Текст книги "Франциск Ассизский"
Автор книги: Дмитрий Мережковский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)
Помня слово Господне: «один у вас Отец – на небесах, и один Учитель – Христос», – никого из людей не называл Блаженный ни «отцом» своим, ни «учителем».[170]170
Specul. Perfect. XIII. 2.
[Закрыть] Если никого, то и папу не называет «Святейшим Отцом»: папа, Глава Церкви, Наместник Христа, равен для него последнему нищему. Слишком понятно, что и такое равенство для Церкви опасно.
LXIV
Около 1209 года, «когда император Оттон проезжал мимо Ривотортской обители в Риме, чтобы там венчаться на царство, – Святейший Отец, Pater Sanctissimus (не папа, а Франциск, – имя это дано ему легендой недаром), – Святейший Отец не вышел из хижины, хотя и находившейся у самой дороги, чтобы взглянуть на великолепное шествие, и никому из братьев не велел выходить, кроме одного, который должен был напомнить императору, что его величие мимолетно».[171]171
Celano. V. P. I. 16.
[Закрыть]
Солнце называют эти «наименьшие» из людей «Государем-Братом» своим, а император для них равен последнему нищему. Бывший «раб рабов Господних», Servus servorum Dei, мнимый нищий, Наместник Петра, мог бы позавидовать такому царственному величию настоящего раба, действительного нищего – св. Франциска.[172]172
Gebhart. 184–185.
[Закрыть]
«Милует он тех, кого и Бог не помиловал», – говорят о нем люди, чего ни о каком папе не сказали бы.
Солнцем, восходившим над Риво-Торто, затмевалось солнце, заходившее в Риме: вместо папы римского Иннокентия III или Григория IX, – папа Ассизский, Франциск I. Как же было Церкви не испугаться и этого?
LXV
В 1216 году, при посвящении («великой индульгенции») Портионкулы, прочитана была, вероятно самим Франциском, молитва царя Соломона, при посвящении храма Иерусалимского: «Да познают, Господи, имя Твое все племена и народы земли, в доме сем, который я построил Тебе» (III Цар. 8, 43–44). Это значит если еще не для самого Франциска, то для будущих его учеников: Церковь Вселенская – уже не великая Церковь Петра в Риме, а малая церковка Франциска, в Портионкуле.
«Бог призвал нас (Меньших Братьев)… для спасения всех народов земли», – «не только христиан, но и язычников», – скажет ли это Франциск только в легенде или также в истории, – во всяком случае, здесь что-то легендой верно угадано в том, что произошло или могло бы произойти между Франциском и Церковью.[173]173
Wadding. I. 61. – Liber Conformit. 146. – Specul. Perfect. IV. 25. – Sabatier. 270–271.
[Закрыть]
Когда Блаженный молился однажды перед алтарем в церкви Богоматери Ангелов, простирая руки к небу и вопия к Господу, да помилует Он людей своих в предстоящей великой скорби, Господь сказал ему так: «Если хочешь, Франциск, чтобы Я их помиловал, да будет Мне верным Братство твое до конца, ибо только оно осталось у Меня во всем мире… и с ним последний свет потухнет».[174]174
Specul. Perfect. IV. 31.
[Закрыть] Это значит: Римская Церковь для Христа потеряна; остается только Церковь Ассизская – Братство Меньших. Очень вероятно, что таких слов из уст Господних не мог бы услышать Франциск; но, кажется, и здесь что-то верно угадано легендою в том, что произошло между Франциском и Церковью.
LXVI
Некоторые ученые братья, на великом собрании в Портионкуле, так называемом «Капитуле Шатров», где собралось пять тысяч братьев, – подойдя к епископу Остийскому (кардиналу Уголино, наместнику Братства), сказали ему так: «Ваше преподобие, убедите брата Франциска послушаться совета умных и ученых братьев… чтобы он руководствовался уставом св. Бенедикта, св. Августина и св. Бернарда, которые учат братьев жить так-то и так-то. Но, только что кардинал передал эти слова Блаженному, прибавив к ним от себя увещание, – тот молча взял его за руку, повел к собранию всего Капитула (пяти тысяч братьев) и, весь пламенея Духом Святым, воскликнул:
– Братья, братья мои! сам Господь открыл пути свои мне и тем, кто идет за мной… Не говорите же мне ни о каких уставах, – ни св. Бенедикта, ни св. Августина, ни св. Бернарда, и ни о каком пути, кроме этого, открытого мне самим Господом, ибо хочет от меня Господь одного, – чтобы я был величайшим в мире безумцем, и нет мне иного пути, кроме этого… Вас же всех, ученых и умных, да посрамит и покарает Господь![175]175
Specul. Perfect. IV. 28.
[Закрыть]
„Нет иного пути, кроме открытого мне самим Господом“, – это значит: „Я и Христос; между мной и Христом – никого и ничего“. Сызнова все начинает Франциск, как будто никогда никакой Церкви и не было: „Только одно Братство твое, Франциск, и осталось у Меня во всем мире… и с ним последний свет потухнет“. Вот отчего все пять тысяч братьев Капитула, как вспоминает легенда, были „в великом страхе“, и кардинал Уголино тоже; это страх всей Римской, бывшей церкви перед будущей, Вселенской; вот отчего Франциск „весь пламенеет Духом Святым“. „Бывшая Церковь – Сына; будущая Церковь – Духа“, – скажут некогда ученики Франциска, полагая, что сам он – уже не в бывшей, Римской, а в будущей, Вселенской Церкви, и, может быть, Иоахим согласился бы с ними. Но так ли это? Где сам Франциск, – во Втором или в Третьем Завете, в Церкви Сына или в Церкви Духа? Чтобы ответить на этот вопрос, надо измерить степень наибольшего приближения св. Франциска к откровению Духа, в том религиозном опыте его, действительно небывалом и единственном, который можно бы назвать „Благословением твари“.
LXVII
Если только в Третьем Завете, по ту сторону Евангелия, открывается вся полнота этого нового религиозного опыта, то первая исходная точка его дана уже и во Втором Завете, в Евангелии: взгляните на птиц небесных: не сеют они и жнут, ни собирают в житницы… Посмотрите на полевые лилии, как они растут; не трудятся, не прядут… Итак, не заботьтесь и не говорите: „что нам есть?“ или „что пить?“ или „во что одеться?“
Это значит: „научитесь у животных и растений нищете, наготе, свободе; не жить, а быть“.
С этой-то первой точки и начинает Франциск „Благословение твари“.
„Сестры мои, Птицы, хвалите Творца и любите Его… Вы не сеете, не жнете, но Бог питает вас“, – так говорил Блаженный, и птицы радовались, слушая его; вытягивали шеи, били крыльями и открывали клювы, глядя на него. Он же ходил между ними, касаясь голов их краями одежды… А потом осенил их крестным знамением, и они улетели… И с этого дня начал он проповедывать всей твари… и, с каждым днем, убеждался все больше в покорности ее человеку». – «И жалостью к ней… истаивало сердце Блаженного».[176]176
Celano. V. S. I. 21.
[Закрыть]
Сам Франциск ясно не увидит никогда, умом не поймет, но сердцем, может быть, уже чувствует, что все «Благословение твари» для него начинается с птиц, потому что в чуде полета, победе над законом тяготения, рабством всех рабств, – птицы являют людям «вещее знамение», «символ», significatione, как скажет он о «Брате Солнце», – символ Третьего, по Иоахиму, Царства – Свободы.
Кажется, это и легенда смутно чувствует. «Сердцем проникал он в тайны всех тварей, как будто, уже освободившись от плоти… жил в свободе сынов Божиих».[177]177
Celano. V. P. I. 29.
[Закрыть] Здесь уже вторая точка этого нового религиозного опыта, – в движении Духа от Иисуса к Павлу: знаем, что вся тварь совокупно стенает и мучается доныне… в надежде… что освобождена будет от рабства… в свободу детей Божиих… Мы еще не знаем, о чем молится, как должно; но сам Дух ходатайствует за нас воздыханиями неизреченными (Рим. 8, 19–26), —
«за нас», – не только за людей, но и за «всю тварь».
«Будет Бог все во всем» (I Кор. 15, 28), – это для него, Франциска, как будто уже исполнилось, – уже сияло в нем через край переливающейся благостью.[178]178
Celano. V. S. II. 124.
[Закрыть]
LXVIII
Сложенная им незадолго до смерти «Песнь тварей», Il Cantico delle creature, – только жалкий лепет по сравнению с тем, что он чувствует, – хочет и не может сказать об этом восстановленном в сердце его, вечном мире между Человеком и Тварью; лучше всех слов выражается это в безмолвных делах Блаженного.
«Чудно было видеть, что и вся неразумная тварь понимала, как он любит ее и жалеет».[179]179
Celano. V. P. I. 21.
[Закрыть] – «Если слушалась его вся тварь, то это неудивительно, потому что все мы, бывшие с ним, видели, как он не только любит ее… но и почитает… и, находясь в восхищении (экстазе, raptus), говорит с нею, как с разумною».[180]180
Celano. V. S. II. 126.
[Закрыть]
Пойманный зайчик прячется на груди его, как в самом верном убежище, и Франциск «ласкает его с материнскою нежностью»; (потом отпускает на волю, но, вместо того чтоб убежать, зайчик опять вскакивает к нему на руки и прячется у него на груди; и так несколько раз, пока наконец Франциск не велит отнести его в лес, чтобы там отпустить.[181]181
Celano. V. P. I. 21.
[Закрыть]
Так же подаренная ему рыбаками на Риетском озере водяная птичка не улетает от него, угревшись в сложенных ладонях, как в родном гнезде. «И, подняв к небу глаза, долго молился Блаженный, в восхищении… Когда же наконец, придя в себя, велел птичке вернуться на волю и осенил ее крестным знамением, та, встрепенувшись, улетела радостно».[182]182
Celano. V. S. II. 126.
[Закрыть]
Сидя на фиговом дереве, около самой хижины-кельи Святого в Портионкуле, кузнечик сладко пел. «Брат мой, Кузнечик, поди сюда!» – сказал однажды Блаженный, протянув к нему руку, и тот, спрыгнув тотчас же с дерева, сел к нему на ладонь. «Пой, брат мой, Кузнечик, – хвали Творца!» – велит ему Франциск, и он запел, и Блаженный вместе с ним.[183]183
Celano. V. S. II. 130.
[Закрыть]
В братстве нашем с кузнечиком мы усомнились, но ведь и Каин усомнился в братстве с Авелем.
«Первый ковач железа», машиностроитель, градостроитель, всей нашей гражданственности, цивилизации, праотец, Каин, убил не только брата своего, Авеля, но и все братство в мире. Каиновым железом отделен человек от человека и от всей твари.
Большее, может быть, безумие сказать о кузнечике: «машина», чем сказать: «брат». Если и он рождается, любит, поет и умирает, так же как мы, то и он – сын той же Матери-Земли, – наш брат.
Мертвый Авель, брат Каина, и живой кузнечик, брат св. Франциска, – два одинаково недоказуемых мифа или мистерии, две одинаковых возможности, и выбор между ними свободен: или «Природа вещей – вещества», Natura rerum, строительница мертвых машин, или Природа – Мать живых существ. Светится сквозь нее одно из двух возможных лиц, и выбор между ними опять-таки свободен: или стальное лицо Машины, или родное лицо Матери – той Любви, о которой Данте сказал:
Любовь, что движет солнце и другие звезды.
L'Amor che move il sol e l'altre stelle.
Если братоубийца и машиностроитель, Каин, прав; если правы те, для кого вся природа – «механика», то рано или поздно схватит человека за горло и задушит человекообразная машина, Автомат. Вот от чего спасает или могло бы спасти нас дело св. Франциска – между человеком и тварью восстановленный мир.[184]184
Farad. XXXIII. 145.
[Закрыть]
LXIX
«Ласкам его улыбалась вся тварь… и воли его покорно слушалась», как воли первого человека, Адама, в раю: что это значит, видно по легенде о слепнущем Франциске.
Зная, что его уже от слепоты не исцелит никто, соглашается он, по настоянию братьев, на тогдашнее варварское лечение – прижигание висков раскаленным добела железом. Докрасна еще только накалилось оно, на углях жаровни, когда бежали все, оставив его наедине с двумя последними братьями, Огнем и Врачом. Ближе был Франциску в эту минуту брат Огонь, чем брат Человек.
– Брат мой, Огонь, – сказал Блаженный, осеняя раскаленное добела железо крестным знамением, – брат мой, Огонь, я всегда любил Тебя за то, что ты из всех творений Божьих самое могучее и прекрасное. Будь же милостив ко мне: тихо жги меня, так, чтобы я мог вынести!
Поднял врач ослепительно белую, как солнце, палочку и, когда, вонзив ее острие в зашипевшее тело, провел им от уха до брови, тихо улыбнулся Блаженный, как дитя – от ласки матери. А когда вернулись в келью бежавшие братья, он, с такою же тихой улыбкой, сказал им: «Трусы! чего вы так испугались? я никакой боли не чувствовал». – «Чудо!» – воскликнул никогда ничего подобного не видевший врач.[185]185
Celano. V. S. II. 125.
[Закрыть]
Что ж это такое, в самом деле? Только ли «вымысел», «легенда», или какая-то за нею чудесная действительность? Две опять и здесь недоказуемых возможности, два «мифа» или религиозных опыта, и выбор между ними свободен. Первая возможность, внешняя: явление естественное, – то, что мы называем «анестезией», «обесчувствлением», – следствие того, что мы называем «самовнушением», «гипнозом», а люди XIII века называли «восхищением», raptus; вторая возможность, внутренняя: нечто большее, чем то, во что верит Франциск, – то, что он знает, чувствует до «исступления», «бесчувствия», – милость брата Огня к брату Человеку, – между Человеком и Тварью восстановленный мир.
LXX
Кажется, лучше всего могли бы понять этот новый религиозный опыт Франциска два великих «символиста», Данте и Гёте.
Все преходящее
Есть только Символ.
Alles Vergängliche
Ist nur ein Gleichniss, – скажет Гёте.
«Символ Твой являет – Тебя знаменует, Всевышний… брат наш, Солнце… в блеске своем лучезарном, di te Altissimo, porta significatione», – скажет Франциск, для внешнего солнца слепнущий, для внутреннего – прозревающий.
Кажется, это понимает и легенда: «по запечатленным во всем творении, следам Возлюбленного восходил он, как по лестнице» – вещих знамений, символов.[186]186
Celano. V. S. II. 124.
[Закрыть]
«Братьям не позволял наступать на две случайно скрещенных на земле соломинки или сучка», потому что этот маленький крестик был для него знамением – символом великого Креста.[187]187
Jorgensen. 444.
[Закрыть]
Мóя руки, старался не наступать на падавшие капли – слезы «Сестры нашей, Воды». – С трепетным благоговением наступал иногда на камни, потому что «Христос есть Камень», по слову Павла (1 Кор. 10, 4). «Не позволял рубить в лесу деревьев до корня», потому что всякое дерево – символ того, на котором был распят Сын Божий. Сам не любил гасить никакого огня – ни очагов, ни свечей, ни лампад, ни факелов; не любил и того, чтоб их другие гасили при нем, потому что во всяком свете видел символ того Изначального, что «во тьме светит и тьма не объяла Его».[188]188
Specul. Perfect. XII. 6. – Celano. V. S. 124. – Specul. Perfect. XII. 4.
[Закрыть]
Так, для Франциска, вся тварь, от Херувима до атома, – одна живая, прозрачная «лестница» Символов; так же как для Данте, весь мир для него – «Божественная Комедия» – «Божественная Игра». Потому-то и называет он себя «игрецом», «скоморохом Божьим», joculator Dei. Чтоб в этом понять его, надо помнить того «скомороха», «канатного плясуна» Парижской Богоматери, который ходит на голове, утешая Матерь Скорбящую и весь Ангельский сонм; надо помнить, что радость и легкость Франциска – «перевернутая», «опрокинутая», не первая, а последняя, после безмерной скорби и тяжести; радость не жизни, а бытия («умри и будь»), – «потерянной и найденной снова души». Чтобы в этом понять его не отвлеченно-созерцательно, а жизненно-действенно, надо помнить всегда, что радость эта подобна той вонзившейся в тело его раскаленной добела врачом железной палочке.
LXXI
Кажется, верная, хотя и очень смутная, память о достигнутой Франциском, при восхождении по этой лестнице символов, высшей ступени уцелела в легенде о подаренном ему ягненке, который всюду неотступно ходит за ним и, войдя однажды в церковь Марии Ангелов, во время обедни, при вознесении Даров, преклоняет колена, с благоговейно-трепетным блеянием.[189]189
Gebhart. 115.
[Закрыть]
Дело тут, разумеется, не в том, могло ли быть нечто подобное, а в том, что, по этой легенде, идущей, судя по ее глубине, от сердца самого Франциска, участвует свято в святейшем Таинстве, наравне с людьми, животное. От жертвенных, в Иерусалимском храме, заколаемых, агнцев до этого, – в Портионкульской церкви, за которого заклан сам Агнец Божий, Христос, – какое неимоверное движение Духа! Здесь впервые не только человек, но и вся тварь искуплена Голгофскою жертвою. Вот что значит: «совокупно стенает и мучится доныне вся тварь… ожидая… усыновления – искупления, ибо сам Дух ходатайствует воздыханиями неизреченными» – не только за людей, но и за всю тварь.
Здесь уже, в самом деле, новое, в христианстве, небывалое откровение Духа в Сыне; уже не Второй Завет, а Третий, или, точнее, Третий – во Втором.
LXXII
Но эта высшая и к Духу ближайшая, Франциском достигнутая, точка восхождения по лестнице символов, – последняя; вольно, сознательно-зряче никогда им не переступленный и непереступаемый для него порог. Здесь остановится он и дальше не пойдет. Если б он узнал, что вернейшие, ближайшие, хотя и посмертные, ученики введут его в Третий Завет, в Третье Царство Духа, соединив с Иоахимом, то, вероятно, испугался бы этого, не захотел бы об этом и слышать и от вернейших учеников своих отрекся бы.
«Три состояния мира», tres status totius saeculi, no Иоахиму: «первое, земное, – в Отце; второе, водное, – в Сыне; третье, огненное, – в Духе».[190]190
Apocalyps. Fol. 94. – Fournier. 18. – Renan. 255–256.
[Закрыть]
Огонь пришел Я низвесть на землю, и как желал бы, чтоб он уже возгорелся! (Лк. 12, 49).
В будущем, в желании Сына, – Огонь, а в настоящем, – в достижении, – все еще Вода:
кто будет пить воду, которую Я дам ему, не будет жаждать вовек;
но вода, которую дам ему, сделается источником воды, текущей в жизнь вечную.
Кто жаждет, иди ко Мне и пей (Ио. 4, 14; 7, 38).
Весь путь христианства ведет от Сына к Духу – от Воды к Огню, от «водного состояния мира», «крещения Водой», к «состоянию огненному», «крещению Огнем». Тем же путем идет и Франциск; но, можно сказать, что он идет, сам не зная, не видя куда, как слепой: перед смертью, действительно, физически, почти ослеп. И эта слепота внешняя, так же как все в жизни и смерти его, «являет знамение – символ», porta significatione, какой-то слепоты и внутренней.
Слепнет Франциск, на пути от Сына к Духу. Всею зрячею волей своей, всем сознанием, всею душою, он – только во Втором Завете, в «состоянии мира водном»; но духом уже не вмещается в нем, – переплескивается невольно, слепо, бессознательно, в «состояние мира огненное», – в Третий Завет. В этом-то неразрешимом для него противоречии души и духа, – вся его трагедия.
Любит огонь; кажется иногда, что поклоняется ему суеверно, как огнепоклонники. Когда, восхищаясь однажды ярким огнем в очаге, слишком приблизился к нему так, что загорелась на нем одежда, то в «восхищении», raptus, не чувствует жара огня, так же как той раскаленной добела врачом железной палочки, и не дает его гасить («нет, брат мой, не обижай брата нашего Огня!»), так что братья должны это сделать насильно. Вынесенным из пожара, «отнятым у брата Огня», плащом никогда уже не хочет покрываться.[191]191
Specul. Perfect. XII. 4–5.
[Закрыть]
Слепо, бессознательно, невольно, любит Огонь, а волею в сознании, в зрении, боится его; и это в нем, как все, – «являемое знамение», символ: между Водой и Огнем – такая для него несоединимость, непримиримость, как между Сыном и Духом; так же боится он Духа, как Вода – Огня.
LXXIII
Есть, конечно, и у Франциска то, что Иоахим называет «тайны постигающим разумом», mysticus intellectus, но в мере, не соответственной чувству постигающему тайны. Равновесие между чувством и разумом нарушено в нем, именно здесь, на последней, высшей точке зрячести, близости к Духу, – первой точке слепоты. Глянул «канатный плясун» слишком пристально вниз, – голова у него закружилась и, чтоб не упасть, закрыл глаза, – ослеп.
Здесь, может быть, и у Франциска нечто, подобное «бездне» Паскаля. – «Вера вас оглупит, abêtira». «Но этого-то я и боюсь». «Чего же? чтó вы потеряете?».[192]192
Pascal. Pensées. 233.
[Закрыть]
Сложен и умен Паскаль; «прост и глуп» Франциск? Нет, не глуп, но так же, как Паскаль, «оглупляет» себя, закрывает глаза от страха, – слепнет. Птичке водяной говорит: «Лети на свободу без страха», а сам не хочет лететь, – боится свободы.
Истину познаете, и истина сделает вас свободными (Ио. 8, 32), – этим словом Господним благословляется знание, как путь к свободе. Грех св. Франциска – страх познания – страх свободы.
«Будьте просты, как голуби», – эту половину Евангелия он понял и принял, как никто; а другую половину: «будьте мудры, как змеи», – отверг; ту он видит, а к этой слеп.
LXXIV
«Сколько человек делает, столько и знает», – можно и по одному этому слову судить, как Франциск умен.[193]193
Tantum homo habet, Quantum operatur». – Jorgensen. XIII.
[Закрыть] Знание без дела – только «надутая гордыней схоластика», по слову Иоахима.[194]194
«Qui scolastica inflantur disciplina». – Fournier. 10.
[Закрыть]
Но ведь и обратное верно: сколько человек знает, столько и делает; дело, без знания, так же мнимо и пусто, как знание без дела. Человек, освобожденный от мнимого знания, – «лев, освобожденный от пут».[195]195
Celano. V. S. II. 145.
[Закрыть] Но истинное знание для того и нужно, чтобы освободиться от мнимого.
«Я знаю только одно – нищего Христа и распятого; мне больше ничего не нужно».[196]196
Celano. V. S. II. 71.
[Закрыть] Разве этого мало? разве это не все? Но сколько нужно было знания людям, чтоб до этого дойти!
«Кто из братьев не знает грамоте, тот не должен ей учиться», – сказано в Уставе 1223 года, а в Уставах позднейших еще яснее: «Тем из братьев, кто не умеет читать… самим учиться и другим их учить мы запрещаем».[197]197
Regula. II. Cap. III. In Opusc. 66. – Beaufreton. 41–42.
[Закрыть] Видя это, глазам не веришь, но ведь не верили глазам и ассизские граждане, видя голого Франциска на улицах города, а потом, – в церкви: это им казалось безумным и страшным, но могло быть и свято.
Нужно было Франциску от всего обнажиться духом так же, как телом, – мнимое знание «надутых гордыней, схоластиков» нужно было убить, чтобы истинное знание родить; все забыть, разучиться всему, чтобы научиться – вспомнить снова.
Да, это могло быть, но могло быть и другое, и действительно было.
«Мы должны почитать всех учителей… слова Господня, дающих нам жизнь», – это Франциск знает умом, но сердцем знает другое: «выброшены будут в день Страшного Суда все книги в окна и в отхожие места».[198]198
Specul. Perfect. IV. 28.
[Закрыть] Послушнику, просящему у него позволения иметь псалтырь, посыпает он голову пеплом, повторяя: «Вот твой псалтырь! вот твой псалтырь!»[199]199
Specul. Perfect. II. 4.
[Закрыть] А ученого брата, основавшего богословскую школу в Болонье, проклинает за то, что он будто бы «хочет разрушить все Братство»; когда же тот, умирая, молит о прощении, – отказывает безжалостно: «Нет, проклят, проклят да будет самим Господом!»[200]200
Actus Beati. 183–184.
[Закрыть] Пусть это только легенда, – можно судить и по ней, куда пойдет Братство; куда его толкнул или от чего не уберег основатель.
Нет никакого сомнения, что св. Франциск – один из великих отцов нового искусства и нового знания. Дело его – «Благословение твари», «естества», продолжается до наших дней в том, что мы называем «естествознанием». Раймунд Лулльский, «отец электричества», Рожер Бэкон, «отец оптики» (оба – Меньшие братья), в науках, так же как в поэзии, Данте, и в живописи, Джиотто, идут от св. Франциска.
Очень много сделал он, но все-таки безмерно меньше того, что мог бы сделать.
Вся наша грешная плоть могла бы освятиться этим мнимым врагом плоти, св. Франциском; но вот не освятилась, потому что он сам не знал, не видел, что делает; к истине шел, как слепой.
LXXV
Между исторически действительным и тем, каким изображает его легенда, разница может быть слишком велика, чтобы исторически действительный был во всем ответственен за изображенного, но кое в чем тот отвечает за этого. Видно уже и по легенде, как великое дело Франциска, Благословение твари, искажается и умаляется «самоослеплением» – «самооглуплением».
Встретив однажды, на дороге, человека, несшего за спиной двух связанных и жалобно блеявших ягнят, «Блаженный приласкал их, как нежная мать ласкает плачущего ребенка», и, узнав от владельца, что он несет их на ярмарку, чтобы продать на убой, выкупил их за новый, только что подаренный плащ. Но, получив ягнят и не зная, что с ними делать, отдал их тотчас же обратно владельцу, с тем чтобы тот не делал им никакого зла, а сохранил и выкормил.[201]201
Celano. V. P. I. 28.
[Закрыть]
Кажется, и умному ребенку понятно, что от жалости Франциска никакой пользы ягнятам не будет: так же владелец отнесет их на ярмарку и так же продаст на убой. Это, конечно, знает и легенда; будут знать и все ее читатели, умиляясь и любуясь умиленьем своим безответственно-эстетически: «Ах, как красиво!» Слишком очевидно, что ничто подобное невозможно в Евангелии, ни, вероятно, в настоящей жизни настоящего Франциска.
То же «самооглупление» – в легенде о договоре Блаженного с волком из Губбио. – «Брат мой, Волк, я хочу заключить мир между тобой и людьми… Люди будут тебя кормить, а ты не будешь им делать зла». Волк радостно машет хвостом, наклоняет в знак согласия голову и кладет переднюю лапу в руку Блаженного; потом идет за ним, «кроткий, как овца», в город, где люди обещают кормить брата Волка и действительно кормят до самой смерти.[202]202
Fioretti. XXI.
[Закрыть]
Но что же делать людям со всеми остальными хищными зверями? Тоже кормить?
Братья! не будьте дети умом; на злое будьте младенцы, а по уму будьте взрослыми (I Кор. 14, 20).
Помнит ли это всегда Франциск, не только изображенный в легенде, но и действительный?
Слово «Вифлеем» произносил он голосом блеющей овцы.[203]203
Celano V. P. I. 30.
[Закрыть] Надо сказать правду: во многих легендах о св. Франциске слышится «овечье блеяние» и «чувствуется овечий запах». «Люди-овцы» – это, может быть, так же страшно, как «люди-волки». Нет, пастух овец не должен быть овцой, – чтоб не радовался волк.
Хуже всего и здесь, что, кажется, сама легенда уже не очень верит себе; не верят, может быть, и читатели, восхищаясь ею художественно-безответственно.
Страшную оборотную сторону этой медали, – выгодного волкам милосердия овечьего, – показывает легенда о слабоумном или юродствующем брате Джинепро, одном из любимых будто бы учеников Франциска. Чтобы накормить больного брата, которому захотелось жареной свинины, Джинепро с большим кухонным ножом бежит в поле, где пасутся свиньи, и отрезает окорок от живого борова, что, пожалуй, и не всякий бы людоед сделал. Вот уже не христианская, а каннибальская «нагота», «нищета» духовная.[204]204
Acta Sanct. August. II. 6, 51. – Fioretti. Append. Vita di frate Ginepero. – Cronica. XXIV. General. 54 et s. s. – Jorgensen. 160–161.
[Закрыть]
Но даже и в прелести лучших из этих легенд – «Цветочков св. Франциска», Fioretti, чувствуется иногда уже почти упадочная тонкость и хрупкость (та же, что у Ботичелли и Вероккио) свежего еще, но уже на стебле надломленном обреченного цветка. Люди XIX века, одного из самых безответственно-эстетических веков, сделают из этих легенд драгоценность музейную: «Ах, как красиво!» Большего уважения достоин не только великий Святой, но и просто живой человек. Если бы тем, кто сейчас умиляется над ним безответственно, было доказано, что дело его – рай нищих – может наступить, то они отшатнулись бы от него, как от страшилища.
LXXVI
«Должно удовлетворять умеренно все потребности нашего тела, чтобы оно не воздвигло на нас бурю уныния», – советует Франциск другим;[205]205
Все, бывшие в Портионкульской обители, железные вериги и власяницы, собрав в одну кучу, сжигает и, в Уставе, запрещает их носить. – Specul. Perfect. II. 92.
[Закрыть] но сам этого не делает: «мучает и казнит жестоко невинное тело свое». – «Только в этом одном было у него противоречие между словом и делом», – замечает один из его учеников.[206]206
Celano. V. S. II. 160.
[Закрыть] Нет, не только в этом: противоречие, противоборство в нем души и тела, – вывод из более глубокого и проникающего во всю его жизнь противоборства – противоречия души и духа, в нем самом, – Духа и Сына в Боге. Этого главного источника всех мук своих он никогда не увидит.
Тело свое предает дьяволу: «Именем Всевышнего, говорю вам, бесы: делайте все, что вам позволено, с телом моим… потому что нет у меня злейшего врага», – так думает он всю жизнь и только перед смертью поймет или начнет понимать, что это, может быть, не так.[207]207
«Majorem inimicum corpore non habeo». – Specul. Perfect. IV. 20. – Celano. V. S. II. 86.
[Закрыть]
«Не было ли тебе всю жизнь верным другом тело твое? Как мог бы без него послужить Христу?.. За что же ты его казнишь?.. Это тяжкий грех перед Богом», – говорит ему один из братьев,[208]208
В подлиннике слова брата несколько иные, но смысл их именно таков. – Celano. V. S. II. 160.
[Закрыть] и, соглашаясь с ним, кается Франциск, что «много, перед братом Телом своим согрешил, multum pecasse in fratrem corpus».[209]209
Tres Socii. XIV.
[Закрыть] – «И весело начал говорить Блаженный: „Радуйся, брат мой, тело мое, отныне буду я исполнять все желания твои“.[210]210
Celano. V. II. 160.
[Закрыть] Но поздно; телу его уже ничего не нужно: оно почти умерло – убито братом своим духом.
Тот, кто это вспоминает, не видит, какая под этим трагедия, может быть, не только св. Франциска, но и всех святых, – всей христианской святости.
В этом противоборстве души и тела, если довести его до конца, – та же и у Франциска, как у Августина, „манихейская двойственность“. Оба они, вопреки всей своей бесконечной противоположности, одинаково распяты: на кресте мысли – Августин; на кресте чувства – Франциск. В темном лабиринте чувства так же противоречит себе, путается Франциск, как в светлом лабиринте мысли, – Августин. Чувство слепое или само себя ослепляющее, – грех св. Августина, а грех св. Франциска – слепая или сама себя ослепляющая мысль.
То же противоречие и в „Песне тварей“:
Слава Тебе, Господи, за сестру нашу Смерть… ее же никто живой не избегнет![211]211
Specul. Perfect. XII. 8.
[Закрыть]
Смертью смерть победил Христос. „Враг последний истребится, – Смерть“ (Откр. 20, 10), потому что царство смерти есть царство дьявола, – ад. Смерти сказать: „Сестра“, – люди так же не могут, как сказать дьяволу: „Брат“.
LXXVII
„Бегал он от женщин не потому, что остерегался их сам… или хотел остеречь других, примером своим, а потому, что чувствовал к ним отвращение“. Этому свидетельству легенды трудно поверить до конца: слишком противоречат ему другие свидетельства об искушении Святого женскою прелестью.[212]212
Celano. V. S. II. 78.
[Закрыть] Но, судя по тому, что он говорит о женщинах и как с ними поступает, он действительно чувствует к ним страх нездешний. Глаз не подымает ни на одну из них и знает в лицо только двух – св. Клару, ученицу свою, основательницу Второго Братства, Нищих сестер, и другую сестру того же Братства. – „Сам Господь избавил нас от жен, – говаривал. – Как знать, не посылает ли нам сам дьявол сестер?“ Бедная Клара! Что бы почувствовала она, если бы услышала это „лютое“ слово Франциска.
„Брату, посетившему женскую обитель из сострадания (должно быть, к больной сестре) и не знавшему, что это запрещено в Уставе, велит Блаженный пройти голому несколько верст по снегу, в лютую, зимнюю стужу“.[213]213
Celano. V. S. II. 156.
[Закрыть]
Так же как прокаженных называет он „христианами“, чтобы не поминать их страшной и гнусной болезни, – называет и св. Клару „христианкою“, как будто быть женщиной – значит быть „прокаженным“.[214]214
Specul. Perfect. IV. 19. – Archiv. Francisc. Histor. 1912. P. 418. – Beaufreton. 104–105.
[Закрыть]
„Слава Тебе, Господи, за сестру нашу Клару, прекраснейшее из всех созданий Твоих!“ – это сказать, в „Песне тварей“, язык у него не повернулся бы. Смерть называет „Сестрой“, но не Клару.
LXXVIII
„Отцеубийца“, – сказать св. Франциску могли только двое: дьявол и проклявший сына отец. Но Бог недаром беседует с дьяволом:
был день, когда пришли сыны Божии (Ангелы) предстать пред Господа;
с ними же пришел и Сатана… И сказал Господь Сатане: знаешь ли ты раба Моего Иова? (Иов. 1, 6–8), – „знаешь ли ты раба Моего Франциска?“
Дьявол не мог бы искушать „сынов Божиих“, Святых, если бы не было искры божественной правды и в дьявольской лжи. Этой-то, может быть, искрою и обжигается сердце св. Франциска, когда отец, проклиная сына, говорит ему: „Отцеубийца“.
Хуже, чем убивает, – уничтожает отца Франциска легенда, сама не зная и не видя, что делает, так же как этого не знает, не видит и он. Только что от отца отречется, как тот исчезнет с лица земли, испепелится, как плевел огнем, – уничтожится: больше не будет о нем, во всей легенде, ни слуху ни духу.
Как это ни страшно и ни удивительно, но отчасти понятно: между отцом и сыном борьба за вечную жизнь или вечную смерть. Но еще страшнее, удивительнее и уже совсем непонятно, что и с матерью Франциска могло произойти нечто подобное. Между сыном и матерью нет никакой борьбы. В сыне своем, тогда еще грешном, угадывает будущего великого Святого первая из людей, монна Пика Простейшая (та же у нее простота, нищета духовная, как у св. Франциска): „сын мой будет сыном Божьим!“ Мать ничего не сделала ему, кроме добра. Но вот и ее постигает, в легенде, та же участь, как отца Франциска: хуже, чем убийство, – уничтожение. Только что выходит Франциск из темницы, куда посадил его отец и откуда выпустила мать, – она исчезает с лица земли, так же как отец; больше и о ней ни слуху ни духу во всей легенде. Сын все-таки помнит отца: „самое тяжкое, что пришлось мне вынести в жизни, – это“, – уход от отца, а мать забывает совсем. Землю-Мать помнит, в „Песне тварей“: слава Тебе, Господи, за Мать нашу, Землю, которая носит нас всех и питает, – а родную мать забыл.[215]215
Specul. Perfect. XII. 8.
[Закрыть]
