Текст книги "Бельведер"
Автор книги: Дмитрий Пирьян
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)
– Этот убиенный господин именно тот, о котором я думаю?.. Или не так? – Прокурор задал вопросы неуверенно и даже как-то робко. Как будто теплил надежду найти у собеседника убежище от неминуемо очевидного ответа на них. Дескать, ничего не хочу знать. Не хочу!.. Не хочу!.. Не хочу!
– Сожалею, Ваше Превосходительство, но именно так, – подтвердил его догадку Тарасов. – Посему считаю нужным высказать личное мнение, что чинам уездной полицией дознавать обстоятельства и суть этого происшествия будет негоже. Прошу вас, Александр Фёдорович, дело это принять, обозвать важным и перепоручить.
– Нет, милостивый государь! – отмахнулся Хлопов. – Обождите вы со своим личным мнением. Это вопрос деликатный, не терпящий огласки. А вы, что же хотите его в столицу?! Да тут же присяжные поверенные растреплют, разнесут сплетню по всем судам. Набегут со своими ядовитыми вопросами все эти репортёры из «гудков», «свистков», «современников», «русских инвалидов» и прочего… Им даже обгоняя извозчиков бегом пылиться в переулках времени не понадобится – типография рядом, ниже этажом, прямо под нами. И всё! И пошёл-заработал станок! Дельце сделано. Завтра же Петербург наводнится кривотолками. А эти?..
Александр Фёдорович выразительно ткнул пальцем в пол, себе под ноги, указывая опять же на второй и первый этажи:
– Эти особы милосердия из Красного Креста. А, эти?.. Архаровцы охранного отделения… Собственной Его Императорского Величества канцелярии, – Хлопов неестественно выпучил глаза. – Они же мне проходу не дадут – расспросами замордуют. А у меня, милостивый государь, и так от нервных перенапряжений печень пошаливает. И шея местами в позвонках скрипит.
– Ну что же… Как прикажите, – пожал плечами Тарасов.
– Да, Игнатий Васильевич, – Хлопов окаменел лицом и вновь стал похож на прежнего Хлопова, собственно, которого все и привыкли видеть: – Непременно прикажу.
Губернский прокурор приказал, записав в своём дневнике:
– Доследовать дело чинами уездной полиции. Предварительное заключение предоставить в присутствие не позднее… (Ну, бог с ним) четырнадцатого октября сего года.
– Слушаюсь Вашего Превосходительства, – отчеканил Тарасов. – Благодарю за определение разумного срока. Пощадили.
– Не желает ли чаю испить? – спохватился губернский прокурор.
– Нет, Александр Фёдорович, – ответил Тарасов. – Уже и в поезде поспел откушать.
За этим уездный исправник и откланялся.
– Помощь вам оказана мною будет, – всё же смягчился и окликнул Тарасова Александр Фёдорович. – Ответственность частично с уездной полиции снимаю. Направлю к вам для уголовного преследования по делу столичного следователя.
– Просил бы характеристику, – заинтересовался Игнатий Васильевич.
– Целостный, практичный человек в чине капитана, – рекомендовал следователя Хлопов. – И уверяю вас, что своего нынешнего положения в обществе, чина и звания он добился прилежностью и умением. А отнюдь не сильной протекцией. Кстати, службу в нижних чинах от инфантерии проходил на Кавказе. Явил там похвальное усердие, острый ум и даже преуспел, что удивительно, по медицине! Был отмечен державными наградами и направлен в Санкт-Петербург для обучения военному медицинскому искусству, где к тому же выказал великолепную способность к аналитическому мышлению и следственному делу. Иначе был ориентирован по службе. И не ошибочно. Успешно раскрыл громкие, чудовищные злодеяния шайки лодочников у Чернышева моста. Направлен был в следственный департамент. А вот тут уже заметьте подполковник, лично мной направлен! И я не сожалею. А посему не скрою, он – человек амбициозный. В деловых сношениях, как правило, держит дистанцию. Однако надеюсь, что вы подружитесь. Кстати, в ваших краях он не чужак. И в Петергоф наведывается часто. Вроде как у Бабигонских высот похоронен его отец.
– Когда же прикажите встречать вашего следователя? – напоследок пожелал уточнить Тарасов.
– Отправлю незамедлительно, – ответил губернский прокурор. – А встречать не утруждайтесь. В этом нет никакой необходимости.
– Командировочное предписание прошу обсчитать, – Тарасов протянул генералу листок, подтверждающий растраты на поездку.
– Отметьте печатью у флигель-адъютанта Павлова. Я ему и вам фискальные дела всецело доверяю, – не глядя отмахнулся от забот личной росписью Александр Фёдорович.
Глава 5
В этот же час на втором этаже здания за номером 35 по Римского-Корсакова, в кухне при лазарете Красного Креста сёстры милосердия варили из перловой крупы кашу.
Не то, чтобы им самим нравился этот сельскохозяйственный ячменный продукт или умело состряпанное кушанье из него. Совершенно нет. Сёстры терпеть не могли за обедом постную, едва присоленную перловку и кухарили больше из принуждения, чем в радость. Перловая крупа назначалась в лазарете к обязательному употреблению в утверждённом Ея Принцессы высоким соизволением… регламенте кормления. То бишь в меню. А значит, что хочешь – не хочешь, но варить и скармливать пациентам обозначенный продукт стало уже быть обязательным. Да и самим откушивать приходилось, как говорится, в знак солидарности питаться с раненными и больными из одного котла.
Штатно назначенной стряпухи в лазарет – не получилось. Поэтому сёстры милосердия кухарили к завтраку и ужину по очереди. А к обеду – все разом.
Сегодня к обеду перловку кашеварила Вишневская. Горская в тот же час стряпала кубанский борщ.
Провернув шумовкой в котле, Вишневская отёрла передником руки и посетовала:
– Какой дьявол надоумил смотрительницу возиться с перловкой? Мало того, что добрую половину пациенты не едят – выбрасываем в отхожее. Так ещё и сварить – наплачешься. Сколь бурлит, а в потребную кашу не распаривается. И так, и сяк толки её шумовкой, она – что дробь.
– Кипятка в котёл долей, – посоветовала ей сестра Горская и уязвила: – Пропорции не соблюдаешь, Мария. Воды недостаточно. Соль в крупу – сразу, а не потом. Оттого размякнет.
– Так доливала! – вспыхнула Вишневская. – Учи уже меня.
– Не учу вовсе. А советую, – объяснилась Горская.
– Сама дело знаю, – фыркнула Вишневская. – Терпеть перловку не могу. Всем естеством ненавижу. Не варится она, проклятая.
– Ой, мне ли не понять, – согласилась Горская. – Я и в свой черёд варю perle (франц. жемчужина. здесь: перловая крупа) не в радость. А кушать такое вовсе не могу – давлюсь первой ложкой.
Однако от своего не отступилась, ущипнула напарницу:
– А что не варится у тебя – нет в том неясности. Терпеливого усердия в тебе не достаёт. Сыплешь всё разом, льёшь на глазок. Если у тебя такое и с мазями, то и не знаю к чему оно годится.
– Мази – другое, Анна. К приготовлению мазей я отношусь с почтением. А каша – она и есть каша. К тому же из этой, второго номера крупы, будь она не ладна. Чего в ней особенно полезного, как только брюхо набить? Эх, знала бы, кто надоумил сей пушечной картечью лазарет довольствовать, прибила бы поварёшкой.
– Лавр Георгиевич за прошлым кураторским посещением наказ таковой сделал, предписание смотрительнице по лазарету выдал. Та из уважения исполнила.
Услышав о Тихомирове, Вишневская как-то насторожилась, заложила растрёпанные волосы гребнем. Притихла.
– Господин лейб-медик, – уведомила Горская, – по предпочтительному употреблению перловки при хронических болезнях желудочно-кишечного тракта прочёл нам полную лекцию. Привёл из европейской медицинской практики авторитетные суждения и подтвердил их личными лабораторными исследованиями. И вот что удивительно, казалось бы, перловка и всё этим сказано. А чего в ней только нет.
– Ничего в ней нет, – пробурчала Вишневская. – Ячмень ободранный и всё. Коням в рост жевать, – захватила горсть из мешка и высыпала в приоткрытое окно голубям. Птицы не слетелись.
– Ну вот, – указала Вишневская. – Даже голуби не клюют. Фураж скотине рогатой, да и только.
– Эн, не скажи, – возразила Горская. Извлекла из бюро и пролистнула записной блокнот, куда обычно вписывала особо важные лекарственные и поваренные рецепты.
Поведала:
– В одном фунте этого, по-твоему, фуражного обдира содержится дневная норма марганца, железа, фосфора. А витаминов…
– Ну?..
– Группа «В» имеется практически вся.
– Ладно, не утруждайся, – отмахнулась собеседница. – Коль Тихомиров наказал сварить и скормить – сварю и скормлю, – подбоченившись пригрозила кулачком в сторону палат: – Но только пусть попробуют эти больные не жрать!..
– Лавр Георгиевич – лекарь от Бога, – продолжала восхищаться куратором лазарета Анна Горская. – Он не только светоч научной, академической медицины, но к тому же великолепный, знающий травник. Даже из Лондона приезжали учёные гости и обращались к нему за консультациями. В особенности по вопросам срочного заживления внутренних кровотечений без полостного хирургического вмешательства.
– Удивительно, – Вишневская присела на поварской табурет: – Поделись со мной наукой сестра.
– Господину Тихомирову при лабораторных опытах удалось извлечь из plant ago (лат. подорожник) чудодейственное вещество, которое положительно влияет на заживление ран – усиливает сворачиваемость крови. Ты представляешь, Мария?! И кто бы мог подумать?! Обычный подорожник, которого в наших провинциях любой крестьянин большую часть года топчет лаптем. А в нём сокрыта такая оздоровительная силища.
– Как же анти-воспалительные свойства? – призадумалась Вишневская. – К тому же если с помощью инъекции лекарственного вещества заставить кровь сворачиваться пуще прежнего, то она становится густа. А это чрезмерно ухудшит состояния артерий, вен и капилляров. Не исключается тромбоз.
– В том и загадка, – досадно сплеснула руками Горская. – Научный пробел. А в прошлую инспекцию лекарь Тихомиров даже вступил в противоречия с профессором Пироговым. Убеждал профессора в важности своих опытов, доводы разные делал, формулы и прочие расчёты выводил мелом по доске. Я записала, что успела подглядеть.
– Что же ответил лекарю профессор?
– Сестрицы, прощенье просим, – заглянул в кухню каптенармус Патрикей Иванович Рунге. – Нарочные с невской портомойни в хозяйственные каморы бельё доставили. Соизволите же принять.
– Обождут, – отмахнулась Горская и запрятала в бюро свой блокнот.
– Не могут они, – возразил каптенармус и посетовал: – Признаюсь честью и мне по времени нет никакой возможности. Тут поспеть бы, да ещё у господ на Каменном острове дворы мести надобно.
– Ой, Патрикей Иванович, – укорила каптенармуса Горская. – Вы бы уже как определились, что ли?.. А то ведь, и при Красном Кресте – в службе. И у Петра Андреевича – в дворниках. И там, и сям. Прыгаете по Петербургу туда-сюда, прямо как Le Figaro у Бомарше.
– Невозможно-с от чего бы то ни было отказаться, – хитро усмехнулся в кулачок каптенармус. – При лазарете – довольствие. В дому Клейнмихелей – достаток. К моему невеликому батальному пенсиону – там и там выгода значимая. А тут ведь нынче оно как делается? Сахар тебе дорожает. Хлебные булки – так же. Терпеть убыток, с вашего позволения, не хотелось бы. Управлюсь как-нибудь, и с Божьей помощью. Так что извольте в сей момент принять бельё и отпустить меня негайно (малоросс. немедленно). Как говорится, подобру-поздорову.
– Ой, лихо, – фыркнула Вишневская. Оставила шумовку и обратилась к Горской: – Схожу – приму. Не отлипнет, окаянный, душу вытянет. А ты, сестрица, пока я хлопочу за бельё, кашу догляди.
Горская в ответ досадно сплеснула руками:
– Ну вот. Опять кухню на меня бросили.
Мария Вишневская – Анне Горской:
– Так уже.
Горская:
– А где сестра Сапронова? Со вчерашнего её не видно. Куда же запропастилась? Чем она занятая?
– Знать не могу, – отозвалась из коридора Вишневская. – Появиться к обеду, сама у неё расспроси.
– А если не появится?
– Доложись смотрительнице и подпиши ей кляузу. Пора уже этой Сапроновой хорошенькую взбучку задать. Хитрить выучилась – за каждым неудобным разом всякой отговоркой отлынивает от обязанностей.
Глава 6
– Je suis vraiment desole (франц. не обессудьте, извините), господин следователь, – околоточный надзиратель неожиданно явил свое воспитание, как минимум гувернёром. Вероятно, таким образом, он желал учтиво извиниться за сложившееся неудобство. – Более чем пять минут для свидания дать вам не могу. Сами понимаете, не ровен час, нагрянут чины из охранного отделения. А я не желаю s, attirer un blame (франц. получить неприятность) по службе от участкового пристава, дескать, не спросив его дозволения пустил вас. Но и отказать неловко, вроде бы по положению о подотчётности обязан я вам содействовать. Так уже… пять минут, господин следователь. Пять минут… И пожалуйте к улице.
– Каков интерес жандармов в этом деле? – пройдя в комнату для свиданий с арестованными, спросил следователь. – Что им, собственно, нужно?
– Не могу знать, – ответил надзиратель. – Да только дельце это крамолой попахивает.
– Так уж и крамолой? – усомнился следователь. – Поди почудилось?
– Никак нет, господин капитан. Не почудилось. Опять же городовой Прихватов, Павел Сидорович в рапорте доходчиво рассказал, что очевиден шкандаль по причине неразделённой страсти, но листовки разбрасывала.
– Кто там понимает? – пожал плечами следователь и неожиданно предложил: – А может она эти листовки подобрала на улицах, не пропадать же бумагам? А чего в них написано не разобрала. Грамоте не обучена.
– С чего бросала тогда? – парировал околоточный.
– Не бросала вовсе. Возможно, из одежды сами выпали, когда урядники ей руки крутить стали. Ага?
– Что же это получается? Конфуз? – прихлопнул себе по коленям надзиратель. – Выходит, что она с револьвером бесцельно, как бы и так себе разгуливала по Петербургу. Ненароком собирала в подол разные бумаги. Случайно повстречала своего обидчика – любовника неверного. Решилась и погналась ему отомстить?
– Очень даже возможно. Admirablement (франц. замечательно), – похвалил следователь. – Браво. Ваши предположения не лишены логики.
– Мои?! – возмущённо замотал головой надзиратель, да так шибко, что фуражка сползла на ухо. – Нет уж, такое совершенно невозможно и подумать. Вы, господин капитан, не извольте держать меня в дураках. Особа эта не простая. Ей-ей, грамоте она обучена хлеще нашего. Наверняка курсистка. Потому, как после взятия её под стражу непременно затребовала к себе нынче модного адвоката… – околоточный, как пляшущая цыганка защёлкал пальцами пытаясь припомнить фамилию. Напрягся умом, но тщетно… Отмахнулся: – И журнальных репортёров из «Гудка». А в камеру, заметьте, попросила для себя печатное издание «Женщина и социализм» Августа Бебеля. И философские труды Дидро. В то Дидро я заглядывал. Уверяю вас, в нём всё писано по-французски.
– Обозвалась? – без интереса спросил капитан.
– А как же, – самодовольно ответил надзиратель. – Незамедлительно и безо всякой утайки. У нас ведь не забалуешь, – околоточный осёкся: – Однако доложу, что она назвалась добровольно. Мы мордобой не применяли. Эти политические, признаюсь, по совести, народец хоть и шальной, но явно башками об стену тронутый. Хватай их за всё и как хочешь – ничего и никогда не скрывают. Ей-богу, что сектанты. Легко с ними. Всего-то и дел, как полагается по обхождению обед мы для неё от Палкина доставили. Чин чином подали; хлебушко на тарелочке, салфетки, ложечку обмыли… Она за обеденным супом и обозвалась.
– Как же обозвалась?
– Аглая Ефимовна Сапронова.
– Да уж, сущее безрассудство, – разочарованно выдохнул следователь и поправил ладонью и без того безукоризненную причёску; что спереди, что сзади. Лишь вихрастый чубчик слегка выбивался из порядка и как-то раззадоривал, как бы уличая обладателя в сокрытом характере, дескать, а-нет, не купишь задёшево. Видать же – шалун ты нутром, ваше благородие. Повеса ещё тот, а пыжишься наружностью в сурового и непреклонного исполнителя имперской законности.
Но благородие прилежно старался и чубчик, в конечном счёте, так же улёгся – поддался бриолину.
На первый взгляд следователь по аксессуарам и строгому стилю чиновничьего наряда казался человеком серьёзным, сформированным, далеко зрелым и умудрённым жизненным опытом. На самом же деле был ещё довольно молод, чуть старше сорока. Сложение фигуры имел крепкое, статное, атлетическое. Лоб низкий, взгляд волевой, дерзкий. Нос прямой, греческий. Хотя, возможно, и немецкий.
– Действительное безумие, – пробормотал следователь и отмахнулся от неожиданного известия, как от назойливого насекомого, будь то муха или комар – без разницы: – А чего тут думать? Так и отмечу в рапорте, что это дело в компетенции охранной полиции. Исполню служебную формальность и adieu (франц. прощайте). Приведите арестованную. Обещаю вам, что в разговоре с ней более чем на пять минут я не задержусь.
В подтверждение выполнить обещанное самым серьёзным образом следователь вынул из кармана хронометр и туже взвёл пружину. Время пошло.
Через минуту надзиратель доставил арестованную на допрос.
– Вы обещались, господин Ригель, – с робкой надеждой в голосе напомнил он следователю. И вышел из комнаты, тем самым деликатно предоставляя встрече интимную обстановку: – Уже Христа ради…
– Всенепременно, любезный, – в очередной раз заверил капитан. – Всенепременно.
– Ну, здравствуй, Зина, – надменно приветствовала Ригеля вошедшая в комнату молодая, простоволосая, но по-русски красивая женщина. – Что же?.. Допрашивать меня станешь? А может сразу пытать? Чего уж тут церемониться?
– Не городи чепуху! – сердито одёрнул её Зиновий Петрович, расторопно прикрыв за околоточным надзирателем дверь. Затем резво обернулся, расправил плечи и взглянул в упор:
– Я сколь раз просил тебя, Глаша. Сколь раз умолял, чтобы ты не ходила в эти разные студенческие секции. А тому более не связывалась со вздорными отщепенцами из «Народной воли». С этими социал-недоумками, самовольно назначившими себя трубадурами не понятных им же самим учений нигилизма. Возомнившими, что именно им предначертано судьбой стать вершителями некоего народного волеизъявления. А ведь и это народное волеизъявление они за место народа надумали сами.
– Смею тебя заверить, – непреклонно ответила арестованная, – что народники совершенно не нуждаются в твоей моралистической оценке. Они по сути своей бесстрашные проводники идей Великой Французской Революции. Изучая их манифест, я поняла: в отличие от тебя они с простым народом.
– Почто им знать, Глаша? – не позволил ей договорить Зиновий Петрович. – Ну, вот с чего они вдруг решили, что им ведомо чего хочет весь этот огромный, разноликий народ? И кто втемяшил им в голову, что этот народ нуждается в их участии. И хуже того, в их заступничестве? Робеспьер, что ли? Герцен? Чернышевский?.. А может быть этот сбрендивший от поэтического вдохновения Пругавин? В Архангельскую его на телеге свезли, так он и оттуда пишет свои памфлеты?
– Нет, Зина. Этот человек – не Пругавин.
– Ага! – встрепенулся Зиновий Петрович. – Значит, всё-таки, Чернышевский? – проницательно сощурился: – Этот идеал-утопист, возомнивший себя великим архитектором психологического строительства рафинированного индивида. Создания человека новой формации – в нём сама добродетель, необузданное стремление к благородному творчеству и тонко обострённое чувство общественного долга, как высшей степени благодеяния. И более – ничего. Так?
– Допустим.
– Богу не удалось, Глаша! Вдумайся… Богу! А, тут – тьфу!.. Какой-то Чернышевский. Скажи мне, кто же? Чернышевский?
– Нет.
– Так кто?
– Российский самодержец – сатрап! – резко, но всё же с дрожью сомнения в голосе выкрикнула Аглая. – Император!.. Да и вся его неизвестно кем, чем, где и как помазанная всякими повелевать семейка. Вот кто!
Сапронова вскинулась и сверкнула очами:
– Ведь мы же люди, Зина! Люди!.. А правды нет нигде. Ни в ваших судах, ни в земствах. Образования народного в глубинках нет. Медицинской гигиены по деревням нет. В банях моются, дай бог, два раза на год. А всем уездным управленцам на те дела плевать, как и не замечают. Повсеместно – накожные болезни, струпья, язвы, сифилис. Потухшие от безнадёги взгляды. За малейшие свободомыслия или, Боже упаси, откровенные возмущения – нагайки, ссылки, каторги, тюрьмы. И люди зажаты. Люди придушены. Весь простой русский народ – в стадии иступлённого вырождения. Цари слепы?.. А ведь этих, что из глубинки уже и не поднять. Тщетны потуги, тщетны хождения…
Аглая приступилась ближе и страстно зашептала:
– Нащупать впотьмах истории хотя бы один путь ненасильственных изменений. Ну, хотя бы один, Зина. Нет же его. И не видно. А посему, мотивы террора народовольцев порою кажутся не такими уж и подлыми.
– Что за вздор?! – возмущённо прикрикнул на неё Ригель. – Сущий бред морфинистки!
Зло прищурился и выпалил, по-видимому, о давно наболевшем:
– Вот каким способом реакционные пропагандисты вовлекли тебя в это революционное сумасшествие? Пристрастилась к порошку? Предъяви руки!
Ригель грубо схватил Аглаю и задирая рукава её платья начал искать на венах отметены от уколов иглой медицинского шприца. Таковых, к его радости, не оказалось.
– Я обещала тебе, Зиновий, – отстраняясь, укоризненно ответила Сапронова, – что впредь дурманить себя марафетом не стану. И обещание своё я держу.
Зиновий Петрович примирился. Нежно обнял Аглаю. Прильнул губами к её лицу. К её каштановым прядям, понятно, что ранее, до задержания туго сплетённым в богатую косу, но нынче растрепавшимися.
«Моя милая, наивная растрёпа», – подумалось ему. И он нежно зашептал к ней: – Ну, зачем тебе это надо? Зачем? Ведь мы с тобой обо всём говорили. У меня отличная послужная запись. Придёт время – подам в отставку. Александр Фёдорович мне благоволит и обещался хлопотать, чтобы назначили солидный пенсион. Тогда мы, как и мечтали, бросим к чертям собачьим этот сдуревший от праздности столичный Петербург с его промозглыми, ледяными зимами и уедим в наши мягкие и милые сердцу Юрковичи.
Аглая молчала. Слёзы, безо всякого сомнения глубокого раскаяния и сожаления о случившемся мелкими жемчужными бусинками покатились из её удивительно глубоких, с поволокой глаз. Вспухшие от обиды губы эмоционально поджались, и в некогда игривых уголках их ели приметно пробежала горькая судорожь.
– Я к обеду явился в квартиру на Гороховой. А тебя в ней нет, – продолжал вычитывать Ригель. – Оббегал весь Петербург. А тебя в нём нет. В лазарете – нет. На Троицком рынке – нет. А ты – тут. И что же?.. Какого чёрта? Зачем? – Зиновий Петрович неловко замялся, но всё же обозначил свой вопрос:
– Зачем ты взяла из комода мой револьвер?
Аглая, не проронив ни слова расторопно пошарила по оборкам своих длинных, сатиновых юбок, вынула из потайного места яркую театральную открытку и не оборачиваясь резко подала Ригелю:
– Вот что я нашла в твоём комоде среди тряпья и носков. Это что?!
Ригель искоса взглянул на улику и вопреки своему не малому общественному положению испытал некоторую лёгкую стыдливость. Если конечно можно так назвать тот тихий ужас, который он в себе ощутил.
На исключительно дорогой штучной праздничной открытке (стоимостью в полтора рубля!) в легко узнаваемой по особому обрамлению «зеркала» сцене Императорского Театра (что на Каменном острове) кричало в свет и очаровывало поклонников белоснежной улыбкой и всем своим розового колера голым сценическим костюмом живописное изображение знаменитой на весь Петербург актрисы.
Под изображением:
«Этуаль Санкт-Петербурга!
Мадемуазель Софи Усиевич!»
Ригель даже не стал глядеть на оборотную сторону открытки. Смог бы прочесть по памяти, как там было подписано.
«Милому Зинуле от Софи».
– Тьфу ты!.. В её тётушку! В дядюшку!.. И туда же, – а в мыслях обречённо промелькнулось: – «Капец».
– Это что?!
– Что значит, что?! – в ответ ушёл в защиту, возмущённо вскинул брови Зиновий Петрович. И как-то натужно засучил по полу ногами, как будто впряжённый в гужевую повозку жеребец вскинулся в галоп, но оглобли одёрнулись: – Ну и что?! Это же пустяки.
– Пустяки?!
– Ну да, как-то имелось… Ой, не упомню и когда, приглашение в Императорский, на премьеру. А, что? Чай не в последних чинушах сижу в присутствии. Ну вот, встретились, признали в театральных потёмках друг дружку, порадовались свиданию. Сколь времени уже не виделись-то? Мы же все из одного уезда. Из одной деревни. Из одного детства, в конце концов. Сама ведь знаешь, как мы крепко повязаны.
Аглая угрожающе молчала и метала молнии в Ригеля с нескрываемым презрением.
– А что и почто? Не за что и зачем? – запутался в словах Зиновий и как-то само собой каламбурил. Однако совладал с эмоцией и попытался оправдаться:
– В предместье театра, на дачах у Клейнмихелей в тот вечер гостили лейб-гвардейцы.
– Ну, и что?
– Мы с Сысоевым хорошечно (славац. хорошо, добротно, прилично) выпили водки. Он захмелел, увидел на сцене Софию, оказался от неё в нескрываемом восторге, увлёкся. А дальше – больше. Внезапные и серьёзные намеренья. Всякое и амурное. Обычная офицерская дурь, дескать, никому из господ не дозволю ей под одежды таращиться! Не сметь!.. Даже издали в монокли.
– Было бы на что, – хмыкнула Аглая.
– Смеху вокруг! А Сысоев разошёлся, буйствует, уже и ревнует, – продолжал Ригель. – София такое дело знает и сама – в азарт. Вся загорелась, флиртует. Тю-тю-тю… Тю-тю-тю… И вроде как бы, а вроде и нет. В общем, ответила шуткой. А при антракте решились мы с ней подстегнуть этого ревнивца. Она возьми и демонстративно – перед всеми, черкни мне нежные слова в открытку. Ух, этот измайловский Отелло меня чуть не убил!.. Черенком от лопаты.
– Лопату где взял в приличном обществе?!
– Где – где?.. Так и знамо где. В театральном палисаднике отобрал у Патрика.
– ?!
– ?..
– Кто такой Патрик?!
– Так и понятно кто. Это же ваш каптенармус. А дворником он у Кленмихелей.
– Наш Рунге?
– Ну, да. Ваш Рунге, Патрикей Иванович. Сам он из флотских, служил комендором на линкоре «Париж». В крымскую компанию по контузии был списался на берег. При 64-й полевой батарее участвовал в драке под Кюрюк-Дара. Шустрый и крепкий коротышка. Сам бы он лопату не отдал. Но штабс-капитан злодейски наскочил, выхватил и о перила – хрусть! Расколол черенок пополам! И погнался… Два раза целил по спине, но – мимо. Лишь вскользь досталось по заду. А представь себе, если бы угодил по башке? Мог же и убить, засранец!
– Вот и катись!.. Вдоль по Питерской! К Софке своей, коль уже Сысоев тебя не убил, – горько всхлипнула Аглая. – А обо мне забудь. Кончено всё! В каторги пойду! Папенька меня простит!
И ну его по-бабьи навзрыд реветь.
– Я тебе так пойду! – прикрикнул на неё Ригель. Пригрозил: – Что и возвращаться не захочешь! Чего удумала? – подбоченился и усмехнулся: – Считаешь, что в каторгах тебя не отыщу?
– Не отыщешь!
– Ой, ли? – бахвалясь, всплеснул руками Зиной Петрович. Но припомнив нелестное былое, устыдился: – Под Кюрюк–Дара, ей-богу, не пойму, как мы с тобой на том гостинце разминулись. Потерялись – промашка вышла. Ты уже прости меня, Глаша. Но в Петербурге-то я тебя разыскал. А в Томске и подавно найду. Плёвое дело.
Ригель призадумался:
– А вот если на Камчатку ушлют, так это тяжкие хлопоты. Но та кож вряд ли оплошаю. Разыщу! Даже не надейся ускользнуть.
Зиновий переменился и заговорил к Аглае нежно:
– Думать не смей о всяком декабризме, ясно тебе? Мне без тебя никак невозможно. Люблю тебя, глупая ты бабёха. С юных пор люблю. Ты и сама про то знаешь. Ведь, знаешь же?
– Любил бы меня, не стал бы её хранить, – воспротивилась Аглая, ткнув пальцем в этуаль на открытке.
– Чёрт дёрнул, бес попутал. Почто не выбросил?.. И сам не ведаю, – озадаченно почесался себе в затылке Зиновий. Растеряно глянул по сторонам, совершенно не представляя, чего бы ещё такого сплести в историю – на ум приличного способа извернуться не приходило. Однако нашёлся: – Так и давно уже было, ей-богу! Ну, совсем уже давно! Мы с тобой в ту пору ещё не отыскались. А так бы я – ни-ни-ни… Не позволил бы себе даже глядеть в её сторону. Это старое, Глаша. Совсем старое. Вот, ей-Богу, – Зина осенился крестом: – Ага?
– Ага, – Сапронова наивно успокоилась, примирилась. Вероятно, по всему выплакалась. И утёрла слёзы платком, предложенным ей Зиновием Петровичем.
– Револьвер взяла зачем? – настоял на своём вопросе Ригель.
– На Каменный остров пошла, – вздохнула Аглая. – Твою Софью – разлучницу желала в театре отыскать и убить!
– О, Господи!.. Дай мне силы! – взмолился Ригель. – Ну и что?.. Нашла?
– Не-а. Не было её в репетициях.
– У моста за кем гналась? Стреляла в кого? Зачем?
– Не гналась я. А как отправилась на Каменный остров, то приметила, что от самого лазарета за мной скрытно увязался Иосиф, сотоварищ Максима по студенческому кружку. А на обратной дороге и вовсе погнался за мной. Бежит и кричит ругательства, дескать, верни прокламации, дура! Я наутёк. Но где там, он прыткий как чёрт. Считай, что у самого моста и догнал. Так я с испуга пальнула ему под ноги, как ты учил.
– Листовки кидала зачем?
– Не кидала вовсе, – возмутилась Аглая. – Врут жандармы. На бегу сами собой эти листовки из юбки выпали.
– Брала их где? Зачем? – Ригель совершенно весь вспотел и уже решительно отказывался что-либо соображать.
Аглая откровенно поведала:
– Вчера в лазарете фельдшеры из полевой хирургии ожидали приезда Лавра Георгиевича.
– И что с того? – насторожился Ригель.
– Лекарь Тихомиров обещался читать нам лекцию по трудам профессора Пирогова о медикаментозном лечении неоперабельной язвенной болезни желудка. Однако Лавр Георгиевич не явился. Ждали, глаза проглядели, не дождались. Я по обыкновению занялась помолом порошков. Горская разводила микстуры. Вишневская готовила мази. Как вдруг грохнуло на парадной лестнице этажом выше нашего. Я же смекнула, что это никак не в присутствии. А ещё выше – на четвёртом этаже в квартире сыроделов Кобозевых. Дверь, понятно, отворили, а пружина-то тугая… У них всегда так грохочет, когда возвращаются. Пошла я из любопытства поглядеть. А там уже и народники скучились. Во всю чаи гоняют, беседы беседуют, спорят… Бумагу повсюду набросали… ну, прямо, как в семинарии у ректора. И всё-де – листовки, воззвания… Максим по признанию-то меня впустил. Книжек мне дал читать, но отвлёкся. С Иосифом они о чём-то шушукались в коридорах. Я книжки оставила, а разной бумаги взяла. И напихала себе.
– Для чего, Глаша?
– Ты бестолковый, Зина?! – возмутилась Сапронова. – Как нам, по-твоему, без бумаги в Юрковичах? Там, коль понадобится, днём с огнём писчей бумаги не отыщешь. Мануфактур поблизости нет. Ехать за ней в уезд, что ли?.. К тому же нынче в цене бумага. Папенька мой стар. Хозяйство в упадке. В недавнем писал мне, что корова стельная весной пала и земля в залоге. А он, ведь, на селе не в последних людях. Так и каково же у других?
