринской оппозиции.

– Да такой оппозиции в 1918 году и не было.

– Мало ли что не было. А вот предъявили… Я то же говорил им. Просил показать мне хоть какой-нибудь учебник или статью по истории партии, где бы говорилось о существовании такой оппозиции в 1918 году.

– И что же?

– Что? А вот, смотри…

Он засучил рукав и показал мне какие-то плетеные шрамы на руке.

– И ты «признался», конечно?

– «Признался», получил по решению Особого совещания 10 лет. Успел отбыть 5 с лишним лет, в 1954 освобожден и реабилитирован. Теперь – персональный пенсионер…

Наступила зима. А я всё ещё оставался безработным. Многие изощренные в придворных делах чиновники с опаской обходили меня. При встречах на улице не узнавали.

Я собирал и обрабатывал материалы по истории коллективизации сельского хозяйства СССР. Тренировался в английском языке. Снова, как в годы учения в Институте Красной профессуры, штудировал «Науку логики» Гегеля и испытывал величайшее наслаждение. В эти бесконечные вьюжные ночи я забывался с томиками Чехова, Блока, Есенина. Помню, что в этот период много радости доставляли мне «Угрюм-река» и «Емельян Пугачев» Вячеслава Шишкова.

Положение безработного казалось мне величайшей нелепостью. У меня есть руки и голова. Мой мозг ясен. Я многое могу дать моей партии и моему народу. И я – месяцы в бездействии. Кому это нужно? Просил ЦК дать мне какую-нибудь, хотя бы временную, работу. После моих настойчивых просьб мне было сказано, что я могу «пока помочь в редактировании материалов» в том же злополучном журнале «Большевик».

К моему счастью, главным редактором здесь оказался мой однополчанин Сергей Михайлович Абалин. Ученый-историк, он, как и я, в июне 1941 г. пошел добровольцем на фронт, и вместе мы нюхали порох не в одной битве – за Москву, Сталинград и т.д. Внешне – русский атлет, с красивым лицом и вьющимися каштановыми волосами, по натуре своей Сергей Михайлович был мягок, деликатен, нежен, очень впечатлителен и душевно раним. Он был чистейший и преданнейший партии человек. Эти качества привели его через несколько лет к трагической развязке. Показалось, что как редактору «Большевика», ему «не доверяют». Он написал об этом короткое письмо, которое его жена несколько лет спустя мне показала. Затем отправил своих домашних на дачу, принес в кухню кресло, сел в него и открыл краны газовой плиты.

Мир праху твоему, милый Сережа.

Встретил он меня с большой сердечностью и искренне переживал за меня. Я, изголодавшись по делу, погрузился в черновую редакционную работу, хотя и не имел в редакции никакой формальной должности. Переворошил груду работ публицистов США и написал большую полемическую статью «Оруженосцы американского империализма». Рецензировал и правил поступавшие в редакцию материалы. Я работал запоем, без отдыха, и старался гнать от себя тяжелые думы и мрачные предчувствия.

С этим и наступили в стране торжественные дни 70-летия И.В. Сталина.

21 декабря 1949 года. В утренних газетах опубликовано большое письмо Сталину от ЦК партии и Совета Министров. Указом Верховного Совета Сталин награждался Орденом Ленина. По части наград самому себе Сталин всегда был очень строг и сдержан…

Я всё ещё был безработным и жил в тревожном ожидании. Конечно, никто не подумал пригласить меня на юбилей. Без всякой надежды на успех я в канун высокоторжественного дня позвонил в секретариат Г. Маленкова и, к моему удивлению, получил билет на торжества.

Билет оказался хорошим, во второй ложе бельэтажа, почти у сцены.

И вот я в Большом театре. На сцене, среди моря цветов и алых знамен, огромный портрет Сталина. В президиуме – члены Политбюро и лидеры многих компартий. Сталин – в мундире генералиссимуса. Рядом с ним Мао Цзэдун в темно-сером кителе гражданского покроя, таком же, какой обычно носил Сталин…

Когда отзвучали восторженные речи, президиум заседания и весь зал стоя долго рукоплещут Сталину. Все ожидали, что вот сейчас он взойдет на трибуну и произнесет свою, как всегда, ювелирно отделанную речь. Или скажет хотя бы несколько благодарственных фраз. Или простое спасибо за теплоту и сердечность, с которыми обратились к нему все выступавшие гости со всего мира. Но Сталин не идет к трибуне. Глядя безучастным взглядом в зал, он медленно хлопает в ладоши. Овации нарастают. Сталин не меняет ни выражения, ни позы. Зал неистовствует, требуя выступления. Сталин сохраняет свою невозмутимость.

Так проходит три, пять, семь – не знаю сколько минут.

Наконец заседание объявляется закрытым.

Потом ещё долгие-долгие месяцы в «Правде» печатались нескончаемые перечни поздравительных телеграмм Сталину в связи с 70-летием.

…Наступил январь 1950 года. В Москве бушевали метели. Со своего девятого этажа на Большой Калужской я смотрел на закоченевшие вязы Нескучного сада. Далеко на фоне свинцового неба гордо высилась Спасская башня Кремля.

Витуся поступила в Архитектурный институт. Вечерами приходили студенты. Говорили о новинках литературы, о новых постановках в театрах, о выставках живописи. Я пристально всматривался в их лица, слушал рассуждения. Формировалось новое поколение людей, особое, другое, непохожее на мое. Какое же оно? О чем думает? О чем мечтает? Каковы его идеалы? Продолжит ли оно традиции моего поколения – «комсомольцев двадцатого года»? Или подвергнет их ревизии? В каком направлении?

Меня неодолимо тянуло к этой новой человеческой поросли, хотелось понять их души и чувства. «Здравствуй, племя молодое, незнакомое…»

Я с радостью отмечал, что формируется поколение людей более развитых и образованных, чем были мы в их годы. И с большим раздумьем и тревогой подмечал в них всё нарастающие элементы критицизма в отношении многих сторон нашей действительности. Мы росли коммунистами-фанатиками, коммунистами-одержимыми. Мы были нетерпимы в отношении всяких проявлений критицизма и скепсиса. И – наша абсолютная ортодоксальность цементировала нацию в течение десятилетий. Морально-политическое единство народа оказалось той крепостью, о которую разбились мутные волны внутренней контрреволюции и империалистических интервенций.