Текст книги "Люди золота"

Автор книги: Дмитрий Могилевцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

– Помрёт он, – сказал Хельги. – Скоро помрёт.

– Ещё три дня, – возразил Инги упрямо.

– Плохие будут дни, – заметил Хельги, хмурясь. На своём веку он перевидал немало ран и мертвецов, ещё считавших себя живыми.

Когда кончалось действие грибов, раненый снова принимался кричать. На третий день, после очередного поворота реки и чашки отвара, он показал на речку, вливавшуюся слева в Ворзугу, и принялся горячечно шептать. Тьёрви, хотя и привык уже к его лепету, не смог разобрать ни слова. Но Инги, подумав, велел приставать и отправился вверх по течению с дюжиной людей. Позвал с собой Хельги, Леинуя, взял парней покрепче, чтобы тащили носилки с раненым.

После недолгой ходьбы вдоль потока открылось святилище лопских богов. Услыхали его намного раньше, чем увидели. Мерный, струйчатый гул висел над соснами, катился сквозь туман. И вдруг под ногами исчезла твердь. Впереди клубился туман, плыл рваными клочьями, и, раздирая его, сливаясь с ним, рождая и пробиваясь сквозь него, рушилась вниз водяная стена.

Раненый вскрикнул, забился. Инги, нагнувшись, закрыл ладонью ему рот. Прошептал в самое ухо по-лопски: «Тише, тише!» – и добавил на языке корелы: «Сейчас тебе будет хорошо. Очень хорошо». Тот обмяк, будто понял.

Поперек тропы лежал скелет оленя – чистый, выскобленный муравьями добела, скрепленный веточками и ремешками. Инги ударил его мечом, и тот рассыпался сухими обломками. Молодой патьвашка первым ступил на них, растёр подошвой, раздвинул ветки и шагнул на серый, покрытый лишайником камень.

Впереди лежало круглое, спокойное озеро, рождавшее грохочущую воду, и над озёрной гладью призрачными кольцами танцевал, сплетался туман, окутывал черепа медведей, ровные частоколы оленьих рёбер, оскал побелевших волчьих клыков. Весь гладкий каменный берег был усеян костями, заботливо собранными, связанными, расставленными – будто звери огромной разномастной стаей собрались сюда на сходку и умерли в одночасье.

– Чего застыли? – спросил Инги насмешливо у спутников. – Боитесь костей? В этом месте больше нет силы. Смотрите!

– Эй, ты, потише! – крикнул Хельги.

Но Инги уже ударил ногой ближайший костяк.

Обломки костей взвились в воздух, упали. И тут же всё сборище звериных скелетов захрустело, задрожало, посыпалось на замшелый камень.

– Здесь нет силы! – повторил Инги. – Но мы вернём её! Вы двое, несите лопаря сюда! Сюда, на камни, ближе к воде. Вы – берите камни, палки и крошите эти кости. Все крошите, кидайте в озеро! Ну, вы что, боитесь мертвечины?

– Эй, парень, ты хоть понимаешь, что делаешь? У лопи все сызмальства колдуют! Туман этот – их рук дело! Твой учитель, старый Вихти, когда был в полной силе, и то не мог с лопью совладать, удирал со всех ног.

– Дай мне копьё! – сказал ему Инги.

– Бери, – только и ответил побледневший Хельги.

– Отец богов! – крикнул Инги, воздев копьё над головой. – Я посвящаю это место тебе! Прими же кровь, великий отец!

И ткнул остриём лопарю между рёбер.

Тот вздрогнул и затих. Из раны вылилось совсем немного крови, будто лихоманка вместе с силами забрала и её, вытянула по капле с гноем.

Тело так и оставили над водопадом нанизанным на копьё – будто часового над мокрой пропастью, где клокотала, крутясь, взбесившаяся вода. А когда складывали знак Бёльверка из камней, нашли лопарскую захоронку – подарки богам этого места. В ямке под плоским камнем лежали истлевшие, разлезшиеся шкурки, птичьи кости, перья, связанные в сопревшее узорочье. Россыпь жемчужин, иные ещё свежие, белые, а иные постаревшие, зелёно-чёрные, гнилые. Но главное – бесформенный, узловатый, с въевшимся песком слиточек размером с детский кулак. Под ножом он сверкнул яркой, солнечной желтизной.

А когда спускались, туман исчез. Растаял, расточился, улетел пухом под ледяным ветром, засвистевшим в ветвях.

С тех пор Хельги стал молчалив и угрюм и, встречаясь с Инги взглядом, всё время бормотал себе под нос, шевелил пальцами. Люди его всё чаще за советом и приказом обращались к Инги. Он не стал одёргивать и удерживать, когда они скопом бросились в реку искать жемчужные раковины и когда принялись избивать стадо перепуганных оленей, кинувшееся прочь и оказавшееся в углу между перекатистой в том месте Варзугой и ущельем её притока. Тогда все объелись мясом до отрыжки и на следующий день до полудня не могли собраться в путь. Двигались неспешно, ели вволю, наслаждаясь изобилием пищи и чудесной, мягкой погодой. Никто не обращал внимания на тучи мошкары и комарья – продымленных, просаленных вояк почти не кусали. На солнцепёке ещё досаждали оводы со слепнями, но ночами становилось всё холоднее. Осень дышала последним теплом, и густую зелень хвои разрывало алое золото умирающих листьев – шуршащих, ложащихся под ноги теней пролитой над миром крови.

Миновали слияние рек, пошли вверх по той из ветвей Варзуги, что текла на север. Вести лодки по реке становилось всё труднее, но люди не унывали. Теперь все верили в удачу молодого патьвашки, смотрели на него с ужасом и восхищением. Все уже знали про лопье святое место у озера с водопадом, про жертву Одноглазому, все видели, как рассеялся туман. И не испугались, даже когда ветер понёс белый холодный пух, а река вовсе истончилась, затерялась в болотах, и лодки пришлось оставить. Впереди, за болотами, высились горы – уткнувшиеся лицами в землю великаны, чьи спины уже выбелил снег. В первую ночь на болоте среди чахлых кривых сосёнок Хельги снова заговорил, глядя на Инги поверх пламени костра.

– Колдун, ты всех нас хочешь принести в жертву своему богу? – спросил он угрюмо. – Ты одурманил всех, они не видят, что ты ведёшь их в зиму!

– Я веду их за добычей. За моим наследством, – ответил Инги, улыбаясь.

– Ведь ты не знаешь, куда идёшь!

– Мне скажут те, кто нападёт на нас. У этих гор лежит великое озеро, и главное их поселение подле него, и главное святилище. Я приду туда и перед их богами потребую своё!

– Да ты даже языка их не знаешь! – крикнул Хельги.

– Мне незачем его знать. Моя сталь скажет за меня. Но если ты не хочешь идти – возвращайся, забирай лодки. Пусть с тобой уйдут те, кто захочет.

– Безумец! – только и сказал Хельги.

Но не ушёл, потому что никто не пошёл бы с ним, даже те, кто верил в нового бога и носил его знак на груди. Все видели: чем ближе к горам, тем сильнее становится молодой колдун, тем весомей звучит каждое его слово, падая свинцовым слитком в душу. Он, казалось, на глазах становился старше, выше ростом, шире в плечах. Болотистая земля колыхалась под его поступью, а он шёл вперёд, торопясь ступить на надёжный камень. Никто и ничто не могло ему помешать. Свои слушались его беспрекословно, лопарей же после стычки на волоке больше не видели до самых гор. Лишь когда под ногами вместо дрожащего сплетения трав появился камень, заметили на гребне горы три крохотные чёрточки, тёмные на серых камнях, тут же и скрывшиеся.

Дальше ватага шла сторожко, оружия из рук не выпускали. Обходя горы краем, вскоре вышли к огромному озеру и подле него наткнулись на заброшенное селище. Недавно заброшенное – крыши в домишках-землянках целые. На жердях, куда шкуры натягивают, кора ещё свежая. Пару кострищ нашли с тёплым пеплом. Добра никакого не отыскалось, разве что оленьи рога – целой кучей, но часть их была выложена концами кверху, образуя оградку. Заночевали там, выставив сторожей. Хоть и чужое жилье, и колдовское племя тут обитало, но всё ж крыша над головой, от мокрого снега прибежище. Да и землянки, хоть на вид неказисты и тесны, оказались на диво тёплыми да ладными.

Инги в эту ночь не спал. Хельги снова приходил говорить с ним, обиженный и недобрый. Зачем шли? Чего добились? Пусто и чисто все, только и добились, что сапоги стоптали.

– Вихти сказал мне, что выше этого озера в горах есть ещё одно, святое для лопарей озеро, – ответил Инги. – Там живут мои родичи и хранят всё собранное за долгие годы. И всё это будет моим.

– Так они и будут ждать, пока ты явишься, – хмыкнул Хельги. – Как здесь, похватают всё, да и тягу. А то народ соберут, да и прижмут нас.

– Пока снег не ляжет, они не смогут собрать много людей, – ответил Инги с непонятной самому уверенностью.

Хельги ушёл, пнув от злости ногою стену. А Инги остался смотреть в огонь и слушать, как свистит ветер, перекрывая голоса, сплетает странные, полузнакомые звуки, будоражит память, и выплывает на его зов что-то диковинное, мутное и древнее, будто за плечами сотни лет, полных ветра и снега, и шерстистых, клыкастых чудищ.

Назавтра он увидел хозяев этой земли. Поутру пошли ватагой вдоль озёрного берега и то и дело натыкались на людские следы. Костры, отпечатки ног, невыделанные оленьи шкуры, свежие кости, неуклюжий кузнечный горн из чёрно-бурой, скверной глины. И повсюду – камни. Сложенные в пирамидки, узорчатые круги, переложенные оленьими, волчьими костями, черепами, лопатками, хребтами, нанизанными на острия рогов. Ветер нёс с озера промозглую мелкую морось, ледяной коркой оседавшую на хвое. Берег сворачивал налево – в горы глубоко вдавался узкий залив, превращавшийся у оконечности в бурливую беспокойную реку. Лес расступился, стала видна поляна – чуть не целое поле, покрытое серой, замшелой каменной россыпью. А на скальной гряде за ней показался неровный строй людей, одетых в шкуры, в островерхих шапках, с кривоватыми копьями в руках, со щитами, обтянутыми оленьей шкурой. Люди были низкорослы и грязны, со скверным оружием, но посреди их строя стояли несколько огромных, широкоплечих, высоких воинов, и на их плечах тускло отсвечивало железо.

Инги выстроил людей на краю леса. Леинуй по левую руку, Хельги по правую. Сомкнули ряд щитов, лучники положили стрелы на тетивы. Из чужого строя вышли двое: один маленький, в коже с головы до пят и с луком, второй огромный, в рогатом шлеме, с мечом и круглым щитом. Выйдя вперёд, положили оружие наземь, подняли пустые ладони.

Инги, подумав с минуту, позвал:

– Хельги, пойдёшь со мной?

Тот глянул удивлённо, но ничего не сказал, кивнул только. Оба тоже вышли из строя, положили оружие и пошли вперед.

Тот, что выше ростом, был древний старик – с морщинами-оврагами, глубиной, должно быть, до самой кости, с пятнами старческой рыжины на заскорузлой коже. И вместе с тем казался он незыблемо, земнородно могучим. Походил не на человека – на дуб, тот самый, посвящённый Единому дуб за Альдейгьюборгом.

– Зачем ты пришёл? – спросил старик на языке отца Инги, прозвучавшем нелепо и ветхо, будто старое, истлевшее железо из кургана.

– Я пришёл за своим наследством, – ответил Инги.

– Я знаю, кто ты, – сказал старик. – Ты – внук нойды Хийси, ушедшей за памятью. Зима слишком быстро забрала её.

– Она была твоего рода, старик? – спросил Инги, прищурившись.

– Она была моя дочь.

– А длинные люди за твоей спиной – моя родня? – спросил Инги, указав рукой.

– Да, внук Хийси, – ответил старик, не оборачиваясь.

– Они не выглядят так, будто желают отдать моё наследство по доброй воле.

– Ты пришёл сюда не один, внук Хийси. Ты пришёл убивать. Они здесь для того, чтобы ты не смог убить.

– Они не помешают мне!

– Послушай меня, мой правнук. Не ты первый возвращаешься сюда за наследством. Не жадность, но самая твоя кровь привела тебя сюда, потому что тут настоящий дом твоей крови. Ты пришёл, чтобы вспомнить. И я помогу тебе.

– Как?

– Возвращайся со своими людьми в посёлок у озера. Жди там. Вам дадут пищу и питьё. Чтобы твоему войску не было обидно оставаться без добычи, дадут лучшие меха и серебро, жемчуг и яркие камни. Через неделю я приду к тебе говорить. А тогда ты сам решишь, что именно – твоё наследство.

Глядя старику в глаза, укрытые седыми бровями, спрятанные глубоко в глазницах-скважинах огромного, тяжёлого черепа, Инги спросил:

– Прадед мой, так ты хочешь, чтобы я приказал возвращаться войску, пришедшему убивать? Твои люди останутся стоять и глядеть в наши спины, а мы потрусим вниз, как стадо овец? Иди со мной сам. Я не причиню зла своей крови, клянусь!

Коротконогий лучник, стоявший рядом, заворчал недовольно. Но старик нахмурился, и тот замолчал, насупившись.

– Наша кровь в тебе гуще, чем я думал, – сказал старик. – Хорошо. Я пойду с тобой.

И, обернувшись к своему войску, закричал. Голос его заметался между гор огромной птицей, тяжко заколотил в уши. Инги захотелось упасть на колени, закрыться ладонями. Мелкорослый лучник тут же вприпрыжку кинулся прочь, а строй на скальном гребне вдруг исчез, истаял неслышно, будто морок.– Я теперь один перед тобой, мой правнук. Веди меня, – сказал огромный старик.Подходить к нему не осмеливался никто, кроме Инги. Даже Хельги, хоть и старался идти рядом, всё время то приотставал, то опережал на пару шагов. Вздрагивал, когда стариковское плечо оказывалось слишком близко. А тот шагал размашисто, ровно, и ступню ставил как молодой – на носок. Не человек – оживший камень, чужой и страшный.

Вскоре вернулись к знакомому селищу, по-прежнему пустому и заброшенному. Но теперь нашли посреди него, у кострища, связки сушёной рыбы и вяленого мяса и трёх освежёванных оленей. А кроме того – бурдюки с кислым, буроватым напитком, от которого бежала по жилам удивительная сила и прояснялось в глазах.

Инги тоже попробовал. Все пробовали вволю, отбросив осторожность. Чего бояться тем, кто обратил в бегство войско колдунов? Разве не с нами молодой патьвашка, взявший в плен исполина, на какого и глянуть страшно? Только сторожа, скрипя зубами от зависти, грызли холодное мясо и вглядывались в серый сумрак вокруг. Пил наравне со всеми и старик, так что Инги и сам опорожнил чашу, потянулся за второй – и тут увидел, как смотрит на него старик. Смотрит, ожидая, – жадно, пытливо.

– Почему смотришь? – выговорил Инги, спотыкаясь языком о зубы.

И тут на него накатило. Будто настежь распахнулась похороненная под детской памятью, под чепухой и мелкими обидами, огромная дверь в настоящую память, в необъятный подвал, где бродила веками, дожидаясь часа, мощная брага, и вот кувалда грянула в дно, вышибла обветшалые доски, и мёд хлынул наружу, не потеряв за века ни капли силы.

В сумраке вокруг вставали люди. Инги видел их наяву: огромные, русые, черноволосые, высокие и могучие женщины и мужчины, одетые в шкуры и грубые кожи, в грубую холстину, в тонкие, блестящие шелка, в железо кольчуг, в золочёную чешую, искрящуюся под солнцем, с мечами, копьями, топорами в руках, с молотом кузнеца и жертвенными ножами, с горнами, факелами и чашами, полными пенного мёда. Инги узнавал эти лица, узнавал судьбы и запахи, чуял резкий запах крови из мужских ран и тягучую, терпкую влагу женского плодородия, слышал крики младенцев и вздохи последней, точащей силы хвори, видел дикое солнце неведомой земли, засыпанной песком, видел иссиня-серые льды, встающие исполинской стеной. А среди них огромной глыбой высился старик, и лицо его отливало золотистой бронзой.

– Видишь ли ты теперь своё наследство, внук Хийси? – спросил он, и голос его звенел. – Видишь ли ты прошлое своей крови?

– Уйди, – прошептал Инги, – сгинь, расточись! Я не хочу, не могу!

– Этого ты хотел! – Безжалостный голос звенел колоколом. – Ты пришёл за памятью своих предков, за тем, что видели и слышали они за века своей жизни. Прими же дар своей крови!

– Нет! – закричал Инги и, выхватив меч, кинулся на старика.

Но остановился в полушаге, будто уткнувшись в невидимую стену. Старик не шелохнулся, не поднял руки, чтобы защититься, просто стоял и смотрел. Инги, дрожа, выронил меч, обернулся и опрометью кинулся в темноту.

Вернулся утром, когда солнце уже встало над лесом, позолотив края облаков. Сторож окликнул его и замолк в изумлении, разинув рот, – чёрные волосы молодого колдуна стали белее лебяжьего пуха.

Старик сидел на большом камне у самого берега и смотрел на воду, золотящуюся под утренним солнцем.

– Доброго утра, старейший, – выговорил Инги хрипло, садясь рядом. – Я не таю на тебя зла за то, что ты сделал со мной. Я кричал и плакал как младенец, но большей радости не знал никогда. Скажи: что это? Я обезумел? Чем ты опоил меня?

– Доброго утра, – отозвался тот, усмехнувшись. – Я всего лишь помог тебе вспомнить. Напиток этот для всех, кроме тебя, – безобидный дурман. Травяной сок да отвар грибов, подбродивший на солнце. Ты сам знаешь, каков он и из чего. Ну-ка, вспомни!

– Да, я помню! – сказал Инги удивлённо. – Я столько всего помню… словно во мне сотня, нет, тысяча людей сразу… все их радости и весь ужас… это безумие, настоящее безумие. Старейший, неужели и в твоей голове такое?

– Суматоха уляжется. Ты привыкнешь, и мёртвые в твоём рассудке перестанут мешать живому. Это как много-много табличек с рунами, сложенных в подвале. Когда нужно, спускаешься и находишь. Когда нет – они мирно лежат себе и не тревожат твои мысли. Но ты всё время знаешь, что они есть.

– Я же помню всякое их горе как своё… как же это? У меня умирали сыновья и рождались. Я помню женщин… я помню тебя грудным младенцем, старейший! Как же что? Что это?

Старик рассмеялся:

– Это и есть то самое, что люди далёких земель на юге зовут бессмертием, правнук мой и брат.

Инги долго молчал, шевеля губами, – будто забыл, как выговариваются слова, или не мог с ними совладать, уложить на язык. Наконец прошептал хрипло:

– Так, значит, вы… значит, мы и есть боги?

Старик рассмеялся снова:

– Нет, всего лишь люди. Скажу тебе больше – за всю мою долгую жизнь я никогда не видел и не знал богов. Только людей. Хороших и плохих, иногда настоящих чудовищ – но всего лишь людей.

– Но как же, старейший! Они… они привели меня сюда! Я видел их лица в метели и снах! Я и сейчас их вижу, они – в моей памяти. Лица из живой бронзы, немыслимо древние. Я не вижу их рождений и смертей, они попросту есть и были всегда!

– Я тоже вижу их, ясно и сильно. С них начинается память нашей крови. Они как берег, в который бьётся память. Но они – только там, в памяти, как камни. Иногда мне кажется, что они говорят. Но я стар и знаю, как легко мёртвая память может вторгнуться в живую явь. А наяву я не вижу их. Нигде.

– Но ведь память не лжёт! Значит, они – были! А если в их жилах течёт наша кровь, значит, они бессмертны так же, как и мы… значит… значит…

– Не утруждайся поиском слов, родич. Потерпи, и всё станет на свои места. «Бог» – всего лишь маленькое слово. Жизнь вокруг куда больше и сильнее. Посмотри вокруг. Нравится ли тебе эта земля?

Инги послушно огляделся и увидел серо-синюю озёрную воду, дрожащую на ветру, близкие горы, уткнувшие плечи в облака, пожелтевшие кривые берёзки, камни и небо. Потом смахнул со щеки напившегося крови комара, круглого, как орех.

– Нравится? – Старик усмехнулся. – Здесь зимы длятся по девять месяцев. Тогда нет солнца, и ледяной мрак пожирает всякое тепло. Здесь голод и лютая стужа, и волки приходят прямо к порогам домов. А летом гнус, проедающий до костей, да ледяные дожди. От них родится внутри кашливая хворь, пожирающая тело. Здесь половина детей не доживают до года, а у половины тех, кто доживает до волос на сраме, гниют глаза и распухают суставы. На этой земле больше смерти, чем жизни.

– Тогда почему вы здесь? – спросил Инги осторожно. – Почему не возьмёте силой землю потеплее и поблагодатнее? Ведь каждый воин нашей крови стоит десятка мелкого народца с полдня, разве нет? Разве наша кровь не сильней и мудрей любой другой?

– Потому что только на этой земле наша кровь по-настоящему сильна, – ответил старик с горечью. – Посмотри на меня, родич: ты – мой правнук. Не самый старший из правнуков. Но у меня есть сын вдвое моложе тебя. До сих пор я могу зачинать детей и догнать оленя и справлюсь с любыми тремя из твоих воинов. Но лишь до тех пор, пока я живу в стране льда и голода. Многие из наших молодых спрашивали то же, что и ты. Они уходили, и воевали, и добывали земли. И смотрели, как их сила утекает песком меж пальцев, а память глохнет среди радостей изобильной жизни. Самые мудрые и удачливые из них, те, кто сумел уцелеть и не забыть, возвращались. Или возвращались немногие из их детей, чтобы принести свою кровь и новое знание назад, к этим скудным камням. Зачать детей здесь, прилить новую каплю к драгоценному озеру памяти.

Старик вздохнул.

– Но я люблю эту землю, потому что это земля моей силы. Я знаю здесь каждый камень и каждую ветку и узнаю шорох каждой волны, касающейся этого берега. А зимой мы варим хмельную брагу и смотрим, как наши девушки босиком танцуют в снегу и смеются. Оттого пылает в жилах кровь и рождаются крепкие, сильные дети. Если бы я верил в богов, я бы сказал: они прокляли нас, невиданно наградив. Они дали нам лёд и огонь, и ни одно ни другое мы не можем ни умалить, ни возвеличить. Но я не верю в богов и потому скажу: мы сами выбрали эту землю и эту судьбу. Мы обрекли наших детей всегда уходить от нас, познавать чужие земли – и возвращаться, принося нам новую силу. Быть может, когда её станет вдоволь, все мы уйдём, оставив эту землю мелкорослым дикарям… Но я не вижу этого времени. Пока не вижу. Слушай меня! – Его голос зазвучал холодно и гулко. – Я дам тебе всё то, за чем ты пришёл сюда. За долгие годы мы накопили много того, что люди юга зовут сокровищами. Много и того, что влечёт и пьянит тебя, того, что ты считаешь кровью богов. Бери его, и пусть твои люди уйдут довольными. И уходи сам. Ты ещё слишком молод, и в памяти твоей мало нового. Возвращайся по-настоящему богатым, чтобы оставить свою кровь здесь. Она драгоценнее всякого золота. Когда-нибудь ты поймёшь это. Поклянись мне, что вернёшься!

– Клянусь! – ответил Инги, заворожённый.Из пляски лучей над озёрной водой соткалась лодка, лёгкая и длинная. Два огромных гребца вынесли из неё мешки, бросили у ног Инги. Затем старик шагнул в лодку, и она, отброшенная от берега ударом вёсел, заскользила прочь. Инги смотрел, не шелохнувшись, как она становится чёрной точкой на глади, как исчезает, растворяется в синеве. Потом заставил себя встать, пошевелить ногами, будто налившимися свинцом. Наклонился над мешком, потянул завязку. Из кожаного горла на траву хлынуло, шелестя, рубленое серебро. И, сгустками замёрзшей крови, – багряно-закатные, искристые, жаркие слитки красного золота.Путь назад вышел трудным и долгим. Волокли через болота тюки с пушниной, мешки с сушеной рыбой и олениной. Никто не хотел уже ни набегов, ни крови, ни побед. Мало ли как оказалась в руках добыча – раз оказалась, так лучше уволочь её поскорее и больше ни во что не ввязываться. Были горячие головы, рвались пошарить вдоль озёр, посечь местный народец – но кто поумнее говорил, что всё на волоске висит. Да, молодой колдун победил, заставил местных дань принести, и главаря их держал, пока выкуп за него не доставили. Только посмотри на него теперь – сам не свой, не говорит почти, вроде как и вокруг ничего не видит. Местные-то колдуны ого-го, не так просто с ними тягаться. А если не сдюжит патьвашка? Как без него выберемся? И так никто не забирался дальше нас, а мы сколько хабара взяли! Есть чем похвастаться. Так что лучше делать ноги, пока зима не нагрянула. А зима пришла ранняя и злая. Нагрянули холода – с дождем, мокрым снегом, с колючим ветром. Трясин не заморозили, а присыпали белым пухом, так что и не разобрать, куда ногу ставишь. По ночам не согреться. У часовых пальцы отмерзают, кое у кого почернели и распухать стали. А один вообще срам отморозил, полночи в мокрых штанах простоявши. Жуть!

Но миновали-таки болота. Леинуй за патьвашку и за себя распоряжался и один с ним разговаривал, вроде как советовался. Подойдёт к нему, в лицо посмотрит, скажет что-то – а тот вроде губами шевелит, но что, не разобрать. А Леинуй идёт и говорит: то-то, мол, и то-то велел патьвашка, делайте, а то все тут ноги протянем. Народ ропщет, но подчиняется, куда денешься. И в грязь лезет, и ёлки валит.

Через неделю нашли свои лодки на речном берегу. Уже чудо, что нашли, в глухомани такой лютой, и радости у всех по уши. А ещё – и вот это чудо поболе будет – в каждой лодке лежат тюки с пушной рухлядью да мешки со всякой здешней едой, рыбой, мясом да орехами. Тут кто ещё в молодом патьвашке сомневался, так на руках его носить захотели и песни петь. С лодками-то куда быстрее двигаться вниз по течению, а река ещё не стала, не было сильных морозов. За неделю добрались до водопада, стуча зубами, а там – глянь-ка – и кочи торчат, никуда не делись. Рыбы наловили и птицы набили – целую гору! Так что пир учинили горой, жалко, без пива. Разве только отвар из подмёрзлых грибков, за милую душу пошёл. Пей, ребята, за удачу!

На этом прощальном пиру посреди песчаных дюн Инги едва не пролил кровь того, кто шёл с ним рука об руку. Весь обратный путь брёл как во сне, не отличая тех, кто всплыл из памяти, от тех, кто шел рядом по раскисшему снегу. Шатался и шевелил губами, барахтался в небыли – пока не увидел море. Запах соли стегнул ноздри, и в глаза снова вошла явь. И неприкрытая злоба во взгляде Хельги, униженного перед всеми и ничего не забывшего – а теперь вновь осмелевшего подле своих кораблей.

Хмельной, едва стоящий на ногах, он подсел к костру и выговорил, заикаясь:

– Что, ведьмак, смотришь в огонь? Родню свою захотел увидеть снова, а? Чего молчишь?

– Хельги, мы шли с тобой рука об руку по этой дикой земле, – сказал Инги тихо.

– Что, уже как с равным говоришь, щенок? Рука об руку шли? Где б ты был, когда б я не вступился за тебя? Ты ж своего родича порешил, тебе цена как псу лядащему. Я тебя пожалел, из-за отца твоего пожалел. Ну, думаю, парнишка ладный, а придурь по молодости. А ты вон теперь как, высоко нос задрал!

– Я очень благодарен тебе, Хельги. Твои люди получили полуторную долю, а кормчие – двойную.

– Серебришком захотел откупиться? Только настоящую славу за серебро не возьмёшь! Она сталью добывается, понятно тебе, щенок? А тебя вокруг пальца обвела твоя родня, как дитё малое. Ишь, откупились! Да не ты их победил, они тебя обморочили. Вместо того, чтобы всё мечом взять, чары их поганые остриями разодрать, сам пошёл прочь и войско за собой потянул. Трус! Пусть всем серебро глаза застит, меня не проведёшь! Я всем скажу, что ты – трус! Что ты кобылицей был под тем дедом страшным! Ты…

Инги ударил его с левой руки, подхватив от костра горячий камень. Ударил точно в переносье, коротко и резко. Хельги не опрокинулся сразу. Охнул и замолк, сгорбившись, а потом медленно завалился вперёд, прямо в костёр. Инги подхватил его, уложил на расстеленный плащ. Поддержал голову, когда беспамятного начало тошнить, – чтоб не захлебнулся рвотой. А поутру плеснул ему в лицо ледяной водой Варзуги.

Когда Хельги сумел встать, сказал ему:

– Я не помню вчерашних слов. Если мы по-прежнему друзья и соратники, скажи мне: мы друзья, и вернёмся домой вместе. А если нет…

– Мы друзья, конечно, – сказал Хельги и отвернулся.

5. Пепел Упланда

На южном берегу застряла слякотная, промозглая осень. С берёз уже слетела последняя хлипкая листва, они качали тонкими ветвями под дождём, как обезумевшие женщины на пепелище. Прощание получилось тяжёлым. Хельги ушёл молча, сплюнув под ноги. Не как его люди – многие сдружились с товарищами Инги и Леинуя, пили из одной чаши, от одного куска отрезали. Но злоба их вожака была слишком сильной, и добрых слов на прощание прозвучало немного.

По пути домой ватага таяла, словно снег в ладони. То тут двое, то там пяток. Уходили радостные – целые вернулись и с хабаром таким! Последним распростился Леинуй. Долго не мог подыскать слов, потом таки выдавил:

– Инги, ты – мой валит. Позови – я приду первым.

Инги кивнул ему, улыбнувшись. И улыбнулся снова, услышав, как тот, едва скрывшись за ёлками, на пару с младшим братом загорланил песню. Поход окончен, можно домой – пить свежее пиво и хвастаться перед охающими девицами. А вот куда деваться ему, выгнанному непонятно за чем и непонятно что нашедшему?

С самого дня клятвы на берегу озера, спрятанного среди дикоземья, Инги не мог ни спокойно спать, ни смеяться. Чужие лица и мысли толпились в его памяти, кружили, морочили, туманили рассудок. Ветер моря вернул его душу в явь, но покоя не принес. Куда идти теперь, что делать и чего желать? Всё вокруг казалось безнадёжно старым, гнилым и давно пережившим самое себя, серым тленом, посреди которого застыл он, случайная искра давно угасшего костра. В самом ли деле он – кровь от крови и память от памяти жуткого племени стариков, обрекших себя на жизнь в глухомани, в краю вечной зимы, ради прошлого, бесполезно застывшего среди ледяных гор? Может, прав Хельги и на самом деле его всего лишь очаровал, обхитрил колдун чужой земли, принудив увести войско, а ещё обезопасив себя на будущее? А может, то и другое правда одновременно?

Каждый день думал: надо возвращаться. Или перебить ядовитое племя, мёрзлую выморочь, недобогов, запершихся между болотами и небом, – или насовсем стать одним из них. Может, оттого и пришёл новый бог с юга, заполз в сердца и умы, что старых богов больше нет, а остались от них лишь обрывки памяти, обломки, доживающие век, прячась от людей, ничего не способные дать верящим в них и разуверившиеся сами в себе. Как глупо и нелепо! Каждую ночь Инги видел во снах золотые, огромные лица-маски, равнодушные и нечеловеческие, слышал слова, исходившие от них. Быть может, среди промёрзших гор Похъелы затерялись остатки племени, когда-то благословлённого кровью богов и их силой – но предавшего, струсившего и оттого обречённого на жалкую судьбу? Это объясняло бы всё. Даже нежелание признавать богов – как не желает униженный помнить унижения, а предавший – предательство. Но как же гнусно и страшно нести в своих жилах такую кровь!

Конь сам привёз его на берёзовый холм, к усадьбе старого патьвашки, а потом – к пустому посёлку и кузне, ещё хранящей тепло. Инги вошёл, посмотрел на багровеющие угли, вытянул из вороха дров пару поленцев, бросил, раздул огонь. И сел, глядя на него.

Там назавтра и нашёл его старый Вихти.

– Что-то, парень, лица на тебе нет, – сказал ему, покачав головой. – И на темени зима раньше времени. Отпраздновал бы хоть возвращение, что ли. Чего молчишь? Вон, о тебе уже взахлёб все трезвонят. Сколько живу, такого не упомню, чтоб все наши живые вернулись с такой вылазки. Мало что живые, так без царапины от железа, разве что синяки где или подморозины. Девки с ума сходят, мечтают, чтоб хоть глянул на них.

– Они не понимают. Никто не понимает, – буркнул Инги, не отрывая взгляда от пламени.

– А ты-то сам понимаешь? К тому же зачем им понимать? Они видят дело и судят по делу. Остальное – зряшная хмарь, морок. Ты, парень, дурью маешься. Думаешь, я не понимаю, что у тебя в голове творится? Зря думаешь, если так. Мне твой дед, брат мой, много всего нарассказывал, вернувшись с Похъелы той. Недаром народец там колдунами слывёт. Проклятый он, и место проклятое. Вымирают они. Из кожи вон лезут, чтобы род свой продлить, баб заставляют рожать как кошек, а всё равно вымирают. И брата моего почему пощадили? Потому что сильный был и высокий, похож на лопь чёрную. А обычных лопарей они там за скотину держат, людьми не считают. Я тебе вот что скажу: что бы тебе самому ни казалось, какие б чудеса хитроумные в голове ни плавали, запомни: мир-то из простого состоит, из самых простых вещей. И человек тоже. То, что умеет он делать: на лыжах ходить, ковать или песни складывать, – вот из того и состоит. Остальное – морок, пустяк. А в богов я верю, потому что есть среди жизни простая радость. Радость человеком быть: женщину обнимать, петь с друзьями, зверя подшибить на охоте. Одни дела делаются, чтобы выжить, – на них и звери способны. А другое – то, что для радости делается. Радость делает нас людьми, а что мы делаем ради радости – то и есть людское. Так ты б пошёл хоть на охоту для начала. Развейся, похохочи вдоволь, порадуйся жизни! Вспомни, что я тебе про дыхание Ябме-Акки говорил. А ты его вдоволь нахлебался. В Похъеле самый её дом. Отравило оно тебя. Так и совсем стариком станешь, хоть борода ещё не выросла.