Текст книги "Воскресшие боги"
Автор книги: Дмитрий Мережковский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 40 страниц)
– Почему именно я? – произнес художник с брезгливостью.
– Будто бы не понимаете? Я человек простой, сами видите, душа нараспашку. Ну и ведь тоже отчасти философ. Знаю, чего стоят бредни, которыми монахи нас пугают. Мы с вами, мессер Леонардо, в этом деле сообщники. Вот почему, говорю я, на нашей улице праздник. Да здравствует разум, да здравствует наука, ибо есть ли Бог или нет Его,– дважды два все-таки четыре!
Они вышли втроем. По улицам двигалась толпа. В лицах было выражение праздничного ожидания и любопытства, которое Леонардо уже заметил в лице Джованни.
На улице Чулочников, перед Орсанмикеле, там, где стояло в углублении стены бронзовое изваяние Андреа Вероккьо – апостол Фома, влагающий персты свои в язвы Господа,– была особенная давка. Одни читали по складам, другие слушали и толковали вывешенные на стене, отпечатанные большими красными буквами, восемь богословских тезисов, истину коих должен был подтвердить или опровергнуть огненный поединок:
I. Церковь Господня обновится.
II. Бог ее покарает.
III. Бог ее обновит.
IV. После кары Флоренция также обновится и возвеличится над всеми народами.
V. Неверные обратятся.
VI. Все это исполнится немедленно.
VII. Отлучение Савонаролы от Церкви папою Александром VI недействительно.
VIII. Не приемлющие отлучения сего не согрешают. Теснимые толпою, Леонардо, Джованни и Паоло остановились, прислушиваясь к разговорам.
– Так-то оно так, а все же, братцы, страшно,– говорил старый ремесленник,–"ак бы греха не вышло?
– Какой же может быть грех, Филиапо? – возразил молодой подмастерье, с легкомысленной и самонадеянной усмешкой.–Я полагаю, никакого греха тут быть не может...
– Соблазн, друг ты мой,– настаивал Филиппе.– Чуда просим', а достойны ли мы чуда? Сказано: Господа Бога твоего не искушай.
– Молчи, старик. Чего каркаешь? Кто веру имеет с горчичное зерно и велит горе сдвинуться,– будет по слову его. Не может Бог не сделать чуда, ежели веруем! – Не может! Не может! –подхватили голоса в толпе. – А кто, братцы, первый в огонь войдет, фра Доминико или фра Джироламо?
– Вместе.
– Нет, фра Джироламо только молиться будет, а сам не войдет.
– Как не войдет? Кому же и входить, если не ему? Сперва Доминико, а потом и Джироламо, ну, а за ними мы сподобимся, грешные,– все, кто в монастыре СанМарко записались.
– А правда ли, будто отец Джироламо воскресит мертвого?
– Правда! Сперва огненное чудо, а потом воскресение мертвого. Я сам читал письмо его к папе. Пусть, говорит, противника назначат: к могиле оба подойдем и скажем поочереди: встань! По чьему велению мертвый встанет из гроба, тот и есть пророк, а другой – обманщик.
– Погодите, братцы, то ли еще будет! Веру имейте в Сына Человеческого уврите во плоти, грядущего на облаках. Такие знамения пойдут, такие чудеса, каких и древне бывало!
– Аминь! Аминь!–раздавалось в толпе, и лица бледнели, глаза загорались безумным опием. Толпа сдвинулась, увлекая их. В последний раз оглянулся Джованни на изваяние Вероккьо. И ему почудилоСь в нежной, лукавой и бесстрашно любопытной улыбке Фомы Неверного, влагающего пальцы в яавы Господа, сходство с улыбкой Леонардо.
Подходя к площади Синьории, попали они в такую давку, что Паоло вынужден был обратиться с просьбой к проезжавшему всаднику городского ополчения, чтобы он вывел их к Риягьере – каменному помосту перед Ратушей, где были места для послов и знатных граждан. Никогда, казалось Джованни, не видел он такой толпы. Не только вся площадь, но и лоджии, башни, окна, цоколи домов кишели народом. Цепляясь за вбитые в стенУ Железные подсвечники факелов, за решетки, кровельНые выступы домов и водосточные трубы, люди висели, точно реяли, в головокружительной высоте. Дрались из-за мест. Кто-то упал и разбился до смерти.
Улицы заставлены были рогатками с цепями – кроме трех, где стояли городские стражники, пропускавшие поодиночке только мужчин, взрослых и безоружных.
Паоло, указав спутникам на костер, объяснил устройство "машины". От подножья Рингьеры, где находился Марцокко – геральдический бронзовый лев города Флоренции, по направлению к черепичному навесу – Крыше Пизанцев, разложен был костер, узкий, длинный, с проходом для испытуемых – тропинкой, мощенной камнем, глиной и песком, между двумя стенами дров, обмазанных дегтем и обсыпанных порохом,
Из улицы Векереккиа вышли францисканцы, враги Савонаролы, потом-доминиканцы. Фра Джироламо в белой шелковой рясе с блистающей на солнце дароносицей в руках и фра Доминико в огненно-красной бархатной одежде заключали шествие.
"Воздайте славу Богу,– пели доминиканцы,– величие Его над Израилем и могущество Его на облаках. Страшен Ты, Боже, во Святилище Твоем".
И подхватывая песнь монахов, толпа ответила им потрясающим криком:
– Осанна! Осанна! Благословен Грядый во имя Господне!
Враги Савонаролы заняли соседнюю с Ратушей, ученики его – другую половину Лоджии Орканьи, разделенной для этого случая надвое дощатою перегородкою.
Все было готово; оставалось зажечь костер и войти в него.
Каждый раз, как из Палаццо Веккьо выходили комиссары, устроители поединка, толпа замирала. Но, подбежав к фра Доминико и о чем-то с ним пошептавшись, возвращались они во Дворец. Фра Джульяно Рондинелли скрылся.
Недоумение, напряжение становились невыносимыми. Иные приподымались на цыпочках, вытягивали шеи, чтобы лучше видеть; иные, крестясь и перебирая четки, молились простодушною, детскою молитвою, повторяя все одно и то же: "сделай чудо, сделай чудо, сделай чудо, Господи!"
Было тихо и душно. Раскаты грома, слышные с утра, приближались. Солнце жгло.
На Рингьеру из Палаццо Веккьо вышло несколько знатных граждан, членов Совета, в длинных одеждах из темно-красного сукна, похожих на древнеримские тоги.
Синьоры! Синьоры!–хлопотал старичок в круглых очках, с гусиным пером за ухом, должно быть, секретарь Совета.– Заседание не кончено. Пожалуйте, голоса собирают...
– Ну их к черту, провались они со своими голосами!–воскликнул один из граждан.–Довольно с меня! Уши вянут от глупостей.
– И чего ждут? –заметил другой.– Если они так желают сгореть, пустить их в огонь-и дело с концом! – Помилуйте, смертоубийство...
– Пустяки! Подумаешь, какое горе, что на свете Меньше будет двумя дураками!
– Вы говорите, сгорят. Но надо, чтобы по всем правилам Церкви, по канонам сгорели – вот в чем суть! Это дело тонкое, богословское... – А если богословское, отправить к папе... – При чем тут папа и не папа, монахи и не монахи? О народе, синьоры, должны мы подумать. Ежели бы можно было восстановить спокойствие в городе этою мерою, то, конечно, следовало бы отправить не только в огонь, но и в воду, воздух, землю всех попов и монахов!
– Достаточно – в воду. Мой совет: приготовить чан с водой и окунуть в него обоих монахов. Кто выйдет сух из воды, тот и прав. По крайней мере, безопасно!
– Слышали, синьоры?–подобострастно хихикая, вмешался Паоло.-Бедняга-то наш, фра Джульяно Рондинелли так перетрусил, что заболел расстройством желудка. Кровь пустили, чтобы не умер от страха.
– Вы все шутите, мессеры,– молвил важный старик с умным и грустным лицом,– а я, когда слышу такие речи от первых людей моего народа, не знаю, что лучше – жить или умереть. Ибо воистину руки опустились бы у предков наших, основателей этого города, если бы могли они предвидеть, что потомки их дойдут до такого позора!..
Комиссары продолжали шмыгать из Ратуши в лоджию, из лоджии в Ратушу, и, казалось, переговорам конца не будет.
Францисканцы утверждали, что Савонарола заколдовал рясу Доминико. Он снял ее. Но чары могли быть и в нижнем платье. Тот пошел во дворец и, раздевшись донага, облекся в платье другого монаха. Ему запретили приближаться к брату Джироламо, чтобы тот не заколдовал его снова. Потребовали также, чтобы он оставил крест, который держал в руках. Доминико согласился, но сказал, что войдет в костер не иначе, как со Св. Дарами. Тогда
францисканцы объявили, что ученики Савонаролы хотят сжечь Плоть и Кровь Господню. Напрасно Доминико Джироламо доказывали, что Св. Причастие не может СГОРЕТЬ; ЧТО В огне погибнет только преходящий модус, а не вечная субстанция. Начался схоластический спор. В толпе послышался ропот. В то же время небо покрывалось тучами. Вдруг из-за Палаццо Веккьо, из Львиной улицы Виа деи Леони, где содержались в каменном логове львы, геральдические звери Флоренции, РАЗдалось протяжное голодное рыканье. Должно быть, в тот день, в суматохе приготовлений, забыли их накормить.
Казалось, что медный Марцокко, возмущенный позором своего народа, рычит от ярости.
И на звериный рев толпа откликнулась еще более страшным голодным, человеческим ревом:
– Скорее, скорее! В огонь! Фра Джироламо! Чуда! Чуда! Чуда!
Савонарола, молившийся перед Чашей с Дарами, как будто очнулся, подошел к самому кРАЮ ЛОДЖИИ и ппрЕжним властным движением поднял руки, повелевая народу молчать. Но народ не замолчал.
В задних рядах, под Крышею Пизанцев, среди шайки "бешеных", кто-то крикнул: – Струсил!
И по всей толпе пронесся этот крик.
На задние ряды напирала железная конница "аррабиати". Они хотели, протеснившись к лоджии, напасть на Савонаролу и убить его в свалке.
– Бей, бей, бей проклятых святош! послышались неистовые вопли.
Перед Джованни замелькали зверские лица. Он зажмурил глаза, чтобы не видеть, думая, что брата Джироламо сейчас схватят и растерзают.
Но в вто мгновение грянул гром, небо вспыхнуло молнией, и хлынул дождь, такой, какого давно не видали во Флоренции.
Он длился недолго. Но когда стих, нечего было думать об огненном поединке: из прохода между двумя стенами дров, как из водосточного желоба, струился бурный поток. – Ай да монахи! – смеялись в толпе.– шли в огонь, попали в воду. Вот так чудо! Отряд воинов провожал Савонаролу сквозь разъяренную толпу. После бури наступило тихое ненастье. Сердце Бельтраффио сжалось, когда увидел он, как, ПОД медленным серым дождем, брат Джироламо шел торопливым, падающим шагом, сгорбившись, опустив куколь Нa глаза, в белой одежде, забрызганной уличной грязью.
Леонардо взглянул на бледное лицо Джованни и, взяв его за руку, опять, как во время Сожжения Сует, вывел Из толпы.
На следующий день, в той же комнате в доме Берарди, похожей на каюту корабля, доказывал художник мессеру ГВидо нелепость мнения Колумба о местоположении Рая на сосце грушевидной земли.
Тот сначала слушал внимательно, возражал и спорил; потом вдруг затих и опечалился, как будто обиделся на Леонардо за истину.
Немного погодя, жалуясь на боль в ногах, Гвидо велел унести себя в спальню.
"Зачем я огорчил его. – подумал художник.– Не истина нужна ему, так же как ученикам Савонаролы, а чудо".
В одной из рабочих тетрадей, которые он перелистывал, на глаза ему попались строки, писанные в памятный день, когда чернь ломилась в дом его, требуя Святейшего Гвоздя:
"О, дивная справедливость Твоя, Первый Двигатель! Ты не пожелал лишить никакую силУ порядка и качества необходимых действий: ибо, если должно ей подвинуть тело на сто локтей и на пути встречается преграда, Ты повелел, чтобы сила удара произвела новое движение, получая замену непройденного пути различными толчками и сотрясениями. О, божественная необходимость Твоя, Первый Двигатель,–так принуждаешь Ты своими Законами все последствия вытекать кратчайшим путем из приЧины. Вот чудо!"
И вспомнив о Тайной Вечере, о лике Христа, которого он все еще искал и не находил, художник почувствовал, что между этими словами о Первом Двигателе, о божественной необходимости и совершенною мудростью Того, Кто сказал: "один из вас предаст Меня"-должна быть СВЯЗЬ.
Вечером пришел к нему Джованни и рассказал о событиях дня.
Синьория повелела брату Джироламо и Доминико покинуть город. Узнав, что они медлят, "бешеные", с оружием, с пушками и несметной толпой народа, окружили обитель Сан-Марко и ворвались в церковь, где монахи служили вечерню. Они защищались, нанося удары горячими свечами, подсвечниками, деревянными и медными распятиями. В клубах порохового дыма, в зареве пожара, казались они смешными, как разъяренные голуби, страшными, как дьяволы. Один взобрался на крышу церкви и бросал оттуда камни. Другой вскочил на алтарь и, стоя под Распятием, стрелял из аркебузы, выкрикивая послЕ каждого выстрела: "Слава Господу!"
Монастырь взяли приступом. Братья молили Савонаролу бежать. Но он предался в руки врагов вместе с Доминико. Их повели в тюрьму.
Стражи Синьории напрасно хотели или делали вид, что хотят охранить их от оскорблений толпы.
Одни ударяли брата Джироламо сзади по щекам и гРУди, подражая церковному пению "плакс";
– Прореки, прореки, ну-ка. Божий человек, кто ударил, прореки!
Другие ползали в ногах его, на четвереньках, как будто искали чего-то в грязи и хрюкали: "Ключика, ключика! Не видал ли кто ДжирОламова ключика?"-намекая на часто упоминавшийся в проповедях его "ключик", который грозил он отпереть тайники римских мерзостей.
Дети, бывшие солдаты Священного Воинства маленьких инквизиторов, кидали в него гнилыми яблоками, тухлыми яйцами.
Те, кому не удалось пробраться сквозь толлу, вопили издали, повторяя все одни и те же бранные слова, как будто не могли ими насытиться:
– Трус! Трус! Трус! Иуда! Предатель! Содомит! Колдун! Антихрист!
Джованни проводил его до дверей тюрьмы в Палаццо Веккьо. На прощание, когда брат Джироламо переступал порог темницы, из которой должен был выйти на смертную казнь, один весельчак поддал ему коленом в зад и крикнул:
– Вот откуда выходили у него пророчества! На следующее утро Леонардо с Джованни выехали из Флоренции.
Тотчас по приезде в Милан погрузился художник в работу, которую откладывал в течение восемнадцати лет,– над ликом Господним в Тайной Вечере.
В самый день неудавшегося огненного поединка, канун Вербного Воскресенья, 7-го апреля 1498 г. скоропостижно умер король Франции Карл VIII.
Весть о его кончине ужаснула Моро, ибо на престол должен был вступить под именем Людовика XII злейший Недруг дома Сфорца, герцог Орлеанский. Внук Валентины Висконти, дочери первого миланского герцога, считал он себя единственный законным наследником Ломбардии И намеревался отвоевать ее, разорив дотла "разбойничье Гнездо Сфорца".
Еще до смерти Карла VIII в Милане при дворе Моро происходил "ученый поединок", который так понравился герцогу, что через два месяца назначен был второй. Многие полагали, что он отменит это состязание ввиду предстоявшей войны, но ошиблись, ибо Моро, искушенный в притворстве, счел для себя выгодным показать врагам, что мало заботится о них, что под кроткою державою Сфорца более, чем когда-либо, процветают в Ломбардии возрожденные искусства и науки, "плоды золотого мира", что престол его охраняется не только оружием, но и славою просвещеннейшего из государей Италии, покровителя муз.
В Рокетте, в "большой зале для игры в мяч", собрались доктора, деканы, магистры Павийского университета, в красных четырехугольных шапках, в шелковых пунцовых наплечниках, подбитых горностаем, с фиолетовыми замшевыми перчатками и шитыми золотом мошнами у пояса. Придворные дамы – в роскошных бальных нарядах. В ногах у Моро, по обеим сторонам его троНа, сидели мадонна Лукреция и графиня Чечилия.
Заседание открылось речью Джордже Мерулы, который, сравнивая герцога с Периклом, Эпаминондом, Сципионом, Катоном, Августом, Меценатом, Траяном, Титом и множеством других великих людей, доказывал, что новые Афины – Милан превзошли древние.
Затем начался богословский спор о непорочном зачатии Девы Марии; медицинский – по вопросам:
"Красивые женщины плодороднее ли некрасивых? Естественно ли было исцеление Товия рыбною желчью? Есть ли женщина несовершенное соадание природы? В какой внутренней части тела образовалась вода, вытекшая из раны Господа, когда на кресте Он пронзен был копьем? Женщина сладострастнее ли мужчины?"
Следовало состязание философское о том, многообразна ли первично-первая материя или едина? – Что значит сия апофтегма?–спрашивал старичок с ядовитой беззубой усмешкой, с глазами мутными, как у грудных детей, великий доктор схоластики, сбивая с толку своих противников и устанавливая такое тонкое отличие quidditas от habitus , сущности от внешнего (лат.). что никто не мог его понять.
– Первично-первая материя,– доказывал другой,'– не есть ни субстанция, ни акцидент. Но поколику под всяким актом разумеется или акцидент, или субстанция, потолику первично-первая материя не есть акт.
– Я утверждаю,– восклицал . третий,– что всякая созданная субстанция, духовная или телесная, причастна материи. Старый доктор схоластики только покачивал головой, точно заранее знал все, что возразят ему противники, и мог разрушить софизмы их одним дуновением, как паутину.
– Скажем так,– объяснял четвертый,– мир есть дерево: корни-первая материя, листья-акцидент, ветвисубстанция, цвет – разумная душа, плод -ангельская природа, Бог – садовник.
– Первично-первая материя едина,– выкрикивал пятый, никого не слушая,– вторично-первая двойственна, третично-первая множественна. И все стремятся к единству. Omnia unitatem appetunt.
Леонардо слушал, как всегда, молчаливый и одинокий; порой тонкая усмешка скользила по его губам.
После перерыва математик, францисканский монах фра Лука Паччоли, показал хрустальные изображения многогранников – полиНдрОМОВ, излагая пифагорейское учение о пяти первозданных правильных телах, из коих будто бы возникла вселенная, и прочел стихи, которыми эти тела сами себя прославляют:
Науки плод сладчайший и прелестный Всех побуждал издревле мудрецов Искать причины нашей неизвестной, Мы красотой сияем бестелесной. Мы -первое начало всех миров, И нашею гармонией чудесной Платон пленялся, Пифагор, Евклид. Предвечную мы наполняем Сферу, Такой имея совершенный вид, Что всем телам даем закон и меру.
Графиня Чечилия, указывая на Леонардо, шепнула что-то герцогу. Тот подозвал его и просил принять участие в поединке. – Мессере,– приступила к нему сама графиня,– будьте любезны...
– Видишь, дамы просят,– молвил герцог.– Не скромНИчай. Ну, что тебе стоит? Расскажи нам что-нибудь поЗАНЯТНЕЕ. я ведь знаю, ум у тебя всегда полон чудеснейШИМИ химерами...
– Ваше высочество, увольте. Я бы рад, мадонна Чечилия, но, право же, не могу, не умею... Леонардо не притворялся. Он в самом деле не любил И Нe умел говорить перед толпою. Между словом и мыслью еГо была вечная преграда. Ему казалось, что всякое слово преувеличивает или не договаривает, изменяет и лжет. Отмечая свои наблюдения в дневниках, он постоянно переделывал, перечеркивал и поправлял. Даже в разговоре запиНАЛСЯ, путался, обрывал -искал и не находил слов. Ораторов, писателей называл болтунами, щелкоперами, а между тем, втайне, завидовал иМ. Округленная плавность речи, ИНОгда у самых ничтожных людей, внушала ему досаду, смешанную С простодушным восхищением: "дает же Бог Людям такое искусство! – думал он. Но чем усерднее отказывался Леонардо, тем более настаивали дамы.
– Мессере,– щебетали они хором, окружив его,– пожалуйста! Мы все, видите, все умоляем вас. Ну раоскажите же, расскажите нам что-нибудь хорОШенькое!..
– О том, как люди будут летать,– предложила дондзелла Фиордализа.
– Лучше о магии,–подхватила дондзелла Эрмеллина,– о черной магии. Это так любопытно! Некромантия – КАК мертвецов из могил вызывают...
– Помилуйте, мадонна, могу вас уВерить, я никогда мертвецов не вызывал...
– Ну, все равно, о чем-нибудь другом. Только постраШнее-и без математики...
Леонардо не умел отказывать, кто и о чем бы его ни просил.
– Я, право, не знаю, мадонны...– проговорил он в смущении.
– Согласен! Согласен!–захлопала в ладоши ЭрмелЛИНа.–Мессер Леонардо будет говорить. Слушайте! – Что такое? А? Кто? – спрашивал выживший из УМА от старости, тугой На ухо, декан богословского факультета.
– Леонардо! – крикнул ему сосед, молодой магистр медицины.
– О Леонардо Пизано, математике, что ли? – Нет, сам Леонардо да Винчи. – Да Винчи? Доктор или магистр?
– Не доктор и не магистр, даже не бакалавр, а так, просто художник Леонардо, тот, что Тайную Вечерю написал.
– Художник? О живописи? – Кажется, по естественным наукам... – По естественным наукам? Да разве ныне художники учеными стали? Леонардо?.. Что-то не слыхал... Какие же у него сочинения? – Никаких. Он не издает. -Не издает?
– Говорят, все левою рукою пишет,– вмешался Другой сосед,–тайным письмом, так, чтобы нельзя было разобрать.
– Чтобы нельзя было разобрать? Левою рукою? – с возрастающим изумлением повторял декан.– Да это, мессеры, должно быть, что-нибудь смешное. А? Для отдыха от занятий, я так полагаю, для развлечения герцога и прекраснейших синьор? – Может быть, и смешное. Вот посмотрим... – Ну, то-то. Вы бы так и сказали... Конечно, люди придворные: нельзя не повеселиться. Ну, да и забавный народ эти художники-умеют потешить! Вот Буффальмако, шут, говорят, был тоже и весельчак хоть куда... Ну, послушаем, послушаем, какой такой Леонардо!
Он протер очки, чтобы лучше видеть предстоявшее зрелище.
С последней мольбой взглянул Леонардо на герцога. Тот, улыбаясь, хмурился. Графиня Чечилия грозила пальчиком.
– Пожалуй, рассердятся,– подумал художник.– Скоро надо просить о выдаче бронзы для Коня... Э, все равно, куда ни шло – расскажу им первое, что в голову взбредет,– только бы отвязаться!
С отчаянною решимостью он взошел на кафедру и оглянул ученое собрание.
– Я должен предупредить ваши милости,– начал он, заикаясь и краснея, как школьник.– Для меня неожиданно... Только по настоянию герцога... То есть, я хочу сказать... мне кажется... ну, словом – я буду говорить о раковинах.
Он стал рассказывать об окаменелых морских животных, отпечатках водорослей и кораллов, находимых в пещеРАХ В горах, вдали от моря,-свидетелях того, как с незаПамятной древности лицо земли изменялось – там, где ныНе суша и горы, было дно океана. Вода, двигатель природы – ее возница – создает и разрушает горы. Приближаясь к средине морей, берега растут, и внутренние, средИЗемные моря постепенно обнажают дно, оставляя лишь Русло единой реки, впадающей в океан. Так По, высушиВ ломбардию, впоследствии сделает то же со всей Адриатикой. Нил, превратив Средиземное море в песчаные холмы И равнины, подобные Египту и Ливии, будет впадать в океАН за Гибралтаром.
– Я уверен,– заключил Леонардо,– что исследование окаменелых животных и растений, которым доныне ученые пренебрегали, даст начало новой науке о земле, об ее прошлом и будущем.
Мысли его были так ясны, точны, полны, несмотря на Видимую скромность, непоколебимой верою в знание, так Не похожи на туманные пифагорейские бредни Паччоли, на мертвую схоластику ученых докторов, что, когда он умолк, На лицах выразилось недоумение: как быть? что делать? хвалить или смеяться? новая ли это наука, или самонадеянный лепет невежды?
– Мы очень бы желали, мой Леонардо,– сказал герцог со снисходительной улыбкой, как взрослые говорят с детьми,– мы очень бы желали, чтобы пророчество твое исполнилось, чтобы Адриатическое море высохло, и венецианцы, наши враги, остались на лагунах своих, как раки На мели!
Все почтительно и вместе с тем преувеличенно Засмеялись. Направление было дано – и придворные флюгера повернулись по ветру. Ректор Павийского УНИверситета, Габриеле Пировано, серебристо-седой, благообразный старик, С величественным и ничтожным лицом, произнес, отражая в учтиво-осторожной, плоской улыбке своей снисходительную шутливость герцога:
– Сообщенные вами сведения очень любопытны, мессер Леонардо. Но я позволю себе заметить: не проще ли объяснить происхождение этих маленьких ракушек-случайной, забавной, можно сказать, очаровательной, но соВершенно невинной игры природы, на коей вы желаете основать целую науку,–не проще ли, говорю я, объяснить Их происхождение, как и раньше это делали,–всемирным потопом?
– Да, да, потоп,–подхватил Леонардо, уже без всякого смущения, с непринужденностью, которая многим показалась чересчур вольной, даже дерзкой,–я знаю, все говорят: потоп. Только объяснение это никуда не годится. Посудите сами: уровень воды во время потопа, по словам того, кто измерял его, был на десять локтей выше высочайших гор. Следовательно, раковины, носимые бурными волнами, должны были бы опуститься сверху, непременно сверху, мессер Габриеле, а не сбоку, не у подножия гор, но внутри подземных пещер, и притом – в беспорядке, по прихоти волн, а не на одном и том же уровне, не последовательными слоями, как мы это наблюдаем. И ведь заметьте,–вот что любопытно!–те животные, которые водятся стадами -слизияки, каракатицы, устрицы – так и лежат вместе; а живущие в одиночку лежат порознь, точь-в-точь, как мы это можем видеть и ныне на морских берегах. Я сам много раз наблюдал расположение окаменелых раковин в Тоскане, в Ломбардии, в Пьемонте. Если же вы скажете, что они занесены не волнами потопа, а сами мало-помалу поднялись за водой, по мере того, как она прибывала, то и это возражение очень легко опровергнуть, ибо раковина -животное столь же или даже еще более медлительное, чем улитка. Никогда не плавает она, а только ползает по песку и камням посредством движения створ, и самое большее, что может сделать в день такого пути,–три, четыре локтя. Как же, скажите на милость, как же вы хотите, мессер Габриеле, чтобы в течение сорока дней, которые длился потоп, по свидетельству Моисея, проползла она 250 миль, отделяющих холмы Монферато от берегов Адриатики? Утверждать это посмеет лишь тот, кто, пренебрегая опытом и наблюдением, судит о природе по книгам, по измышлениям болтунов-словесников и ни разу не полюбопытствовал собственными глазами взглянуть на то, о чем говорит!
Наступило неловкое молчание. Все чувствовали, что возражение ректора слабо и что не он на Леонардо, а скорее Леонардо на него имеет право смотреть как учитель на ученика.
Наконец, придворный астролог, любимец Моро, мессер Амброджо да Розате, предложил, ссылаясь на Плиния Натуралиста, другое объяснение: окаменелости, имеющие только вид морских животных, образовались в недрах земли магическим действием звезд.
При слове "магический" покорная скучающая усмешка заиграла на губах Леонардо.
– Как же, мессер Амброджо,– возразил он,– объясните вы то, что влияние одних и тех же звезд, на одном
и том же месте образовало животных не только различных видов, но и различных возрастов, ибо я открыл, что по створам раковин, так же, как по рогам быков и овец, по срубленным стволам деревьев, можно с точностью определить число не только лет, но и месяцев их жизни? Как обЪясните вы, что одни из них цельные, другие сломанные, или с песком, илом, клешнями крабов, с рыбьими костями и зубами, с крупным щебнем, подобным тому, какой встречается на морских беретах, из камешков, скругленных волнами? А нежные отпечатки листьев на скалах высочайших гор? А водоросли, прилипшие к раковинам, окаменелые, слитые в один комок? Откуда все это? От влияния звезд? Но ведь, ежели так рассуждать, мессере, то я полагаю, во всей природе не найдется ни одного явления, которого бы нельзя было объяснить магическим влиянием звезд-и тогда все науки, кроме астрологии, тщетны... Старый доктор схоластики попросил слова и, когда ему дали его, заметил, что спор ведется неправильно, ибо одно из двух: или вопрос об ископаемых животных принадлежит низшему, "механическому" знанию, чуждому метафизики, и тогда говорить о нем нечего, так как не затем они сюда собирались, чтобы состязаться о предметах нефилософских: или же относится он к истинному высшему знанию – к диалектике; в таком случае и рассуждать о нем должно по правилам диалектики, возвысив помыслы к чисTOMу умозрению.
– Знаю,–проговорил Леонардо с еще более покорным и скучающим видом,-знаю, что вы хотите сказать, мессере. Я тоже много думал об этом. Только все это не то– Не так?–усмехнулся старик и весь точно налился краской.–А ежели не так, мессере, просветите нас, будьте добрым, научите, что же, по-вашему, так? – Ах нет, я вовсе не хотел... Уверяю вас... Я только о раковинах... Я, видите ли, думаю... Словом, нет высших и низших знаний, а есть одно, вытекающее из опыта... – Из опыта? Вот как! Ну, а как же, позвольте вас спросить, как же метафизика Аристотеля, Платона, Плотина– всех древних философов, которые рассуждали о Боге, о духе, о сущностях,– неужели все это?.. – Да, все это не наука,–возразил Леонардо спокойно.– Я признаю величие древних, но не в этом. В науке ШлИ они ложным путем. Хотели познать недоступное знанию, а доступное презрели. Запутали себя и других на много веков. Ибо, рассуждая о предметах недоказуемых, не могут люди прийти к соглашению. Там, где разумных доводов нет, они заменяются криками. Но кто знает, тому кричать не нужно. Слово истины едино, и когда оно сказано, все крики спорящих должны умолкнуть; если же они продолжаются, значит, нет еще истины. Разве в математике спорят о том, дважды три-шесть или пять? Равна ли сумма углов в треугольнике двум прямым или не равна? Не исчезает ли здесь всякое противоречие перед истиной, так что служители ее могут наслаждаться ею в мире, чего никогда не бывает в мнимых, софистических науках?..
Он хотел что-то прибавить, но, взглянув на лицо противника, умолк.
– Ну, вот мы и договорились, мессер Леонардо! – еще язвительнее усмехнулся доктор схоластики.– Я, впрочем, знал, что мы с вами поймем друг друга. Одного я в толк не возьму,– вы уж меня, старика, извините. Как же так? Неужели все наши познания о душе, о Боге, о загробной жизни, естественному опыту не подлежащие, "недоказуемые", как вы сами изволили выразиться, но подтверждаемые непреложным свидетельством Священного Писания?..
– Я этого не говорю,– остановил его Леонардо, нахмурившись.–Я оставляю вне спора книги боговдохновенные, ибо они суть высшая истина...
Ему не дали кончить. Произошло смятение. Одни кричали, другие смеялись, третьи, вскакивая с мест, обращались к нему с гневными лицами, четвертые, презрительно пожимая плечами, отвертывались.
– Довольно! Довольно! – Дайте возразить, мессеры! – Да что же тут возражать, помилуйте! – Бессмыслица! – Я прошу слова! – Платон и Аристотель! – Все-то дело выеденного яйца не стоит! – Как же позволяют? Истины святой нашей матери церкви!–Ересь, ересь! Безбожие...
Леонардо молчал. Лицо его было тихо и грустно. Он видел свое одиночество среди этих людей, считавших себя служителями знания; видел непереступную бездну, отделявшую его от них, и чувствовал досаду не на противников, а на себя за то, что не сумел замолчать вовремя, уклониться от спора; за то, что еще раз, наперекор бесчисленным опытам, соблазнился надеждой, будто бы достаточно открыть людям истину, чтобы они ее приняли.
