Текст книги "Западный берег Коцита"
Автор книги: Дмитрий Савицкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)
Савицкий Дмитрий
Западный берег Коцита
Дмитрий Савицкий
Западный берег Коцита
Я знал Натана Эндрю, когда он еще был женщиной.
Дело было в России, на даче. В дальних комнатах варили варенье, на ослепшей от солнца странице сидел кузнечик, по окраине слуха глухо стучал товарняк. В середине лета в Подмосковье иногда наступает безвременье. Кажется, что так было всегда – чистое небо с забытым над прудом облаком, горячая садовая листва, хрусткий гравий дорожки. Книга, скучающая в сетке гамака, конечно же, оказывалась "Анной Карениной", порезы лечились подорожником, доносившиеся из купальни крики были приглушены не расстоянием, а дырой во времени. Крикнешь, и крик твой, не успевая разрастись, исчезает в лазурных трещинах.
Власть, газеты, радиобред, городские сплетни – все это отсутствовало. Гроза надвигалась из-за Успенского, театральная, хорошо отрепетированная гроза. Ветер задирал клетчатую юбку скатерти, опрокидывал молочник. Свирепый шмель ввинчивался в тугой воздух, но не мог сдвинуться и на миллиметр. Запах поднятой пыли и беспартийного электричества заливал округу. Хлопали окна мезонина, и все еще сухие молнии сыпались за дальний луг.
Я снимал комнату с выходом в сад, а Натан Эндрю, в те времена Наташа Андреева, был, была, были неуклюжей восемнадцатилетней девицей, пасшейся между верандой и малинником: короткие мокрые после купания волосы, исподлобья тяжелый взгляд. Мы куда-то отправлялись на велосипедах, горячо дышал сухой ельник, от рябой светотени кружилась голова. Наташа готовилась в институт и привидением бродила светлыми ночами меж яблонь: ситцевый сарафан, учебник в руках. Велосипедные поездки, вечерние купания в парной пресной воде под аккомпанемент лягушек, прогулки через луг к заброшенной церкви, ночное одалживание друг у друга сигарет, спичек, электроплитки ни к чему не привели. Я был дик, занят самим собою, мантрамами, кундалини, праной, самиздатовским буддизмом, самодельным дзеном.
Потом дыра во времени затянулась, оказалось, что мы уже в августе, понаехали родственники хозяйки, и вечерами в саду составляли теперь вместе столы, появлялась закуска, водка, крепкоголовый майор в выцветшей майке терзал шестиструнку, и работе моей пришел конец.
Накануне отъезда, вечером, Наташа зашла, как обычно, выкурить сигарету, поболтать ни о чем, покачаться в старом кресле-качалке. Ушла она под утро, и, хотя мне совершенно нечего вспомнить, я готов присягнуть, что была она все же особой женского пола.
Теперь, через одиннадцать лет, передо мною стоял наглого вида блондин в рубашке поло и джинсах в обтяжку. Татуированный коробей дрожал на бицепсе, золотая серьга была продета в мочку уха, американский паспорт торчал из кармана. Я, конечно же, слышал, что она или он эмигрировали лет на шесть раньше меня к богатым бруклинским родственникам, но я и понятия не имел, что деньги торговцев мехами пошли на ставшее рутинным хирургическое вмешательство в замыслы Творца.
Все это было объяснено кривыми полусловами на пути к переполненному японцами бару. Позже я узнал, что новоиспеченный Натан Эндрю подвергся остракизму. Бруклинская родня не могла смириться с метаморфозой.
"Но даже если бы они и смирились, – мрачно улыбался Натан, – что толку? Ведь, чего доброго, потребовали бы сделать обрезание..."
Натана привез мой старинный приятель Илья. Косолапый, сутулый, из тех, про кого говорят "неладно скроен, да крепко сшит". Когда-то он был чемпионом по боксу в легком весе. С тех пор к нему приклеилась кличка Муха. Жил он, на том берегу Коцита, в Москве, в трех шагах от меня, за полуразрушенной колокольней на Рождественском бульваре. Родители – и мать и отец – были на дипломатической службе и погибли в авиационной катастрофе между Хай-Кео и Чанг-Кьянг. Мухе шел в то время семнадцатый год, его сестре было четырнадцать. Они отказались от опекунства, и через огромную, коврами выстланную квартиру, толпами пошел народ. В основном это были старшие друзья: джазмены с Маяка, актрисы из ВГИКа, шпана с Таганки, чердачные поэты, подвальные художники.
Друзья приводили друзей, разбредались по комнатам, играли на гитарах, пили светлое грузинское вино, обнимались по углам. Квартира была доступна двадцать четыре часа в сутки. Ключ, если Муха с Асей отсутствовали, был под ковриком. Часто ночные или утренние гости, наткнувшись на спящих подростков в их собственной 5 спальне, удивленно спрашивали, чьи это дети. Постепенно были проданы ковры, разбит или продан фарфор, украден зимний голландский пейзаж, при смерти был отцовский опель. Меня загребли в армию. Муха пропал из виду, слухи о нем в мой сибирский заброшенный гарнизон не доходили.
Демобилизовавшись, я не смог его разыскать. "Квартира" была на трех замках, телефон не отвечал. Но однажды в метро я влетел в вдребезги беременную Асю. От нее я узнал, что Муха шляется по прикаспийским степям с полоумной охотницей на снежного человека. За два года до моего отъезда, он объявился и сам. С тех пор мы виделись ежедневно. То он забегал пропустить стаканчик баккарди – Куба баловала нас дешевым ромом, то я забредал к нему в Донской монастырь на кладбище, где мы, сидя в тени лип на могильных плитах, базлали о чем придется. О политике, конечно, о бабах, о том кто сел, а кто только собирается. Работал Муха в те времена в крематории и был сказочно богат.
Прилетели они налегке. Никакого багажа, ручных сумок, зонтов, клюшек для гольфа, скорострельных винтовок, воскресных журналов. Ровным счетом ничего. Даже пиджаков на них не было. Джинсы, да не слишком свежие рубахи. Бар в Руаси не самое лучшее место на свете. Мы тянули пиво, приглядываясь друг к другу. Японцы обменивались фотовспышками. Мухе я был рад, к Натану не знал как относиться.
Накачавшись хеннекеном, мы отправились отлить. Естественно, Натан с нами. Втроем мы журчали на разные лады. Задрав головы. Меня так и тянуло подсмотреть, чем Натан это делает.
– Я вам такой Париж устрою, – обещал я, – по первому классу.
– Видишь ли, – Муха застегивался, – мы, честно говоря, приехали по делам. Будем в запарке. Но вечера у нас свободные.
Натан, оттопырив губу, рассматривал в зеркале зуб. – Если раньше, – думал я, – в нем было что-то мужиковатое, то теперь он смахивает на бабу...
– Ты сам-то, – хлопнул меня по плечу Муха, – занят?
Я был более чем не занят. Дела мои не только не шли, но и не ползли. Они не стояли и не лежали. Их просто не было. Я был в дыре, которую торжественно принимал за жизненный перекресток. За квартиру было не плачено, телефон грозились отключить, джинсы расползались. Мысль о собственном идиотизме еще не посетила меня. Я был day-dreamer, улыбчивый кретин, уверенный в том, что именно мне суждено понять и сформулировать роковую разницу между там и здесь, между тогда и сейчас, то есть между Востоком и Западом.
Естественно, практических результатов это не давало. Места на этих должностях от Ла Манша до Гудзона были заняты, а уроки тенниса перекормленным детям и вдалбливание русской грамматики худеющим стервам позволяли мне лишь сводить концы с концами. Вернее, знать насколько они не сходятся. К тому же смутная идея о том, что Запад из Востока (и наоборот) не вычитается, и сформулировать разницу, тем более роковую, увы -невозможно, уже начала пульсировать. И Сена, сменив Москва-реку, была лишь другим берегом Коцита.
У моих американцев были ключи от чьей-то квартиры и они отправились отсыпаться. Сквозь солнечный пузырящийся Париж на них, гримасничая, глядела нью-йоркская ночь.
На следующий день они заехали за мной на машине. – Для начала нам нужно приодеться, – сказал Натан. – В таком виде работать нельзя. Есть что-нибудь поблизости?
Муха крутил руль, я показывал дорогу.
Здесь, – наконец остановил я его. – Запарковаться можно в переулке у церкви.
Валяй дальше, – Натан чистил ногти спичкой.
То есть как? – удивился я. – Здесь не дорого и прилично.
Никаких больших магазинов, – был ответ. Что-нибудь тихое и уютное. Большие магазины нам противопоказаны.
Мы отчалили от Самара. По дороге я думал, что у Натана наверняка сохранился в подавленной форме месячный цикл. Или же Нью-Йорк сделал из него психа.
Все было как во сне. То ли от влажной дурной жары. То ли от вчерашнего пива. То ли от скорости превращений. Мои друзья обернулись миллионерами. Они скупали все подряд. Кожаные джинсы, духи, свитера, солнечные очки, купальные костюмы, запонки, галстуки, часы, перчатки. Магазин за магазином, переходя с левой стороны улицы на правую, сворачивая в переулки, не пропуская ни одной лавочки, ни одного киоска.
К полудню машина была завалена пакетами, багажник с трудом закрывался, заднее сидение пришлось разгребать. Свернув к Сене, мы запарковались у самой воды. Красавица-яхта отбрасывала решетчатую тень. Загорелый черт в выцветших джинсах поливал цветы. Двери нашей машины были распахнуты, миллионеры мои переодевались.
У вас что, в Штатах, экономический кризис, – интересовался я. – Белый дом уже перекрасили в красный?
Муха был в белоснежном костюме от Валентино. Натан напялил на себя нечто невообразимое. Джеймс Бондофф а ля Бруклин: розовый бархатный блейзер, шелковую полосатую рубаху с отложным воротом, черные джинсы в обтяжку. Он сидел выставив ноги в белых лаковых сапогах и распаковывал коробку с часами. Очки-порш были у него на носу, сигара торчала из кармана.
Все мы взмокли, ветра совсем не было, и где-то над Сэн-Клу клубились, выстраиваясь в боевом порядке, облака.
– Хорошо бы пива, – сказал Муха и облизнулся. Натан кивнул. В профиль у него были густые длинные ресницы.
Я отвел их в кафе.
Не годится, – заглянув вовнутрь на распаренные пунцовые банкетки и угрюмую стойку, объявил Натан. Они переглянулись с Мухой.
Нет ли чего-нибудь посолиднее"
Я опешил.
В каком смысле?
В смысле цен. Нам расплачиваться наличными не интересно. Мы все берем на пластик, в кредит.
Я отвел их в единственный дорогой бар поблизости. Педрилы, ледяной воздух, цены выше Эйфелевой башни.
Почем здесь пиво? – спросил Натан.
Я только начал соображать, что меня в нем раздражало – искусственный голос, короткие рубленные фразы, словно он начитался Дос Пасоса. В том, что он ничего, кроме спортивного приложения Нью-Йорк Таймс, не читает, я был уверен. Позднее я понял свой промах. Конечно, он читал бесконечные комментарии и колонки в женских журналах: бисексуальность, маски для лица из толченого стекла, как приготовить мартини в аравийской пустыне...
Застукав его через день в кондитерской с осовелым взглядом и липким ртом, я понял, что подмосковную девицу бруклинскими штучками просто так не возьмешь:
Пиво? Не знаю. Самое дорогое франков по двадцать пять...
Окей, возьмем икорки, – Муха уже подзывал тающего от счастья гарсона. Переведи ему...
К моему удивлению, икра нашлась.
– Триста грамм, – сказал Натан.
Водки бы, простонал Муха.
Мы на работе, – огрызнулся Натан.
Господа, – встрял я, – знаете ли, почем на берегах Сены рыбьи яйца?
– Расслабься, – был ответ, – будь как дома...
Сидя в полутьме бара, я думал, что в такие дни солнце является единственной архитектурой города. Тяжелая солнечная стена вздымалась напротив. Мощная колонна била вверх сквозь отверстие в потолке террасы. Пучок лиловых лучей натягивал невидимый отвес на повороте винтовой лестницы. Как тишина вставлена в музыку, солнечные строения были вставлены в городские. И как пальцы, заплетенные в пальцы, они были обречены расстаться вечером.
То же самое происходило и со мною. Дневные мечты гасли на закате, реальность подсовывала угрюмые камни, кривые фасады, обшарпанные углы:
– Слушай, старик, – Муха не утруждал себя мазать икру на тартинку, он предпочитал, как в Москве, есть ложкой, – у вас здесь сингл-бары существуют?
Какое-то время я смотрел на него не узнавая. Неужели это мы? Он, я... Ребята с Рождественского бульвара. Где ранним летом все запушено тополиным пухом, а зимою снег сыпет с такой яростью, словно хочет выбелить до нуля, до чистого белого цвета грешный город...
Бары для холостяков? Как у нас на Второй авеню? Чтобы с девушкой можно встретиться.
У нас бляди, – сказал я. – На все вкусы.
Я вспомнил неизвестно к чему, что пробираясь в толпе. Муха пользовался баскетбольными приемами. Что осталось от московского Мухи? А от меня? Пожалуй, честнее всех был Натан. Меняться так меняться. То, что мы уехали, оставили тот берег, было ясно. В то, что мы никуда не причалили, не хотелось верить.
Блядям нужно выдавать наличные, – Муха тоже приглядывался ко мне; быть может, так же как и я, лишь внешне участвуя в разговоре.
А девушек можно накачать шампанским. От пузыриков они становятся легче. Идут на взлет... Правда, Нат?
Натан смотрел в угол, где у стойки переминался с ноги на ногу наголо стриженный усач.
– Объясни ты ему, – сказал он наконец, – что мы с ним будем в кошки-мышки прятаться...
Способность удивляться требует наличия пустот. Ребята были на гастролях. Дома они обменялись с Фредом МакЛавски кредитными карточками. Фред сваливал к тетке в Гонконг. Ровно через четырнадцать дней старый хмырь МакЛавски, который натер себе мозоль на этом деле, должен был заявить узкоглазым местным властям о пропаже бумажника, двухсот тридцати двух рублей зеленью, фотографии сильно раздетой брюнетки, нескольких сабвеевских токенов и Визы, она же Амэрикен Экспресс. За это время бывшие строители мунизма должны были опустошить магазины Европы.
Трюк был старый, заплесневелый, и МакЛавски, само собой, менял мухину Визу и Натановский Экспресс на meme chose с кем-то, отбывающим в Австралию. Вещи было условлено сдать в магазин "0'Десса" на Лонг-Айлэнде.
Помнишь Ривкина с Таганки? – тормошил мою память Муха. – Он на вторых ролях ошивался. Теперь у него двухэтажный шоп".
С документами тоже проблем не было. На Брайтоне заделывали документы на любое имя. Называйся хоть Хрущевым, хоть Эйзенхауэром. Подписи молодые люди воспроизводили идеально. Фред МакЛавски в свое время был натановским ухажером. Когда Натан, видимо, был еще Наташею.
Голова моя шла кругом. Натан, раскурив сигару, встал и отправился к стойке. Криво улыбаясь, он спросил что-то у усача.
Понимаешь теперь, – сказал Муха, – что происходит? Мы без копейки..." И, кивнув в сторону бара, понизил голос и добавил: – А это я отказываюсь принимать. Стоило зашивать промежность, чтобы опять гоняться за мужиками. Мозгам моим это недоступно..."
Мозги здесь ни при чем, – уверил его я.
– Большие же магазины Натан не любит, – закончил Муха, – в больших и в ювелирных, как сам знаешь, легко перекрывается выход...
Натан был в Европе по карте пятый раз. Муха, увязший с устройством дел, работавший и таксистом, и дорменом, продававший швейцарские кастрюли с двойным дном, и, одно время ошивавшийся в асисстентах у известного фотографа, решил рискнуть и заработать на свое такси.
– В крематории, старик, было легче. Бывшие совы делают в Штатах хорошую капусту. Трэфик! Пуляют оружие, кокаин, героин. Потом уходят в чистый бизнес. Если такой существует. Ты бы видел Брайтон! Расцвет НЭПа. Пальба, шампанское с селедкой, блатные оркестры... Дело в том, что дальше ехать некуда. Америка наше последнее приключение...
От фотографа Муха ушел сам. Хотя и получал хорошие зеленые деньги.
Невозможно, мужик..., целый день через контору идут подростки женского пола, и каждая, каждая! готова немедленно вывернуться наизнанку. Босс работал часа три в сутки. Остальное время в студии творился сущий сатирикон.
Не жалеешь, что уехал? – спросил я.
Смеешься? Жалею, что не смылся лет на двадцать раньше. Начинать нужно вместе с жизнью. А не против течения, как теперь. Теперь все впопыхах. Сучий возраст поджимает.
Вернулся Натан. У него был вид утопленника. Утопшего в сметане.
Облако, жалкое скопление паров, загородило июльское солнце. Рухнули стены и колонны, растаяли контрфорсы, вместо торжественной, органом гудящей, архитектуры, осталась висеть лишь легкая пыль.
Я прошлялся с ними неделю. Двухкомнатная квартира в Пасси выглядела, как склад. Натан охамел. Он тыкал пальцем в то и это. Любой, проживший в Штатах полтора года китаец, мог просечь его акцент. Судя по всему, у него сдавали нервы, играло очко. Вечером в ресторане он заказывал улиток да лягушек, из чего, по его мнению, иисключительно и состояла французская кухня.
Муха был тих, его мрачный юмор терял последние просветы. Я выбирал вино. Так как Американский Экспресс все еще крутил колеса, гарсоны кивали с одобрением – вино я выбирал с любовью. Воздушная зыбкая идея, зародившаяся в эти дни, уплотнялась. Я и сам начал шастать глазами по витринам, примеряя твидовый пиджак, любуясь компактным стереокомбайном.
Пожалуй, если бы и у меня был бы шанс отовариться на карту, я мог бы проскочить осень и наплевать на зиму. Два дня шопинга решили бы все проблемы. Я знал, что мне было нужно: от книг до пластинок и, если бы можно было куда-нибудь сплавить Натана, вдвоем с Мухой мы отстрелялись бы в два счета.
Я сводил их на Пигаль, показал пигалиц, протащил по Сэн-Дени.
Пора блядям делать электронные вставки, врезки, – грустно мечтал Муха, как в уличных банках. Чтобы можно было заряжать карту.
Они собирались на уик-энд в Германию. Соuр de Force. Я предупреждал, что боши отличаются от лягушатников в знании Шекспира. Натан страдал животом. Муха вычислял, как бы перебраться назад в Европу.
Найди мне девицу, – просил он. – Для фиктивных оплаченных отношений. Но тоже, чтоб всё же не страшнее атомной войны была...
Как вы будете через таможню в Штатах пробираться? – интересовался я.
Без проблем, – Натан объедался вальюмом, – еще никто не залетал.
– Мы будем первые, – вздохнул Муха.
Я уехал к друзьям в деревню на уик-энд. Я был выпотрошен этим визитом теней прошлого, перекособочен, растерян... Сколько раз я говорил себе никаких дел, никаких контактов с одноплемениками, никаких попоек и никаких гулянок:
Боже!... Ни свежий лесной воздух, ни тишина, о которой я так мечтал в Париже, ни внимание чуткоглазой Жанны, ни тактичные разговоры с Жаком не успокоили меня. Я лежал посредине залитой теплым лунным светом ночи, и со всех сторон на меня надвигались расцвеченные витрины. Белый плащ размахивал пустыми рукавами, черный шарф мяукал котом, перчатки и галстуки, рубашки и подштаники скользили вдоль светящейся пустоты. Чушь, конечно, безумная чушь, мог без всего этого спокойно прожить... Но это было как во сне – идти через череду бесконечных магазинов и брать что угодно:
Их не арестовали, их не допрашивали, даже не повысили голос, но Виза в городе Мюнхене сгорела. Просто попросили зайти попозже, так как телефонная линия с банком была занята, а пластик МакЛавского попросили оставить.
Ничего, – вздыхал Натан, еще более похудевший, с еще удлинившимися ресницами и провалившимися глазами, – мы свой пятилетний план выполнили. Можно расслабиться.
Мы сидели на террасе кафе в Пале-Руаяль. Все было как на картине Моне. Жирный солнечный воздух. С радужными пятнами. Воздух со сливочными сгущениями. Шуршали платья дам. Бегали дети в аккуратных костюмчиках. Ползали в песочнице упитанные карапузы. На голубой скатерти, в тени зонта, в рюмке кира утопла пчела. Человек в котелке и с тростью вышел из прошлого века, прошел мимо нашего столика, обдал запахом плесени и, во тьме аркады, исчез. Мир медленно размывало. Словно на стекло объектива дышало разгоряченное дитя.
Я взмок. Все мы были слегка взмокшие. Два гигантских пакета от Кензо уткнулись в колени пустому креслу. Я снял пиджак, повесил на спинку стула. Народ фланировал за нашими спинами: мидинетки, хорошо одетые безработные, туристы, искатели приключений. Я чувствовал, что страница моей жизни, прилипла к предыдущей и не переворачивается.
Господа, – сказал я, наконец, фальшивым голосом, – хоть я и знаю, что вы притомились, у меня есть предложение. Я хочу вступить в дело:
Натан кисло посмотрел на меня. Муха попытался проснуться. – Я отдаю вам свою Визу в обмен на два дня шопинга в Париже. Вы делаете что угодно в Нью-Йорке, я же набираю товара впрок и умолкаю как сверчок до первого снега...
Натан засунул мизинец под верхний резец и закатил глаз.
Надо подумать, – зевнул Муха, – извини...
– "Нада" по-испански – ничего, – пробормотал Натан.
:. Жмурик денег стоит, – вспомнил я, ни к селу ни к городу, формулу жизни Мухи; прошлое накатывало без спросу горячими волнами.
Дело было в столице мира, Москве. "Только дурак думает, что с мертвого нечего взять...", уверял Муха. "Малый в полном порядке, говорили в те времена про него, любой гроб достать может."
С гробами в столице было плохо. Можно было подобрать для карлицы или гиганта, но человек среднего роста помирал весь в сомнениях: во что положат? Где тару возьмут? Конечно, для людей со связями проблем не существовало: лакированные крышки, пурпурное нутро, подушечка, чтобы шея не затекала – лежи не хочу...
И в то время, как важный покойник с серебряным рублем под языком уже плыл через Стикс, он же Лета, бедолага, не успевший заручиться связями перед смертью, тух где-нибудь в красном уголке под вой родственников, бессильных перед лицом официального рока.
Выходило, что и на том свете номенклатура делала нос пролам и внештатным интелям. Этим несчастным и спешил на помощь Муха. Не за бесплатно, конечно. Бесплатно в Союзе работают только генсеки и диссиденты.
Общая картина выглядела так: пока родственники усердно скорбят в мраморном зале, напуганные больше тем, что и самим когда-нибудь придется лежать на цветочной грядке в парадном костюме, чем временным расставанием с драгоценным перемещенным лицом, юноша с черной повязкой на рукаве скорбно бубнит официальную скороговорку перед поставленным на платформу лифта гробом. Инвалиды-музыканты, все с картины Брейгеля-старшего, привычно тянут жилы из Шопена. Падает в обморок чья-нибудь беременная племянница. Снаружи моросит дождь или идет снег.
Наконец, старик-геликонщик стучит три раза в пол деревянной ногой, подсобные рабочие в курилке бросают карты, оркестр придурков переходит на оглушающую скорбь, гроб закрывается крышкой и опускается в жуткую преисподнюю. В печь – думают родственники. Тем временем в нижнем зале идет слаженная работа. Подсобные Персефоны, ударники инфернального труда, вытряхивают Иванова из гроба, аккуратно собирают цветы и раздевают беднягу. Габардиновый костюмчик, часы марки Победа, серебряный портсигар от товарищей по службе, колечко с камушком, выходные штиблеты – вот обычно и весь улов.
– Но некоторым, – рассказывал в то время ясноглазый и розовощекий Муха, как фараону кладут в гроб любимые вещи. Кому золотую чарку с эмалевым Кремлем, кому коллекцию почетных грамот на растопку, а одному чудаку сунули под голову спидолу – Голос Америки, что ли, с того света слушать? Попадаются и аккордеоны, альбомы фотографий, кубки за первое место по метанию диска, гитары, сторублевки, грузинские кинжалы, запечатанные письма в высшую в буквальном смысле инстанцию:
Цветы шли на рынок. Вещи – скупщику в комиссионный магазин, гроб задерганному дяде, ожидающему где-нибудь на задворках третий день. Ясно, что гробы стояли частенько под цветами побитые, как паромы...
– Покойник же поступает в печь голым, как и родился. Что справедливо, – не забывал добавить Муха.
В те времена не только гробы были дефицитом в стране. Дефицитом была колбаса, сапоги, шапки, книги, соски – нет смысла перечислять. Иногда давали сапоги. Выстраивалась очередь. Иногда – Бодлера. В последний раз давали Америку. Муха взял. Взял и Натан. Меня оделили Парижем. Учили же нас в детстве: дают – бери, бьют – беги...
– Слушай, – переместился я в Пале-Руаяль, – а что вы в пересменок в крематории внизу толкались, грелись, что ли?
Муха посмотрел на меня, как на мучителя, который заставил его по световому лучу тащиться черт-те куда...
Ну да, – тихо сказал он, – зимою так у печки сушились.
Вернулся из уборной Натан. В принципе бизнес принадлежал ему. Муха был на прицепе. Решал он. Принесли земляничный шербет, шампанское. Натан заказывал "то самое, что Пушкин пил перед дуэлью. Потому и промазал."
Я его не отговаривал.
Окей, – сказал он наконец. – Нам все равно больше не протащить. Покажи твою карту. Надеюсь, ты подписываешься не как гений?
Я улыбнулся. Моя скромная студия на расстоянии в двадцаати шагах от нашего застолья стремительно зарастала вещами. Кассеты сыпались на пол возле окна, Колтрейн, Каллас, Гульд; надежно укрытое от прямого солнца стерео сверкало в углу; рубашки и брюки, синее и бежевое, галстуки и шарфы падали на ворох цветной упаковочной бумаги. Стопка книг рассыпалась задетая новеньким сапогом. Я поднял бокал. Шампанское кипело. Муха опять засыпал.
– Сhеегs! – улыбался я. За два дня я все успею. Чертовски мило с вашей стороны...
Не оборачиваясь, я протянул руку к пиджаку. Его не было.
* * * * *
