Текст книги "Человек в темноте"

Автор книги: Дмитрий Рождественский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

Мне почему-то не дает покоя одна история. Она может показаться мистической, неправдоподобной, но я ручаюсь за ее достоверность – поскольку в некотором смысле сам был ее очевидцем. Суть вот в чем. У меня был одноклассник, больше тридцати лет назад, просто одноклассник, не друг, даже близким приятелем я бы его не назвал. После школы мы встретились случайно, буквально столкнувшись на улице. Это случилось, когда нам было уже лет по сорок или около того. Он рассказывал о себе, как обычно рассказывают: работаю там-то, женился, развелся, опять женился, сынишка от первого брака. И недавно он купил квартиру, рядом с углом Обводного канала и Измайловского проспекта. Что называется, убитую, а оттого по абсолютной дешевке. Дом девятьсот четвертого года постройки, квартира успела сменить несколько поколений жильцов. Затеял, как положено, капитальный ремонт. И начались сюрпризы. Когда строители меняли пол, вскрыли старые доски, и под ними обнаружилась сломанная пополам офицерская сабля с позолоченной рукоятью. Эфес отдельно, клинок отдельно. Знатоки объяснили, что в восемнадцатом году офицеры царской армии ломали оружие, прежде чем спрятать его от матросских обысков: с одной стороны, не подчинялись приказу о его поголовной сдаче, с другой – даже если оно будет найдено, то, по крайней мере, не попадет невредимым в руки врага. Такой вот кодекс чести. Дальше – больше: ремонт дошел до стен, стали снимать наслоения обоев, почти полуторасантиметровой толщины. Стены были оклеены газетами. Брежневских времен, под ними хрущевских, под ними сталинских, начала пятидесятых. Наглядный урок истории. В конце концов обнажился последний слой: «Петербургские ведомости» тринадцатого и четырнадцатого года. Кирпичная кладка под ним была исклевана, будто оспинами, пистолетными пулями: мой одноклассник лично выковырял из воронок около двух десятков сплющенных, исковерканных комочков свинца. И, поразмыслив, нашел объяснение. Здесь в старые времена квартировали гвардейские роты, улицы, что нынче зовутся Красноармейскими, от Московского до Лермонтовского проспекта, именовались Ротами: Первая Рота, Вторая и так далее. Должно быть, квартиру эту когда-то занимал безбашенный штабс-капитан или поручик, который то ли от вынужденного безделья, то ли с похмелья или, наоборот, перепоя, полеживал на кушетке и палил из нагана по мухам или тараканам, облюбовавшим стенку против окна. Он ли переломил саблю после победы большевиков, или кто-то из его преемников, того нам знать было не дано.

Прошло несколько лет. Я узнал, что у моего одноклассника жизнь складывалась не особо, что он начал выпивать, а еще позднее пить. И кто-то из общих знакомых рассказал мне, что появилась у него своеобразная причуда: он купил пневматический пистолет и начал упражняться в стрельбе по мухам у себя в квартире, в той самой комнате. Я видел его после того еще раз. Он изменился необычайно. Черты лица, прежде благодушные и округлые, заострились, словно он иссох; щеки запали, скулы обтянулись бледной кожей. Мне показалось, что он чем-то серьезно болен – настолько явственно, что я прямо спросил его об этом. Ничего подобного, конечно, есть определенные проблемы со здоровьем, но, как говорится, в допустимых возрастных рамках. А я отчего-то всерьез заинтересовался историей квартиры. Я закопался в интернет, с трудом поднял архивы. И выяснилось, что в тринадцатом-четырнадцатом годах, вплоть до начала первой мировой, ее съемщиком был некий штабс-капитан Григорий Соломаха. Георгиевский кавалер, отличный офицер, если закрыть глаза на его известное всему полку пьянство и половую невоздержанность. Самое поразительное было дальше. Я обнаружил в архивах его фотографию. И с фотографии на меня смотрел он, мой одноклассник. То есть это не было, конечно, полным тождеством. Но те изменения, что в последний период затронули его внешность, придавали ему внятное сходство со штабс-капитаном Соломахой: костистое лицо, впалые щеки, глубоко запавшие глазницы. Штабс-капитан погиб в четырнадцатом году на германском фронте, в ходе Люблин-Холмской операции. Мой одноклассник умер через год после нашей последней встречи. Цирроз печени. Обводный канал, что ты делаешь с людьми, которых необъяснимо тянет к твоим водам? И какова история моей собственной квартиры, какова история людей, населявших ее от начала столетия до времен относительно недавних, до девяностых годов, когда она перешла в мое владение после смерти бабушки, да пребудет Господь с нею? Я не знаю этого. И, если честно, не желаю узнавать. Мне слишком не по себе.

Мне не часто удается по превентивной телефонной беседе, по голосу абонента, угадывать, каким он окажется при очном свидании, в действительности. По-видимому, для меня слишком важен реальный контакт tete-a-tete, глаза в глаза. Именно при нем и в голосе, и в интонации собеседника ты начинаешь слышать то, что не улавливается в скоротечном, искаженном мембраной трубки и расстоянием диалоге. Но в данном случае звонившая оказывается почти такой, какой мне ее успело нарисовать воображение. Она немного похожа на Мирей Матье – вот первое сравнение, которое приходит мне в голову. Брюнетка с короткой стрижкой, с широко расставленными глазами темно-агатового цвета и большим ртом. Вряд ли ее можно назвать красивой по классическим канонам, но на мужчин она, несомненно, производит впечатление, не может не производить – некоей глубокой чувственностью образа, неким французским (почему-то именно так думается) шармом. Глядя на женщину, как правило, сразу понимаешь и то, каков приблизительно ее возраст на самом деле, и то, на сколько она выглядит – чтобы перепутать эти две вещи, надо быть весьма невнимательным к людям. Елене, как я определяю навскидку, где-то около сорока, при том, что смотрится она лет на тридцать-тридцать пять. Именно такие бывают особенно опасны, именно к этому сроку, так же, как яд змеи созревает до высшей силы к определенному времени года. Впрочем, для роковой женщины у нее не самый типичный взгляд: слишком тревожный, взволнованный, слишком явно ищущий защиты. Слишком заметно дрожат ее руки, когда она вешает пальто в передней и ищет, куда пристроить зонт и сумочку. Я приглашаю гостью в кабинет.

– Как вы меня нашли?

– Спасибо. Это было нетрудно. Вы все очень понятно объяснили.

– Чашку кофе?

– Нет, благодарю. Кофе я не пью. Курить у вас, конечно, нельзя?

– Иногда можно. Сейчас принесу пепельницу.

Когда я возвращаюсь с кухни, Елена с любопытством осматривается. Смотреть в моем кабинете, на мой взгляд, особо не на что: старый письменный стол, «писчий комод», как я его называю, с настольной лампой под зеленым абажуром, кресло, потертая кушетка. На стенах книжные полки с литературой по медицине, психологии, философии, несколько небольших картин, в основном городские пейзажи в дождь или снег. Мне не раз говорили, что следовало бы украсить свою рабочую обитель чем-то более солнечным, весенним или летним, жизнерадостным, ведь это благотворно влияло бы и на души тех, кто приходит ко мне за консультациями или помощью. Я всегда соглашался, мысленно добавляя, что неплохо было бы, вероятно, также поменять здесь обои болотного цвета на золотистые, расписанные веселым орнаментом, а допотопную чугунную люстру – на современную светодиодную типа «Милена», а в углу установить велотренажер как символ здорового образа жизни. Это возымело бы, без сомнения, еще больший терапевтический эффект. Хотя велотренажер здесь, скорее всего, не уместился бы: мой кабинет напоминает колодец, поскольку высота потолка в нем существенно превосходит длину и ширину. Я ожидаю, что Елена закурит длинную и тонкую сигарету, может быть, «More» или «Esse», но в ее руках оказывается пачка обычного мужского «Мальборо». Я сажусь напротив нее.

– Я забыла спросить. Сколько я буду вам за этот разговор должна?

– Давайте сначала поговорим. Должны ли вы за него будете, и если да, то сколько, мы обсудим, когда он завершится.

– Кстати. А когда он завершится? Сколько у меня времени? – Она бросает взгляд на часы.

– Не знаю пока. Сорока пяти минут вам хватит?

– Наверное, да. Я тоже не знаю. – Она глубоко затягивается, затем вминает едва прикуренную сигарету в пепельницу. – Извините, я немного нервничаю. Не знаю, с чего начать.

Я пожимаю плечами.

– Начните, с чего начнется. Не переживайте, особая последовательность вовсе не обязательна. Можете просто рассказать немного о себе – для знакомства.

– Меня зовут Елена… ах да, я вам уже представлялась. Фамилия, отчество имеют значение? Нет? Тогда просто Елена… пока. Тридцать девять лет, через два месяца будет сорок. – Ей явно трудно говорить, как будто в горле что-то препятствует словам. – Я по нынешней профессии дизайнер интерьеров, сейчас временно не работаю. Образование – филфак университета. Что еще добавить?

– Филфак – это филологический или философский?

– Филологический. Специализировалась на истории зарубежной литературы. Занималась скандинавской культурой… мифологией, сагами. Это, наверное, неважно?

– Никогда заранее не знаешь, что важно, а что нет. Пожалуйста, продолжайте.

– Родилась здесь, здесь училась. Не замужем, детей нет. Родители… – Она вдруг вскидывает голову. – Мне кажется, что я сейчас зря теряю время. Образование, семейное положение.. Все это не о том. Я должна сразу начать с главного, просто мне очень трудно решиться. Я боюсь, что вы сочтете меня элементарно сумасшедшей. Поверьте, это не так.

– Не вижу никаких оснований считать вас сумасшедшей, – мягко замечаю я. – Вы сильно взволнованы, только и всего. Я готов слушать.

– Дело в том… – Она достает из пачки новую сигарету. Прикуривая от зажигалки, не сразу попадает ее кончиком в язык пламени. – Дело в том, что… В общем, порой я чувствую, что за мной кто-то следит.

Мне не раз приходилось слышать от собеседников подобное. Параноидные мысли и фантазии не редкость в наше время, они способны на множество проявлений, от легкого мимолетного ощущения недоброжелательного взгляда до стойкого бредового убеждения, какое бывает, например, при некоторых формах шизофрении. Сейчас меня цепляет один нюанс. Человек, находящийся во власти паранойи, крайне редко скажет, что за ним «кто-то следит», он выражается почти всегда менее определенно: «за мной следят». Уже потом выясняется, что это соседи по коммуналке, или психиатры из клиники, где он пребывал пятнадцать лет назад, или резиденты цивилизации с Альфа Центавра. И еще одно. Елена сказала «я чувствую». Этот оборот тоже не вполне характерен для пациентов с глубокими, как принято выражаться на профессиональном сленге, модификациями Я. Они чаще всего не чувствуют, а знают. Чувства – не их епархия, они боятся чувств, избегают их.

– За вами кто-то следит, – машинально повторяю я, рассматривая гостью. Красивые миндалевидные глаза не выдают ни малейших признаков безумия. Умный осмысленный взгляд, тревожный, разумеется. – Допустим. В нашем мире все может быть. Но насколько мне известно, с такими проблемами обычно идут в полицию. Или в частное детективное агентство. Почему вы решили обратиться ко мне?

– Потому, – говорит она, – что я не до конца в этом уверена. Иногда я бываю просто убеждена. И тогда реально вижу этого человека за спиной, угадываю его в толпе, слышу его присутствие, его дыхание за дверью. А иногда мне начинает казаться, что все это мои пустые страхи, что я напридумывала сама себе невесть что, и мне надо начать принимать новопассит или что-то другое в этом роде. А потом все повторяется. И мне становится страшно, что я постепенно схожу с ума.

Я позвонила потому, что сегодня ночью это ощущение сделалось невыносимым, достигло какого-то апогея, и я поняла, что необходимо наконец что-нибудь предпринять. Наверное, надо по порядку? Все началось вчера. То есть, конечно, не так, началось все очень давно, но вчера… В общем, я была в гостях у подруги. Обычный девичник, нас там было четверо, пили шампанское, трепались о том, о сем – все как всегда. А дальше я себя вдруг плохо почувствовала и решила, что отправлюсь домой. Я не стала вызывать такси, мне хотелось слегка пройтись, остудиться, проветрить голову. Было не слишком поздно, около половины одиннадцатого, моросило слегка – я люблю такие вечера, люблю, когда на улицах не совсем еще безлюдно, но и дневной сутолоки нет, и слабый дождь – как раз так и случилось. Я шла по набережной Мойки от Английского проспекта, когда внезапно ощутила безотчетную тревогу. Это было то самое, непонятное шестое чувство, которым человек улавливает, что он не один, что его ощупывает чей-то взгляд. Я уже сказала, что такое случалось и прежде, но тут… это воспринялось как-то особенно остро. И мне стало очень страшно. Я обернулась. Никого не заметила. Нет, были какие-то прохожие вдалеке, какие-то редкие машины проезжали или стояли, припаркованные у тротуара. Ничто не вызывало конкретных подозрений. Но этот взгляд в спину, меж лопаток – он был.

Вот теперь вы наверняка подумаете, что я рехнулась, я бы и сама так подумала на вашем месте. Мне было страшно, потому что все вокруг неуловимо изменилось в тот миг, все наполнилось невнятной угрозой – и сумрак вокруг, и дождь, и вода Мойки, блестящая под парапетом набережной, даже свет фонарей, – все это мгновенно утратило ауру покоя и расслабленности. И я пошла, все быстрее и быстрее, временами переходя на бег. Мне так ничего не хотелось, как очутиться в светлом месте, среди людей, нет, лучше у себя дома за надежно запертой дверью, ведь и в толпе тот, кто шел за мной, мог высмотреть меня, приблизиться и… Я не знаю, что он мог сделать, не знаю, чего конкретно я боялась. На ходу, почти на бегу, я вызвала такси по телефону, прочитав номер ближайшего дома. Мне ответили, что машина будет подана в течение восьми минут. И тут я поняла, что не смогу восемь минут стоять на месте, на этой пустынной набережной, ожидая, кто поспеет сюда раньше – такси или тот, кто за мной наблюдает. Я побежала опять. Звонил телефон, наверное, мне пытались сообщить, что машина уже на месте. Я не обращала на эти звонки внимания. И в каком-то закоулке, уже в стороне от Мойки, в несчетный раз обернувшись, увидела его.

Он находился от меня метрах, вероятно, в двухстах, не скажу точнее, в темноте трудно прикинуть расстояние на глаз. Конечно, я не могла его рассмотреть, было даже не понять сразу, идет он за мной или просто глядит вслед. Уже потом, дома, я сомневалась, не примерещился ли он мне, или не был ли обычным, безобидным прохожим. Но тогда была убеждена, что это он, тот, чье пребывание за спиной я переживала и месяц назад, и еще раньше, несколько раз – в августовском парке в Гатчине, и за полгода до того в своей квартире, когда ощутила его присутствие на лестничной площадке за дверью. И тогда, когда в прошлом году, тоже осенью, я лежала в постели с мужчиной, и он вышел за сигаретами в соседнюю комнату, а вернувшись, сказал, что в сквере перед домом кто-то стоит и вроде бы смотрит на наши окна. Короче говоря, я плохо помню, что было дальше. Я выбежала на проезжую часть какой-то улицы, кажется, Декабристов, и замахала руками, моля, чтобы кто-нибудь остановился. По-моему, меня едва не сбили, сигналили отчаянно, крутили пальцами у висков. Наконец я села к какому-то водителю, он довез меня до дома и отказался взять деньги. Наверное, сам испугался, видя мое состояние. Я заперлась на все замки, выпила, приняла горячую ванну. Мне удалось немного прийти в себя, но всю ночь я не спала – прислушивалась к каждому шороху, босиком на цыпочках подкрадывалась к двери, стараясь уловить малейший звук с лестницы. И решила, что пора звонить вам. Я еле дождалась утра, меня так и подстегивало сделать это прямо сейчас, среди ночи.

Она замолкает, достает очередную сигарету. И наконец спрашивает:

– Ну? Скажете ли вы на это что-нибудь?

– Вопрос, конечно, интересный. – Мне приходится сделать над собой некоторое усилие, чтобы вернуться к действительности: рассказ Елены производит впечатление. – А что именно вы хотели бы от меня услышать?

Она запинается на мгновение.

– Сама не знаю, если честно. Когда я звонила вам и шла сюда, у меня не было об этом определенных мыслей. Но я хотела бы хоть что-то сделать с этим состоянием, с этим страхом. Он становится невыносим. Может быть, мне надо для начала понять, насколько он реален. Есть у меня для него основания, или я на самом деле схожу с ума.

– Другими словами, вы хотите спросить, вправду ли за вами кто-то охотится, или это не более чем плод воспаленного воображения. Здесь я, увы, не могу вам помочь. Готов допустить как одно, так и другое. У вас появлялись когда-нибудь фантазии о том, кто мог бы вас преследовать, кто мог бы желать вам зла, если предположить, что это на самом деле так и есть?

– Фантазировать я могу бесконечно. – Елена бледно улыбается. – Хочется сказать, что ничьих интересов не ущемляю, живу спокойно, в одиночестве, общаюсь с подругами, у которых своя жизнь, ну еще с парой-тройкой людей. Никого из них не заподозрила бы. А если копнуть глубже, вспомнить всех, с кем пересекалась… Разные отношения были, и всякое случалось в них. Знаете, я как-то смотрела кино. Там расследовали смерть одного банкира, и следователь, который вел дело, задавался вопросом: кому она была выгодна? И выяснялось, что чуть ли не всем вокруг.

– Вы хотите сказать…

– Что я причинила людям столько зла, что каждый из них может гореть желанием ответить мне тем же? Не будем сгущать краски, это, конечно же, не так. Я обыкновенная женщина, не чудовище, не Эльза Кох. Я просто хочу сказать, что в фантазии при желании можно представить многих, только какое отношение это будет иметь к действительности? Можете ли вы попробовать мне помочь?

– К сожалению, если ваш преследователь реален, то это абсолютно не моя область, – говорю я, – в этом случае вам действительно лучше обратиться в правоохранительные органы или к частному детективу.

– Ну, а если нет?

– Тогда, возможно, психотерапия и вправду была бы уместна. Но вы забыли то, с чего начался наш разговор. Я ведь сказал, что оставил практику, и то, что я согласился с вами сегодня встретиться, ничего не меняет. А вы отказываетесь от помощи тех, кого я мог бы вам рекомендовать.

– Зачем же вы согласились на эту встречу?

– Сам не знаю. – Я решаю быть с этой женщиной предельно искренним. – Просто почему-то мне захотелось на вас посмотреть.

– Посмотрели? – В ее голосе вновь проступает злость вместе с удерживаемыми слезами, то же сочетание, которое сквозило тогда, в телефонной трубке. – Что ж, надеюсь, ваше любопытство удовлетворено. Сколько я вам должна? – И она встает из кресла, давая понять, что беседа завершена. Так разрывают обреченные отношения: важна инициатива. Лучше первым сказать человеку «между нами все кончено», чем, промедлив, услышать эти слова от него. Ну что же, вероятно, так будет лучше. Жаль, что она уйдет уязвленной, но это не редкость в ситуации, когда кандидат в терапию слышит отказ.

– Подождите, – говорю я.

Елена, замерев на миг, опять присаживается.

Я смотрю на ее лицо и пытаюсь разобраться в том, что происходит во мне. Мои намерения пошатнулись? Я бы этого не сказал. В самом деле, зачем я согласился? Из чистого интереса? Теперь я понимаю, что такой ответ слишком примитивен. Интерес был, но ведь было что-то еще. Я не могу определить, что. Сейчас я назвал бы мою собеседницу красивой. Есть тип женщин, которых красят злость и боль. Злостью и болью светятся ее глаза. И какой-то сумасшедшей, нереальной надеждой. Но губы сжаты в тонкую ниточку. Унижаться, просить она не станет. И я неожиданно для себя вдруг спрашиваю:

– Но почему все-таки вы так хотите, чтобы с вами работал именно я? Почему для вас неприемлем профессионализм и опыт моих коллег?

Елена некоторое время очень странно на меня смотрит. Я выдерживаю ее взгляд, именно выдерживаю, другого слова тут не подберешь. И наконец произносит с горькой усмешкой:

– Вот именно, профессионализм и опыт. Этого им не занимать. А мне нужно кое-что другое, если вы готовы понять. Мне как-то довелось слушать Гайдна, «Прощальную симфонию», мою любимую, в исполнении провинциального симфонического оркестра. Они играли очень профессионально, чувствовалось, какое они все получили превосходное музыкальное образование и как они стараются. А мне нужно было пламя, которого они не видели в этой вещи. Мне нужны были свечи, которыми она озаряется изнутри. – И, снова помолчав немного, добавляет: – Когда бывает больно и страшно, профессионализм и опыт не всегда могут помочь. Дело не в ваших статьях, не в том, что я читала о вас в интернете. Сергей Николаевич, я еще кое-что знаю о вас. Извините, о вашей жизни. Я в свое время была хорошо знакома с Ольгой Невель, если вы ее помните.

Вот теперь я озадачен по-настоящему, если не сказать – ошеломлен. Я мог ожидать чего угодно, но не такого. Хотя почему не мог? Мир тесен, да и Петербург, как известно, город маленький. Или тогда он был Ленинградом? Какой стоял год? Память отказывается повиноваться. Неважно, ясно одно: надо сказать «нет». Работа с этой женщиной в любом случае невозможна, даже если бы не мое решение. И дело здесь не в том, что у терапевта не должно быть общих знакомых с пациентом, как предписывают классические каноны. Это правило в реальной жизни трудновыполнимо: как я уже сказал, мир тесен, и вообще говорят, что на земле любые два человека знают друг друга через три рукопожатия. Дело совершенно в другом. Дело в Оле, Ольге Невель. Итак, уважаемая Елена, эта наша первая встреча должна стать одновременно и последней. Я молчу.

Не знаю, почему я не произношу это «нет». Я вообще в последнее время совершал много поступков, противоречащих, казалось бы, элементарной логике и здравому смыслу. В качестве одного из наиболее ярких примеров можно привести мой уход из профессии. Я вполне хорошо известен в соответствующих кругах. У меня есть имя. У меня множество научных работ, среди них восемь монографий. Я мог бы безбедно существовать до конца дней, продолжая и развивая частную практику. И все же, оказывается, этого недостаточно. А что нужно, чего не хватает? Не знаю. И внезапно я понимаю, что мешает мне сказать моей собеседнице «до свидания». Это бредущий в темноте человек. Человек, который с наступлением сумерек появляется на Боровой, на Лиговке, на Обводном. Он преследует меня, я не знаю, как укрыться от его неизбежного присутствия в моей жизни. Он черный пес Петербург. На нем растоптанные туфли, нелепая шинель поверх свитера с оттянутым воротом и порванными локтями. Или яловые сапоги с тусклыми голенищами, длинное старомодное пальто, неважно, не в этом суть. Он возникает на улицах этого города всегда после одиннадцати, и он всегда с тобой, где бы ты ни был, на Фонтанке, на Мойке, в Тучковом переулке на Ваське или в Офицерском на Петроградке. И, может быть, это он шел вчера за Еленой. Я не уверен, я только предполагаю. И я говорю:

– Хорошо. Я подумаю. Вы пока ничего мне не должны. Давайте встретимся еще раз, скажем, послезавтра. Сможете подойти, например, к шестнадцати?

– Да.

Я смотрю на часы.

– У нас есть еще десять минут, этого маловато, чтобы глубоко обсуждать какие-то темы, но вы можете их использовать по своему усмотрению. Можете рассказать о себе что-то еще, если хотите. Или спросить меня о чем-то.

– Да. У меня есть один вопрос.

– Слушаю вас внимательно.

– Почему вы решили уйти?

Дорогая Елена, если бы я сам знал, почему. Когда-то я прочел роман английского писателя, не помню ни имени его, ни названия произведения. Он начинался с того, что герой в возрасте пятидесяти лет решает в первый день своего шестого десятка подвести итог прожитому. Он берет лист бумаги, разделяет его вертикальной чертой, в левой графе – позитив, в правой – негатив. И пишет в левой: мне пятьдесят, но я сохранил прекрасное здоровье и физическую форму, у меня есть любимая жена и двое замечательных детей, получивших образование в элитных колледжах, у меня красивый дом на берегу моря, и так далее и тому подобное. Заполнив всю левую сторону листа, он переходит к правой и пишет одну только фразу: «Я глубоко несчастен». Это не к тому, что я несчастен, вовсе нет. Просто слишком много в жизни вещей, которые затрудняешься объяснить самому себе. И я, подобрав, наверное, самый близкий к истине ответ, говорю:

– Я обрел слишком много опыта и профессионализма. А потом понял, что это все «не то», как вы верно подметили. А «того» так и не нашел, и даже, что оно такое, понять как будто не смог.

Ольга Невель. Или просто Оля. Елена сказала: «если вы ее помните». Странно. Как можно не помнить Олю? Я никогда не слышал от нее о подруге по имени Елена. Может быть, они общались уже после того, как мы потеряли друг друга, хотя и продолжали жить в одном городе. Жаль, что я не поинтересовался, в какие годы они были знакомы. Хотя что толку, если уже и не вспомнить, когда Оля была со мной. Назывался тогда Петербург еще Ленинградом, или уже нет. Наташки тогда еще не было в моей жизни, она появилась в ней в середине девяностых. А с Олей мы бывали здесь, в этой самой квартире, несколько раз, пять или шесть. Бывали и в других местах, но и здесь тоже. Я до сих пор помню, как она раздевалась на фоне окна, за которым было сумеречное, затянутое небо. У нас были бесконечные ночи, несколько бесконечных ночей, и мы были вместе под музыку венского симфонического оркестра. Я и сейчас включаю ее, чтобы невыносимым воспоминанием забить, заглушить боль сегодняшнего дня. У Оли было прекрасное тело, волновавшее уже одним лишь контуром в оконном просвете. Впрочем, когда ты влюблен в женщину, ее тело всегда прекрасно. В нем не видишь изъянов, несовершенств. Даже если они и есть, какое тебе дело до них. А вот смог бы я теперь сказать так про тело Наташи? Не знаю, не уверен. Просто прелесть Олиного тела в том, что оно и сейчас осталось в моей памяти таким, каким было тогда. Я просил ее не раздеваться быстро, побыть немного полуголой, например, в одной рубашке, или в джинсах без лифчика, без всего остального. Для меня есть особый шарм именно в полуобнаженной женщине. Когда-то они, в зависимости от того, как презентуют себя, как преподносят себя визуально, ассоциировались у меня с различными напитками. Одетая, добропорядочная женщина – это как чай или кофе. Голая – как стакан водки или коньяка, или даже чистого спирта. А вот полуобнаженная – это коктейль с богатым букетом оттенков, с утонченным послевкусием. Оля была в одних джинсах на голое тело, прежде чем раздеться наконец донага, в тот, в последний раз. И то, что врезалось в память, это были последние наши произнесенные слова, когда я сказал ей вечную и бессмысленную фразу: «Все будет хорошо». А она, стоя перед окном и глядя на спящий город, сказала в ответ: «Ничто уже хорошо не будет». И я не нашелся тогда, что возразить. А потом как бы сами собой написались стихи.

Венский симфонический оркестр

Вместо люминала перед сном,

И броженье по дворам окрестным,

Взорванным внезапною весной.

Ходики с кукушкой ждут ремонта,

Не оплачен счет за газ и свет…

Прожит день, а стало быть, намотан

На катушку однотипных лет.

Кораблям в портах покой обещан,

Что же их срывает с якорей?

До утра – тела случайных женщин,

И одежды комом на ковре.

Шаркают щербатые ступени,

очь снимает с города засов.

Бродят неприкаянные тени

В поисках забытых адресов.

Может быть, когда-то в самом деле

Мир обрящут души, а пока

Не найти пристанищ по постелям

И по второсортным кабакам…

Мы относим ходики в починку,

Греемся у тихого огня,

И оркестр венский – как перчинка

В манной каше прожитого дня.

Отдернув чуть-чуть штору в гостиной, я наблюдаю за улицей. Улица почти пуста. Прошла полоса дождей, и теперь стоят прохладные солнечные дни, предвестники близких ноябрьских холодов, тоскливого межсезонья, когда уже не осень и еще не зима, когда то новые ливни пополам с мокрым снегом, то еще бесснежная, но почти зимняя стужа с резкими, пронизывающими ветрами с залива. Это самое ненавидимое мной время года. Пока что еще бродят по городу отголоски осени, еще облетает в парках и скверах редкая оставшаяся листва, устилая аллеи. Здесь листвы нет, только кровельная жесть, асфальт и камень. Там, внизу, по асфальту проезжает девушка на роликовой доске. Около магазина размахивают руками два изрядно помятых – отсюда видно – субъекта, кажется, бранятся ожесточенно. Проходит мама с мальчиком за руку. Здесь почти всегда безлюдно. Поэтому я сразу замечаю Елену. Она идет по тротуару, оглянувшись по сторонам, пересекает улицу и скрывается из поля зрения. Ей предстоит пройти еще шагов пятьдесят до подворотни, оказаться во дворе, подняться на шестой этаж. Значит, звонок в дверь прозвучит минуты через три. Я возвращаюсь в кухню, допиваю остывший кофе. Горькая вяжущая жидкость приятно обволакивает язык и небо. Я представляю, как Елена поднимается по лестнице. Грубые, изъеденные раковинами ступени пудожского известняка, два десятка в каждом марше. Чугунные перила с завитками лилий, розетками, с отполированным сотнями тысяч прикосновений дубовым поручнем. Железная клеть вечно сломанного лифта – ему самое меньшее пятьдесят лет, как и мне. Запахи кошек, жареной рыбы, ацетона. Высокие окна на площадках наглухо заколочены, на подоконниках консервные банки и стаканы, полные окурков. Двери деревянные, дерматиновые, стальные с глазками, обшитые вагонкой и обитые крашеной фанерой, по одному звонку на квартиру, по три, по восемь. Наконец моя дверь – обтянутая кожзаменителем, с фигурными шляпками бронзовых гвоздиков. Я иду в прихожую. У моей пациентки осунувшееся, словно вдруг похудевшее лицо, с отчетливо обозначившимися тенями под глазами. Похоже, этой ночью она опять не спала.

– Как вы себя чувствуете?

– Благодарю вас, нормально. Просто я очень устала. Вчера, да и сегодня, выдался суматошный день.

Мы сидим в кабинете. Неяркий свет настольной лампы. Елена снимает туфли, с ногами устраивается в кресле, накрывает колени клетчатым пледом. Ей, вероятно, хочется курить. Сигарета облегчила бы ей разговор. Но теперь действует мое условие: до конца встречи обходимся без сигарет.

– На чем мы остановились в тот раз? – спрашивает она.

– Это важно?

– Просто я не знаю, с чего начать. Мне было бы проще продолжить какую-нибудь тему.

– Не обязательно спешить. Давайте побудем вместе и помолчим. Прислушайтесь к себе. Что-нибудь непременно всплывет, и тогда вы скажете об этом.

– Мне кажется, что, пока мы молчим, я теряю драгоценное время.

– Всякое бывает. Иногда в молчании глубже проникаешь в себя. А иногда говоришь о чем угодно, чтобы к себе не прикасаться, чтобы заполнить пустоту.