Текст книги "Седьмая труба"
Автор книги: Дмитрий Мамин-Сибиряк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)
Д.Н. Мамин-Сибиряк
Седьмая труба
Эскиз
I
…На улице бушевала снежная метель. Ветер так и рвал, бросаясь из стороны в сторону, как сумасшедший. Сухой и рассыпчатый снег носило по улицам белым столбом. У пешеходов захватывало дух, и даже уличные фонари едва мерцали, точно самому огню делалось холодно. Зато как хорошо было теперь в старинном двухэтажном каменном доме Шелковниковых, который глядел на улицу ярко освещенными окнами. В высоких комнатах так тепло, и замерзавшая на улице голь смотрела в окна с завистью. Некоторые даже останавливались, чтобы хоть издали полюбоваться, как добрые люди живут на белом свете. Но окна нижнего этажа были завешены шелковыми драпировками, а верхние были высоко.
В угловой гостиной, богато омеблированной в стиле сороковых годов, собралась веселая компания. Молодые лица совсем уже не гармонировали с тяжелой старинной мебелью из цельного красного дерева, старомодными низенькими драпировками и чахоточной бронзой стиля empire. На десертном столе, перед диваном, на тонкой высокой ножке стояла старинная лампа, – она давала так мало света, что углы комнаты терялись в темноте.
– Бабушка, миленькая, позволь нам подурачиться, ведь теперь святки! – упрашивала девушка лет двадцати с таким красивым и типичным лицом.
– Грешно, Клавдия, – строго отвечала сидевшая на диване старуха, одетая в косоклинный старинный сарафан. – Разве я мешаю вам: играйте во имолки [1]1
Имолки – жмурки, от слова имать, то есть ловить. (Прим. Д. H. Maмина-Сибиряка.)
[Закрыть], олово топите, гадайте, а столы вертеть грешно.
– Да мы немножко, бабушка… А мысли отгадывать можно, через влияние?..
– Клавдия…
– Ничего, бабушка: грех на нас взыщется, – решил молодой человек, шептавшийся с двумя горными инженерами. – Вот мы все грехи на горное ведомство запишем или на доктора…
– Мы согласны, Марфа Захаровна… – в голос повторили молодые люди, окружая старуху. – Клавдия Семеновна интересуется последним словом науки.
Дремавший в глубоком кресле лысый старик проснулся и присоединился к молодежи:
– Мамынька, в самом-то деле… нельзя же-с…
– А тебя кто спрашивает, Капитоша? – резко оборвала его старуха.
– Да мне все равно, мамынька… я так-с… гм…
Старик посмотрел кругом мутными глазами, откинул голову на спинку кресла и опять задремал. Это еще сильнее развеселило неугомонную молодежь: дядя Капитон боялся матери, хотя самому было уже под шестьдесят.
– Ну, господа, усаживайтесь, – командовал молодой человек. – Клавдия, садись вот к этому круглому столу… а вы, господа, составите цепь. Доктор, пожалуйста, руководите всем, и чтобы все серьезно.
– А Капитон Полиевктович не примет участия? – спрашивал доктор.
– Нет, у него руки трясутся…
– А… что? – спрашивал старик впросонках. – Мамынька, я тово…
– Бабушка, миленькая, не сердитесь… – ласкалась к старухе Клавдия. – Это так интересно… Вот сами увидите.
– Коли Полиевкт захотел, так уж разве сговоришь, – ворчала старуха, любовно поглядывая на красавицу-внучку. – Окружили вы меня совсем… Статочное ли это дело, чтобы столы вертеть?
Кругом небольшого столика молодежь образовала живую цепь. Клавдия попала между доктором и кудрявым горным инженером. Десять молодых рук соединились на лакированной поверхности небольшого столика с точеной ножкой. Лица были напряженно-серьезны, и все старались не смотреть друг на друга. А молодое, нетронутое веселье так и подымало всех: смешно сердилась бабушка, смешно похрапывал в кресле дядя Капитоша, и недоставало пустяков, чтобы это веселое настроение прорвалось дружным смехом. Всех серьезнее оставалась Клавдия, в красоте которой чувствовалось что-то такое болезненное, особенно в больших, темных глазах, опушенных тяжелыми, бархатными ресницами. Она изредка посматривала на брата и строго складывала полные губы. Полиевкт Шелковников являлся последней отраслью вымиравшего богатого рода, и на нем покоились все надежды Марфы Захаровны. В нем, в этом внучке, она любила все свое прошлое и все будущее фамилии Шелковниковых. Вот и теперь она не умела ему отказать и с тайной грустью смотрела на красивую черноволосую голову, наклонившуюся над столом.
– Господа… начинается… – шептал неизвестный голос.
– Тсс!..
Деревянный круглый столик действительно сделал нетерпеливое движение и легонько стукнул деревянной ножкой. Молодые люди совсем замерли в ожидании дальнейших движений. Но в самый интересный момент, когда стол начал подниматься одним боком, в дверях появилась коровница Афимья с подойником в руках и полотенцем через плечо, отвесила по-раскольничьи низкий поклон и певуче проговорила:
– Матушка, Марфа Захаровна, благословите коровушку подоить…
– Бог тебя благословит… – ответила Марфа Захаровна.
Эта маленькая сценка вызвала сдержанный смех, и стол перестал двигаться. Полиевкт вскочил и резко проговорил:
– Что это, бабушка, в самом интересном месте помешали… Ведь это же невозможно, наконец. Понадобилось какую-то глупую корову доить… Это… это черт знает, что такое!..
– Как ты сказал, миленький? – спросила тихо старуха. – С кем ты разговариваешь-то?
– Ну, бабушка, не сердись… миленькая… – уговаривала Клавдия. – Поля, а ты не груби бабушке. Не велика важность: сядем во второй раз, и только.
– А ты что за заступница выискалась? – оборвала ее старуха. – У него свой язык есть… Как он разговаривает-то с бабушкой?..
– А что?.. Я ничего, мамынька… – бормотал проснувшийся Капитоша и с удивлением посмотрел на всех своими мутными глазами.
– Делайте, как знаете… – решила Марфа Захаровна и принялась за свое вязанье.
Наступила неловкая пауза, а потом Полиевкт сказал, не обращаясь ни к кому:
– Все равно теперь ничего не выйдет со столом… Господа, лучше займемтесь внушением мыслей. Доктор, вы будете делать внушения, а Клавдии давно хотелось испытать на себе это состояние гипнотизирования…
Он все это проговорил уверенным, немножко задорным тоном, чтобы отплатить бабушке за проклятую коровницу, которая всегда при гостях заявится в гостиную и только срамит. Положим, свои люди привыкли к таким допотопным порядкам, а вот как образованные люди подумают про них… Вместо стола вот тебе, бабушка, угадывание мыслей, да еще пусть Клавдия первая подвергнется испытанию.
– Вы согласны, Клавдия Семеновна? – изысканно-вежливо спрашивал доктор, поправляя пенсне. – За полный успех первого опыта я не ручаюсь, но нужно пройти целую школу таких внушений…
– Да, я согласна… – твердо выговорила девушка и сама испугалась собственной смелости: и достанется же ей от бабушки, когда гости разойдутся!
Марфа Захаровна сделала вид, что ничего не слышит, и наклонилась над вязаньем. Спорить с Полиевктом было бесполезно, и запретить прямо тоже нельзя: убежит из дому, только его и видел. А Клавдия-то, тихоня-то, хороша?.. Так и отрезала, как ножом. «Будешь ты у меня сегодня на поклонах в моленной стоять!» – сердито думала старуха, довольная, что могла сорвать сердце на внучке.
– Что мы загадаем для первого раза? – спрашивал доктор, когда Клавдия вышла в залу и двери за ней были затворены.
– Пусть она подойдет к дяде, погладит его по голове и переведет на диван, – предлагал Полиевкт.
– Нет, это очень сложно для первого раза… Будет достаточно одного действия, – сказал доктор.
Решено было, что девушка подойдет к Марфе Захаровне и возьмет у нее платок из кармана.
– Полиевкт, ради ты Христа… – жалобным голосом проговорила Марфа Захаровна, бросая вязанье. – Снимешь ты с меня голову!
– Что же, бабушка, мы можем и бросить… – холодно ответит внучек, пожимая плечами. – Извините, господа, у нас все грешно… Пойдемте лучше куда-нибудь.
– Ах, делайте, как знаете… – застонала Марфа Захаровна, отмахиваясь рукой.
Когда девушка вернулась в гостиную, доктор завязал ей глаза платком, поставил среди комнаты и, положив руки на плечи, проговорил:
– Вы старайтесь, Клавдия Семеновна, решительно ни о чем не думать… А вы, господа, упорно думайте о загаданном.
Наступила мертвая тишина. Марфа Захаровна со страхом смотрела то на внучку, то на доктора и потихоньку читала Исусову молитву. Да не греховодники ли, что придумали… На беду и лестовка осталась в моленной, а то бы по счету прочитать сорок раз молитву-то, все же легче. Полное лицо Марфы Захаровны, когда-то замечательно красивое, теперь имело такой испуганный и жалкий вид, что даже Полиевкт пожалел ее про себя. Если бы не гости, он приласкался бы к ней и даже попросил прощения; но ведь вот эти инженеры видели коровницу, как она в своем кубовом затрапезном сарафане залезла в гостиную, да еще с подойником… Будут смеяться над ними, разнесут по всему городу.
– Угодники-бессребреники, помилуй нас… – шептала старуха, закрывая в ужасе глаза, когда Клавдия нерешительно сделала два шага к ней.
– Тсс!..
Сначала движения девушки были нерешительны. Она, видимо, колебалась, и тонкие пальцы рук судорожно сжимались. Но потом она пошла прямо к столу, пощупала скатерть и потянулась к бабушке. Это движение заставило Марфу Захаровну придвинуться в самый угол дивана, и она умоляюще протянула руки вперед. Еще один шаг, и девушка взяла ее за руку, стала ощупывать сарафан, но в этот момент в дверях показалась кухарка Фекла. Марфа Захаровна махнула ей рукой, чтобы убиралась, но Фекла только растворила испуганно рот и что-то маячила руками.
– Да чего тебе?.. – сердито спросила Марфа Захаровна.
– Ох, матушка родимая… приехал… – бормотала Фекла.
– Да кто приехал-то, говори толком.
– Ох, сам приехал… Садок приехал, матушка, велел тебя посылать…
На несколько мгновений Марфа Захаровна совершенно оторопела, точно по ней выстрелили, но потом быстро поднялась, на ходу поправила шелковый платок на голове и почти бегом бросилась из гостиной. Клавдия сорвала повязку с глаз и смотрела с ужасом на брата.
– Кажется, что-то случилось? – заговорил доктор, оглядываясь. – Мы можем повторить сеанс в другое время…
– Нет, все это пустяки… – с деланным смехом ответил Полиевкт и прибавил: – Это старичок один приехал, из наших… Он у нас за святого слывет.
– А… что? – спрашивал Капитоша, просыпаясь. – Кто приехал?
– Садок приехал, дядюшка, – объяснял Полиевкт. – Не желаете ли его встречать идти?
Старик смешно вытянул губы, сморщился и только заморгал глазами.
– А… Садок… ну его… – бормотал Капитоша, снова погружаясь в свою дремоту.
Клавдия бросилась вдогонку за бабушкой и настигла ее только у самой лестницы. Старуха с несвойственной ее годам живостью хотела спускаться в нижний этаж.
– Бабушка, куда вы?.. Позвольте, лучше я сбегу вниз и приведу его к вам.
Старуха посмотрела на нее непонимающими глазами и укоризненно покачала головой.
– Лестовку… в моленной… – проговорила она упавшим голосом, начиная спускаться по лестнице; с одной стороны под руку ее поддерживала Фекла, а с другой – Афимья.
II
На дворе у самого подъезда стояли самые обыкновенные крестьянские розвальни, запряженные лопоухой клячей. В передке розвальней, съежившись, сидел какой-то мужик. Его наполовину занесло снегом, и он от холода похлопывал рукавицами. Когда на подъезд выскочила Фекла с фонарем в руках, а за ней показалась в дверях сама Марфа Захаровна, мужик приподнялся, но не сказал ни слова.
– Батюшка, Садок Иваныч… – бормотала старуха, закрывая голову от ветра большой ковровой шалью. – Милости просим, голубчик…
– А ты пуще проси, Марфа Захаровна… Проси пуще… – ответил гость. – Да не бойся, подходи ближе…
Марфа Захаровна, как была в одном сарафане, пошла к самым саням и низко поклонилась сидевшему в них седому старику.
– Бабушка, да вы простудитесь!.. – крикнула появившаяся в дверях Клавдия. – Без шубы… в одних башмаках… Бабушка, простудитесь, вернитесь!
– Ничего, не простудится… – спокойно заметил старик, вылезая из розвальней. – Ужо лошадь-то надо прибрать. Верст с тридцать тоже пробежала животина…
Он нарочно тянул, чтобы подержать лишнюю минуту старуху на морозе, а когда Клавдия выскочила на снег сама и потащила бабушку в комнату, с улыбкой заметил:
– Ничего… Прежде босая по снежку-то бегала да не студилась… Ну, принимайте гостя…
Стряхнув снег с нагольного тулупа и еще раз хлопнув рукавицами, старик вошел в сени. По лестнице он поднялся совсем молодцом, стараясь ступать заледеневшими валенками не по ковру, а на каменные ступени. Когда Фекла сунулась поддержать его за одну руку, он грубо ее оттолкнул и назидательно проговорил:
– Разве я архирей, что сам не могу ходить!..
В верхней передней, заметив над дверями медный литой беспоповщинский крест, старик снял меховой малахай и положил начал. Когда он кончил, Марфа Захаровна тяжело повалилась ему в ноги, приговаривая:
– Прости, батюшка, Садок Иваныч.
– Бог тебя простит, Марфа Захаровна… Да ты ниже, ниже кланяйся – вот так. Ты ведь богатая…
Он нагнулся и рукой придавил голову старухи к самому полу.
– Благослови, батюшка, Садок Иваныч…
– Бог тебя благословит, Марфа Захаровна. Ну, вот так, до полу, миленькая.
Те же уставных три метания сделали и остальные три женщины: Клавдия, Фекла, Афимья. Когда последняя кланялась в третий раз, показались из залы гости и остановились в дверях.
– Это кто? – грубо спросил старик, показывая рукой на шептавшихся между собой молодых людей.
– Гости, Садок Иваныч… Посидели, а теперь домой пошли.
– Ну, пусть идут…
Старик посторонился к стенке и внимательно смотрел, как бритоусы и табашники прощались с хозяевами.
– Пойдем ко мне, гостенек дорогой, – приглашала Марфа Захаровна, когда гости, торопливо накинув шубы, начали спускаться по лестнице.
– Приглашаешь, так и то надо идти… – согласился старик, с трудом ступая по налощенному полу.
Марфа Захаровна понуро шла за ним, огорченная Полиевктом, который не только не сделал метания перед Садоком Иванычем, а еще убежал из дому вместе с гостями – для того и не остался, чтобы не покориться. За ней, как тень, неслышными шагами шла Клавдия. Девушка испытывала теперь тяжелое и неприятное чувство, какое нагонял на нее с детства старый начетчик Садок. Он всегда был стар, всегда приезжал невзначай, и всегда она боялась его до слез. Старик сам прошел на половину Марфы Захаровны, где начинались такие низенькие комнаты, с крашеными стенами и потолками, и где всегда так жарко было натоплено. В небольшой гостиной он снял с себя верхний тулуп, потом полушубок и остался в одном полукафтане из простого крестьянского сукна и валенках. Теперь уже он совсем был не страшен: низенький, сгорбленный, худенький старческой худобой, с редкой седой бородой и легкой лысиной на голове. Живыми оставались одни глаза – большие, строгие, темные глаза, глядевшие насквозь. Окружавшие их лучи глубоких морщин придавали лицу выражение угодника с иконы старинного письма.
– Мимо ехал… завернул проведать тебя, миленькая, – с ласковой строгостью заговорил он, не глядя на старуху. – Чай, небось, пила с гостями?
– Нет, так сидели, Садок Иваныч… Праздничное дело, у самих в дому молодые люди…
– В праздник молиться надо, миленькая… молиться надо…
– Закусить с дорожки не прикажешь ли, Садок Иваныч?..
– Прикажу, миленькая… Вот девушка и принесет страннику угощенье: ломоть ржаного хлебца, сольцы да луковку.
Когда Клавдия торопливо вышла из комнаты, старик строго спросил:
– Отчего замуж не выдаешь?.. Нехорошо… А с гостями-то внучек убежал?.. Видел…
– Ох, Садок Иваныч, не прогневайся ты на нас, родимый мой!.. – жалобно запричитала Марфа Захаровна. – Молод еще… не вступил в настоящий разум.
– От гордости, миленькая… от гордости… Постыдился старику поклониться при табашниках.
Голос у старика был необыкновенно свеж и гибок, с быстрыми переходами от ласковых нот к грубым. Когда Клавдия вернулась с тарелкой, на которой лежал ломоть ржаного хлеба, луковка и стояла солонка, Садок Иваныч погладил ее по головке и отпустил.
– Ступай к себе, миленькая… Нечего тебе наши стариковские разговоры слушать.
Старик помолился перед образом, сначала посмотрел на него из-под руки, не мазаный ли, а потом принялся за скромную трапезу. Он переломил хлеб пополам, круто его посолил и, подставив одну пригоршню, чтобы не уронить крошек, начал закусывать. Луковка только захрустела на зубах: у Садока Иваныча в восемьдесят лет все зубы были целы. Марфа Захаровна стояла перед ним, подперши одной рукой голову, и смотрела.
– Ну, вот спасибо на угощении, миленькая… – проговорил старик, собирая языком упавшие в пригоршню крохи.
– Да уж какое угощенье-то, Садок Иваныч… Не обессудь, голубчик.
– Ладно нам, а по грехам нашим так и за нас перешло… Плоть недугует, миленькая, а и того бы не надо. Прямо сказано: камение претворю в хлебы… Маловерны мы и скудны сущи умом… Ну, как ты поживаешь, Марфа Захаровна? Тепло у тебя, светло, а у других-то, может, и темно и холодно… Получше нас с тобой, а в холоде и темноте сидят. Богатая ты, с тебя и взыску больше: овому убо талан, овому убо два…
– Ох, не говори, Садок Иваныч: пропала моя головушка.
Старик прошелся по комнате, разминая ноги, круто повернулся и строго спросил:
– А ну-ка, скажи, богатая, что с гостями делала?.. Все говори, как перед богом… Скроешь – тебе же хуже.
Марфа Захаровна вместо ответа повалилась начетчику опять в ноги. О, он все знал! С причитанием и слезами она подробно рассказала весь вечер, как забавлялась молодежь и как она, многогрешная, уступила, вместо того, чтобы поначалить за бесоугодные затеи. Начетчик слушал эту исповедь с опущенными глазами и в такт печально кивал головой. Иногда он быстро вскидывал на каявшуюся грешницу глазами и бормотал: «Так… так». Когда речь дошла до стола, он ее прервал:
– Знаю… довольно. Он его всегда поднимает и когтем еще поцарапает. Все знаю. Табашники теперь везде через стол бесов вызывают, а он им когтем: цап!.. Вот до чего дошло… Не бойсь, подавай ему стол. Тоже знает, где вылезти. А ты знаешь, миленькая, что такое есть стол? Ох, великий и непоправимый грех: хлеб на столе едят, миленькая, и с молитвой едят… Помрешь, миленькая, куда тебя положат-то? Вот он тебя тогда со стола-то когтем и зацепит… Верно тебе говорю: везде теперь маловернии бесоиманием занялись, и везде он оказывает свой звериный образ… Ну, дальше говори.
– Да нечего говорить-то, Садок Иваныч!
– Говори все!.. – закричал на нее старик и затопал ногами.
Нечего делать, пришлось рассказывать о внушении мыслей через влияние, причем сама Марфа Захаровна сбивалась на каждом шагу и не умела объяснить всего по порядку.
– Девица с завязанными глазами и подошла к тебе? – спрашивал старик, стараясь понять эту бессвязную речь.
– К самой, и рукой этак ищет… ищет рукой-то, а я со страху даже отодвинулась… Вне себя она как будто сделалась, Клавдия-то…
– А ты сидишь и глядишь, как он ее к тебе ведет? На вот, мол, получай преданное в мои бесовские лапы чадо… Сам-то побоялся ухватить невинную отроковицу, а привел к тебе же и лапу свою мерзкую сует… Как бы я вовремя не подъехал, так он сцапал бы тебя и задавил. Были случаи. От человека один смрад останется…
– Бог тебя принес, Садок Иваныч… Конечно, где же нам устоять, грешные люди… темные…
– Нет, он больше к богатству льнет, бес-то: и слаще есть, и мягче спать, и праздных мыслей больше… Тут когтем цапнет, в другом месте и всю лапу высунет, а богатым-то забава. О, грехи, грехи…
Старик уже раскрыл рот, чтобы обличить нечестивых, но вдруг смолк и тихо проговорил:
– А я к тебе, миленькая, по делу приехал… Надо потолковать с тобой. Чуяло мое сердце, что и у вас неладно… Сперва помолиться надо, а потом потолкуем. Великие знамения явились, Марфа Захаровна… Настали последние времена, и земля затворися: народился льстец всескверны. Сын погибельный мечтательну плоть воспринял, и сия убо лестные его козновения в прочих изъявлена быша… Горе, горе душам нашим!
III
Марфа Захаровна повела гостя в моленную. Нужно было пройти целый ряд низеньких комнат, отворить потайную дверь в стене и спуститься по темной лесенке в нижний этаж. Низкая и узкая комната была без окон. В глубине всю стену занимала божница, или иконостас. Иконы были завешаны шелковой зеленой пеленой с нашитым на ней восьмиконечным раскольничьим крестом. В отдельном киоте стояла икона Казанской божией матери в дорогом золотом окладе, усыпанном драгоценными камнями, – она никогда не закрывалась, и перед ней всегда горела неугасимая лампада. Эта икона была родовой и перенесена была в моленную Шелковниковых из разоренного на Имосе знаменитого Кесаревского скита. Около стен шли; деревянные скамейки. На них лежали разноцветные «подрушники». В стене у божницы, где стоял раздвижной монашеский аналой, прикреплены были две деревянные укладки – одна с божественными книгами, а другая со свечами, ладаном и кацеями.
Отдернув пелену с иконостаса, Марфа Захаровна зажгла перед иконами свечи и лампады. Из потемневших окладов обронного и бассменного дела глянули суровые лики строгановского письма, медные литые складни, образки, кресты и целые иконы. Беспоповцы предпочитают медные иконы, но у Шелковниковых допускалось и старое письмо [2]2
Раскольники признают только писаные образа, то есть краски на воску, на воде или яичном белке, а все остальные иконы, писанные масляными красками, называют «мазаными» и им не молятся. (Прим. Д. Н. Мамина-Сибиряка.)
[Закрыть] на досках, – оно по наследству досталось из разных скитов, разоренных в гонительные николаевские времена. Зорко оглядев знакомую шелковниковскую святыню и найдя все в порядке, Садок положил установленный начал и сейчас же поставил Марфу Захаровну на поклоны.
– Двести поклонов, миленькая, положишь за свои прегрешения… Нужно было бы тысячу, да вижу твою немощную плоть и остальные сам доложу за тебя.
Трудно было Марфе Захаровне отбивать эти поклоны, но Садок стоял рядом с ней и отсчитывал их по лестовке. Старуха обливалась потом, задыхалась, но начетчик был неумолим. Когда епитимия была кончена, Садок принялся читать нараспев канон Казанской богородице. Он читал в нос, растягивая слова. В некоторых местах голос его прерывался и слышались слезы. Марфа Захаровна молилась с горькими слезами, ожидая какой-то неминучей беды. При мерцающем свете зажженных лампадок и восковых свечей седой старик казался ей пришельцем не из здешнего мира. А он все читал, и слезы текли по его седой бороде…
Кончив моление, Садок в изнеможении сел на скамейку и несколько минут сидел с закрытыми глазами. У Марфы Захаровны отнимались ноги от усталости, но она не смогла сесть и ждала, когда он заговорит.
– Знаешь, что сказано у Игнатия Богоносца: «Всяк глаголяй, кроме повеленных, аще и достоверен будет, аще и постит и девствует, аще и знамения творит, аще и пророчествует, волк тебе да мнится во овечей коже, овцам пагубу содевающ»… А в Кирилловой книге сказано: «Да не бываем к тому младенцы умом влающеся и скитающеся во всяком ветре учения во лжи человечестей, в коварстве козней льщения. Блюдем истинствуюше в любви…» Понимаешь?.. «И власть первого зверя всю творит и поклонятся ему… и огнь сотворит нисходити на землю пред человека… работы египетские вместятся»… И этого не понимаешь?..
– Ох, боюсь я, Садок Иваныч… тошнехонько…
– И нужно бояться: будет вне страх, внутрь трепет, глад и жажда, в домех рыдание… Увянут доброты лиц и образов, и лепоты женские увядятся, и желание всем человеком и похоть отбегнет… Восплачется люте всякая душа!..
Начетчик говорил прямо цитатами из раскольничьих цветников – память у него была изумительная. Но все это было только вступлением к настоящему делу, чтобы не так был резок переход от канона к обыденной речи.
– А ты присядь, миленькая, – пригласил Садок изнемогавшую старуху. – Еще бы постоять тебе, да уж лета твои немалые… Был я в Москве, а теперь объезжаю боголюбивые народы… Горе душам нашим: воструби седьмая труба. Знамения везде, а мы слепотствуем в своем малодушии… И огнь сведен с неба, а нам все мало.
– Это ты про телеграф?
– Про него… Твои же слова по проволокам беси волокут. Мало: жизнь свою начали страховать в Москве… Не надеются на милость божию, а на свою хитрость. Мало и этого: на аер поднимаются и в бездны падают… В Москве мне сказывали, как одна немка на воздушном шаре летала – ухватится зубами за веревку и летит. А другая немка в театре заберется под самый потолок да оттуда вниз головой и бросится… И живы обе. Это как, по-твоему?.. Сами оне собой этакую страсть принимают? Он, бес, подымает их на аер, а потом низвергнет тычмя головой. Есть тоже оне хотят, хоть и немки: льстец их гладом и донимает. То же и с ними будет… Сказывали в Москве же, как бесоугодные пляски творятся всенародно оголенным женским полом, как по трактирам прелыденно распевают бесстыжие немки и жидовки, а властодержцы и богоборные потаковники всякие зломерзские заводы утверждают, идеже люте гибнет и женск и мужеск пол. Так я говорю?..
– Ох, так, родимый мой…
– То-то, так… А зачем внучку замуж не выдаешь? А внуку зачем потачишь?..
– Голубчик, Садок Иваныч, да где же нынче женихов-то возьмешь? Рада бы радешенька с рук сбыть, и случаи такие навертывались, да сама-то Клавдия говорит: «Бабушка, денег мои женихи ищут во мне, а не меня…» Не гнать же ее мне силом!.. Девушка воды не замутит, а не хочет себя потерять. Внучка Полиевкта люблю и знаю сама, что грешу, а как быть мне: разе за ним угоняешься?
– По трактирам, небось, внучек-то ухлестывает?..
– Не скрою: есть грех… Выговаривала я, началила и слезами плакала, а он из дому бежит. На невест и не глядит, потому любопытно ему на своей полной воле отгулять…
– Так, так… Все верно: и желание всем человеком отбегнет – прямо в писании сказано. Все боятся нынче закон принимать… Жаль мне вас, горемык богатых. Вон Капитон-то Семеныч изнищал как плотию и главою зело оскорбел… То же и с Полиевктом твоим будет: достигнет и его собачья старость. О, горе, горе душам нашим!.. Ищутся не жены, а богатства и покупают себе остуду… Иссякла радость в супружестве, и нет правильного рождения детям, ибо затворилось само небо, и затворились в себе потерявшие желание жены. Роду человеческому погибель, даже прежде, как появится из утробы матерней… Вижу, тягчишь ты, миленькая, и воздыхания утробу твою терзают: все мы сидим в челюстях мысленного льва.
– Что делать-то, Садок Иваныч?
– А то и делай: рыдай и молись… Будет, побоярила, а теперь казнись.
– Да я не про себя: другие-то как?
– И другие то же самое… Работать не хотят, а каждый боярил бы. А я тебе еще последнее знамение скажу: настроили фабрик, наставили машин… пошли везде ситцы да самовары… Все придумано, одно хитрее другого, а хлеб все дорожает, и везде у машин египетские работы вместились… Это как?.. Хлеб дорожает, а его к немцам везут… Он его увозит, хлеб-то, а назад отрыгает железом да блондами. Тут запляшешь голая, когда хлеба захочешь… Тут тебе бесы по проволокам бегут, тут бесы машины ворочают, а лепота женская на поругание отдается… Вот хлеба не могут только придумать, а подают алчущим камень. Пошла по всей земле иноземная пестрота, неукротимая рознь и рассечение… Вот я и пришел сказать тебе: возгласи седьмая труба, и конец близится. Слезами омывайте лица ваши и утро и вечер и будьте готовы…
Марфа Захаровна тихо плакала, сидя на скамейке: Садок говорил правду… Спасения не было.
– Иди-ка ты, миленькая, спать, – ласково проговорил начетчик.
– А ты-то как?
– А я, видно, здесь останусь… Да не забудь наказать, чтобы скоту моему сенца бросили охапочку…
Сотворив метание, Марфа Захаровна вышла из моленной. Она шаталась, поднимаясь по лестнице, и несколько раз садилась отдыхать. Слезы ее несколько облегчали, но сердце надрывалось за других. Огорченная старуха не заметила спрятавшейся в углу у лестницы темной фигуры: это была Клавдия… Девушка подслушала весь разговор бабушки с начетчиком.
А Садок, проводив хозяйку, опять встал на молитву и плакал слезами о суете сует погрязшего по грехам мира. Он вслух читал покаянные псалмы и каноны, истово крестился широким раскольничьим крестом, отбивал земные поклоны и опять плакал.
