Текст книги "Фадеев Д.Н. "Письмо". Рассказ (СИ)"

Автор книги: Дмитрий Фадеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Наверное, так было каждый день. Вернее, с тех пор, как Алёшка уехал из деревни куда-то в город. «На заработки», как объяснил он тогда. Старик всё время посматривал в окно, поджидая его, как бы угадывая, с какой стороны он должен появиться. Дед был давно в годах: худой, с сухим морщинистым лицом, с хрипотцой в голосе и слишком седыми волосами. Шестьдесят восемь лет! Стоило только подумать! Хотя на вид ему можно было дать и все восемьдесят. Жил он один. Старуха померла давно. Ещё Лёшке не исполнилось и десяти. Лишь изредка к нему приходил соседский пацан – Юрка. Длинный, сероглазый, растрёпанными, как мочало, волосами и такой же худой, как и дед. Они подолгу беседовали в тихой, полупустой стариковской избе. Дед любил этого умного парнишку. Может быть, даже и потому, что тот нет-нет, да и напоминал его Лёшку. И всё же, от этого сравнения, старику было малость полегче. Словно, это и был тот самый десятилетний Лёшка. Юрка хоть и не понимал деда, но старался чем-то помочь.

– Не было писем-то? – деловито осведомлялся Юрка.

-От кого? – как бы просыпался от своих мыслей дед.

– Ну, от Лёшки?

-Нет. Ты что забыл, когда он последний раз писал что ли?

-Ну, было до Нового года как-то. Открытку присылал, – не унимался Юрка. – И всё.

– Так ведь не только ему там письмами-то заниматься, в городе-то, – с заметной болью проговорил старик, как будто ему задели старую рану. – Всё-таки работает ведь. Но «кем», старик не знал. Да и Юрка не стал спрашивать. Он знал, что дед всё равно не ответит на его вопрос. А если и ответит, то всё равно… не надо.

Для старика такие воспоминания о сыне больно отзываются в его сердце. Иногда он жалеет и злится, что Лёшка, бросив его на старости лет, уехал неизвестно куда и зачем. А иногда – гордится этим:

– Глядишь, в люди выбьется, – говорил он всем, кто ни спрашивал его об этом. Наверное, хоть ты и мужик, а разлука всё равно делает своё дело. Жжёт в сердце всё больнее и больнее.

– А чего не съездишь? – совестливо спрашивал Юрка.

-Ну да! – с досадой в голосе говорил дед, – На мою пенсию много ли накатаешь? Отсюда выехать-то как-нибудь выеду, а вот обратно, скажи, приеду? Сейчас ли раскатывать! Было время – ездил.

Хоть и отговаривался он так, отшучивался, а всё равно хотелось съездить, посмотреть, как он там? И если бы проблема не упёрлась в деньги, он бы давно уже, хоть завтра, отсюда уехал. А может, и не деньги держали старика на привычном месте. Кто его знает.

– Вот помру, кто тогда спроводит в последний путь? – с обидой говорил дед. – А ты – «ехать»! Легко сказать: «Дедушка – езжай»! А я сына жду. Не он, давно бы уже «упаковался». Да вот, вижу, не время, – разошёлся старик.

– Да ладно, чего ты… Я так… – стал оправдываться Юрка.

Вообще, Юрка не любил разговоров на вот эту «дурацкую», как он говорил, тему о смерти и сам пожалел, что спросил. Не нравилось, что вот так вот нудят. Он считал, что если тебе положено умереть в такой-то срок, то ты и так в этот срок умрёшь. Но зачем же раньше времени собираться? Может, Юрка оттого и не сходился со стариком, потому что ему было всего пятнадцать. Что он видел в отличие от старика? Но то, что Юрка, хоть и мал, а сердце в нём заложено большое, старик знал.

Частенько, каждую субботу, устав от пустых переживаний и бессмысленных ожиданий у окна, дед «поддавал». Порою в одиночку.

– А что, – говорил он тогда заплетающимся, как будто, ватным, языком дед, – не могу хотя бы раз, под выходной? – уставив бессмысленные глаза в собеседника.

– Что я,… чем я… хуже остальных? – аккуратно подбирая слова, говорил он. Но на него мало кто обращал внимание в таком состоянии, потому что знали, что уж если Трофимыч «не стоит на ногах», то он опять начнёт про своего Лёшку и говорить с ним тогда – просто бесполезно. Он начинал ругаться, обзывать, одновременно спрашивая совета и его, как правило, давно и очень быстро переставали слушать. Даже Юрка, когда видел старика в изрядном подпитии, не переставал тому удивляться, даже если такие субботы затягивались на недели:

– Ого! Где это ты так? Но дед неопределённо махал рукой.

– Они не поймут, – уже жалея, говорил Юрка. – Чего ты там выколачиваешься? Но старик, из-под белых, густых бровей, бросал свой грустный взгляд куда-то в сторону. А по его щеке, невольно катилась, похожая на каплю дождя по весне, такая же редкая, слеза.

– Может, не надо было тебе, а? – не переставал спрашивать Юрка. – Чего ты им докажешь? Старик, то ли от нажитой годами глухоты, то ли от наплыва чувств, уже не слышал последних слов. Конечно, им было не доказать, но и он никому ничего не хотел доказывать. Просто иногда появлялась та редкая минута в жизни, пусть за рюмкой-другой, где, освободившись от своего домашнего одиночества, хотелось просто выговориться. А ему всегда говорили одно:

– Набрался ты, Трофимыч, и городишь всякую ерунду. Сам-то ты соображаешь, что ты говоришь?

Ну, или полегче:

– Да приедет твой Лёшка! Никуда он не денется. Чего ты взялся ныть?

И он опять оставался ни с чем. Никто и никогда не видел, как он, облокотившись на стол, тихо плакал. Все знали и видели, с какой завидной регулярностью старик таскал письма на почту. Ему было обидно и больно, и он не понимал, почему всё так оно и есть? Даже молоденькая, нервная женщина, сидевшая в этом самом окошке и принимала всё от писем и телеграмм до посылок и бланков с начислениями пенсий, однажды подлила масла в огонь:

– Лёшка уже, наверно, купается в твоих бумажках, Трофимыч! Что ты суёшься с ними, как курица с яйцами, как будто что-то от этого изменится? – сказала она своим сухим, конторским голосом, когда тот снова пришёл на почту. Последние слова особенно задели деда: «Как будто, что-то от этого изменится».

– А вы что, за себя переживаете? – начинал терять терпение и дед. – Вам работы прибавиться?

– А ты здесь не хами! – повысила голос и она. Здесь не базар, чтобы орать. Но, видимо, чтобы поскорее отвязаться от старика, она, не теряя своего воинственного настроя, бросила:

– Давай своё письмо!

Дед, не ответив на это, молча протянул смятый конверт и поспешно вышел. Настроения не было.

Лёшка не писал давно. От той новогодней открытки, о которой говорили они с Юркой, прошло полтора года. Потом – всё. Ему советовали съездить, но дед отнекивался, ссылаясь на болезнь. Но это было всего лишь для куража. На самом деле дед видел в сыне большого человека в этой самой Астрахани, хотя и не знал, что Лёшка давно уже рванул на Север. Женился. Да так, видимо, «удачно», что не соизволил ни приехать, ни написать. Хотя, он и раньше был таким. Но всё же изредка отписывал старику. Письма были короткими – по пол-листа. Казалось, что когда Лёшка их писал, то всё время куда-то спешил, отправляя наспех эти «полуфабрикаты». И вот теперь перестал совсем.

Между тем, шли дни. Юрка не переставал ходить к деду, но о письмах больше не заикался. Видел, что старик и без того «дошёл до ручки». Да ещё и потому, что знал: ответ будет тем же.

Ведь был же у деда Лёшкин адрес. Астраханский. И вот этот адрес и понадобился деду в последний раз. Дело было так. Устав от бесполезной канители, то и дело, выглядывая в окно, дед, помня старый адресок, решил написать снова.

– Ну а что же? Как ещё? – говорил всем дед, характеризуя свою идею. Попросив Юрку купить ему конверт, старик вечером, сгрудившись над пожелтевшим листом бумаги, стал аккуратно выводить:

«Здравствуй, сынок! Почему так долго не пишешь?» Но, перечитав эти два предложения, старик грубо перечеркнул их. Тон получался какой-то навязчивый. Ему показалось, что он сразу начал с расспросов. Немного подумав, он начал писать заново, не изменяя приветствие. Оно понравилось: «Здравствуй, сынок!..» Но снова всё остановилось, как будто эти два слова держали весь смысл. Старик, чтобы не портить листа, остановился. Но наружу просился тот самый навязчивый тон. Он долго не мог подобрать нужных слов. Но потом добавил: «Долгое время ждал твоих писем, но потом решил написать снова». «Вроде, ничего!» – мысленно похвалил себя старик. Имел же он всё-таки какое-то образование! И поэтому, сумел составить культурно. Дальше пошло немного легче. Старик терялся в разнообразии слов (он взял орфографический словарь), но писал так, как считал нужным. Писал о себе, как он здесь. Всё время докучал расспросами, будто бы задавал их живому человеку.

– Вот, собака! – живо и вслух восклицал старик, замечая, что допустил ошибку. Усмехался, если что-то считал смешным, чего-то стеснялся. «Отрецензировав» своё письмо, он решил его переписать. Рука от волнения не слушалась деда. Она, то вольно гуляла по бумаге, а то и вовсе ей было не пошевельнуть. От этого строчки выходили неровными. Листы менялись. Закончив за полночь своё письмо, он неумело смял его и запечатал в конверт. Потом, кряхтя, скорее от удовольствия, нежели от усталости, побрёл спать.

Спал он в ту ночь тревожно. Многое тогда ему снилось. Что, будто приехал Лёшка, с женой, дети тут. И что сидят они в доме – пьют чай, неторопливо беседуя. Старик всё не может наглядеться на сына. Но сладкий и приятный сон обрывается…

…В доме старика было привычно тихо. В дальней, дедовой комнате, навзрыд плакал Юрка. В большой просторной комнате лежало высохшее тело старика. Его глаза были чуть-чуть приоткрыты, будто он всё ещё хотел что-то сказать, но так и не успел. Замер навечно. Люди приходили и уходили. Шёл мелкий и противный дождь. Одни ругали за беспутство Лёшку, другие – уже себя. И каждый из них понимал, что делать уже что-либо поздно.

 Здесь всё так и осталось, как и раньше: дом, двор, старый, полусгнивший сарай... А писем всё не было.