Текст книги ""Лютый зверь" (СИ)"

Автор книги: Дмитрий Шушулков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

  Никифор Мишков дымит по укатанной осенней дороге, обкатывает тяжёлый «Урал», – горизонтальные цилиндры мотоцикла поют по тихой округе; струится, ударяет густой моторный дым избитую землю.

  На спуске большой дороги при въезде в село Нико глушит двигатель, не даёт металлу перегреваться; с высоты порхающей горделивости, через тёткин забор заглядывает.

  Писк, крики, – какая-то бойня суматошная доносится из глубины заднего двора.

  Нико заворачивает, в узорчатые деревянные ворота упирается передним колесом, скрипят новые тормоза.

  Снова неурядица в тёткином доме, мелкий её муж в конец распоясался, опять колотит тётю Машу. Ну что ты поделаешь с бедою необразованной, где он? – напроказничала и убежала кривоножка.

  Сидит тётка на завалинке саманной, и заунывно горе серое своё воет, – ревёт. Увидела племянника, невообразимый плач, со смехом смешала – стонет и хохочет, утеху глазами поймала, а злополучие не убегает от частого невезения.

  – Нико, Никошко – душа радетельная, не дядьку тебе, а несчастье избрала, – леля. Зверь, зверь лютый в моём доме прячется, и никак его не обуздать, у кого мне соображение одолжить для спокойствия мирного. Ох, цыплёнок мой, сокол сочувственный, воздай земле, чтобы небо услышало – леля. Зверь, зверь наш Паня – никакая управа над ним не властна, дьявол лютый засел в душу его, грызёт – съедает, всех разодрать норовит, никому от беды такой не спастись...

  ...Нико малым был, когда леля Маша приходила у дедушки благословения просить. Пересуды взрослых, что доходили до него далёкими казались. Рассказывала, что жених был у неё заметный, рослый, осанистый, земельный состоянием, потому родители его не захотели Машу голой невесткой принимать. Семья её бедная, без матери, – с отцом и братьями росла, приданого – ничего. Жених, и такой её желал, а течения обычаев крепко ещё держались, не дали волю клону природному разрастись. Вскоре и отца не стало, братья не в восторге от объявившегося другого жениха, и некому благословить, а участи хорошей – всякой молодой хочется, к дяде единственному пришла Маша.

  – Чичо, – припала она к его руке, – меня Паню Василев сватает, хочу на него одного глядеть, с желанием им любуюсь, сердце горит.

  – Да, ...но нет, судьба течение коварное, ты дитё обдумай, из чего гнездо лепить будешь: полову, травинку, глинку своим умом собирай, – глаза старые печально смотрят, – молодых я плохо вижу, но род Еню-Василевых давно знаю, они люди капризные, народ мелкий душой, свирепые повадки носят, а ты наша, не уживёшься.

  Маша беду свою в сиротстве видит, слезами гнездо орошает: – Дайте мне чичо волю: из дерева усыхающего, в дерево цветущее порхнуть хочу, только Паню мне крылья распрямить может, его одного желаю, он моё умиротворение.

  День клонился к вечеру, потому Нико из глубины детства извлёк дедушкино переживание, и тут же потерял закат мысли. Тётушка снова заголосила:

  – Что мне делать, радость моя, как мне жить с этим страшным зверем, как укротить его нрав.

  И Нико тоже не знает, как быть; молодому – не подобает силой старшего усмирять; увещевать такого зверя – затея непосильная.

  – Вернусь скоро, – наконец-то надумал Нико; солнце уже пряталось, от того грусть сильнее ломила виски.

  Калека Паня из-под копны вылез: – Ага, испугались меня Мишки! Убежали! – кривыми зубами суровые угрозы показывает. – Мой двор, нечего сусликам тут ходить, всех переколочу!

  Нико строчит притирающимися поршнями, забыл про обкатку, гонит тяжёлый мотоцикл, скрывшееся солнце догнать хочет. В убранном подсолнуховом поле нашёл чичо Алекса – младшего тёткиного брата, – по череду стадо пасёт дядька; локтями за спину – карлигу обхватил, палкой осанку прямит, ноги ровно ступают меж рядами наклонённых, бесшляпых почерневших стеблей. Пора гнать стадо в село, но коровы гладко подбирают уроненные семечки, жуют шляпы неподобранные, набивают огромные желудки сытыми остатками от валового сбора семечки. Хвала земле, – что кормит жизнь.

  Дядя Алекса встречает порхающий металл с непомерным интересом, племяннику безмерно рад:

   – Ого – го – у, наша кровь над железом властвует; издалека дороги, из глубины села твой мотоцикл определил, один так уверенно стрекочет округу, искусно как-то отбивает расстояние, словно комбайн семечки теребит, по нашенски жизнь куёт.

  – Тебя лично ищу чичо Алекса, – здоровается Нико, и рассказывает, – у лели Маши опять беда, чалмак этот в край ошалел, – зверь! Снова побил её.

  – Снова? Побил! Что...о?! Одну сестру имеем..., вези меня Нико. Немедленно вези! – ты мне полынь в сердце вбросил.

  Алекса палкой принялся сшибать сухие стебли, от негодования руки задрожали.

  – А стадо? – случайно позаботился о коровах Нико.

  – Не задерут медведи! Наши звери, – дворняги, что скулят на подворьях, и кривоногие соседи из-за буерака.

  Алекса ловко влез в коляску, карлигу меж ногами ужал, прикрыл брезентовым тентом.

   – Быстрее гони! Давно пора зверя того усмирить!..

  Слабая пыль осенней дороги с чадящим дымом смешивалась, оседала в придорожной широте, и в наполненном вымени коровьем тоже смеркается день. Большие расплывчатые серые глаза выпроводили вожака стада, ...и забили рога в землю, продолжили подбирать сытые остатки высохшей нивы.

  Нико, не успел заглушить двигатель, а негодующий Алекса уже перепрыгнул сцепленную изнутри калитку, тут же палка Паню ищет, поймать свирепого зверя, настроен, без выяснения забить собрался, – у расплаканной сестры тяжесть снять хочет, трясётся весь.

  Маша испуганно заголосила:

  – Братко, братко, осторожно батко, наш Паня меру злости не знает, такой зверь любую беду учудить может, остерегайся родимый.

  Алекса рыскает в доме, в сарае, всё подворье обшарил, нигде Паню не находит. Обошёл копны, чердак прополз, пусто везде, – убежал зверь... Негодует Алекса, веретеном крутится, в ладони плюёт, из палки стук пустой извлекает, аж кур уже прибравшихся растревожил. Кудахтают куры, и петух человечьими словами сквернит из загона.

  – Вот оно что, – Алекса в клетку запрыгнул, забрался в курятник, Паню притаившегося выволок наружу. В одной руке брыкающегося мужичка держит, поднимает для обзора повыше, другой колотит бултыхающиеся висящие ноги пойманному зверю. Приносит к порогу, бросает в ноги сестре гневливого её мужа.

   – Вот он твой зверь. Этой ли шкварки мне опасаться надо?

  У Пани штаны сползли, кожушок задрался, трепыхается под палкой своячок, землю царапает, лепечет несуразности, грозится в колодец броситься, другую беду учудить хочет.

  По рукам, по ногам бегает пастушья палка, злонравного мужа колотит карлига – укрощает зверюшку. Паня по земле катается, до горнила колодца дополз, крышку скребёт, шаркает качающийся сплоток, опростать глубину пытается.

  – Утоплюсь..., блошусь в воду, умелеть хочу... – кричит Паня, крышку колодезную смещает, приоткрывает и снова захлопывает.

   – Ой..й... йошеньки, батко, – заголосила сестра другим новым завыванием, – ты его бьёшь-убиваешь, пропадёт моё горе, утопится, как я без него жить останусь...

  Суматоха вечера разрастается. Соседи через забор смотрят. Лупит Алекса колпак шаткий, колотит кривые пальцы, зверька от ямы отгоняет. Маша в смятении, чуть ли не отпевает мужа:

  – Ой, Паню, Паню, выживешь ли, котик мой мышеловный, ворон высоколётный, что батко с тобой сделал.

  Алекса попятливо палку уводит, неопределённостью состояния своего не доволен, сплюнул гневно, молча, со двора подался, раскрутил проволоку стопорившую калитку, далеко забросил, Никифору указывает:

  – Вези меня к коровам, от людей всегда устаю. Я старой коровы теля, – молоком жирным откормлен. Всю жизнь со зверьём бодаюсь, – и от того, только уныние одно имею.

  – Ага, убежал Мишка, длаку со мной захотел устлойть, испугался, длапанул, – Паня чесал ссадины и царапины, кулаком угрозу изображал. Маша слюнявила пальцы, ковырялась в ушах, доставала ржавую серу, и мазала раны мужу, приговаривала:

  – Тише, тише тебя только тронь, всех разгонишь, никому покоя не будет...

  Кормилец – день убежал. Стадо не спешит копыта расплющенные уносить из сытого поля, – недалеко расстоянием ушли коровы, дождались пастуха-вожака. Медленные морды, и по дороге домой всё остатки осени подбирают, всю ночь, разжёванную увядшую массу перетравливать будут, с вечера выдоенное вымя, – к утру наполнить обязаны. И каждый сытый день, – забытым в коровьем черепе останется, – такова обязанность молочная.

  ...А ожидание утреннего молока, – тоже морока сладкая для детей; бьют белые струи наполненные подойники. Взрослые волокиты, – то совсем не их детская тревога.

  Зверский аппетит, в растущих малых людях выползает с утра, к утру у коров ясли все вылизаны. Выгонять пора из стойла, – сборное стадо.

  Вольно и широко будут весь день пастись коровы остатками урожая в убранных нивах. Звенит бубенчик – молоко прибавляет. Сегодня другой пастух по череду за гуртом присматривает. Не умыкнут, не задерут двуногие лютые звери, что за буераком, за скирдами прячутся.

   И для других тоже вот, – такие пастушьи прибаутки, – иногда, бывает, доходят.