Текст книги "Друзья детства"
Автор книги: Дмитрий Мамин-Сибиряк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)
Д.Н. Мамин-Сибиряк
Друзья детства
I
Авдей Семеныч Гаряев волновался сегодня вдвойне. Первое волнение носило общий характер, – старик волновался каждую весну, когда открывалась навигация. Он сегодня нарочно поднялся пораньше, чтобы полюбоваться из окна своего кабинета, как побегут по Фонтанке первые пароходы. Открывавшаяся навигация производила на него хорошее и вместе грустное впечатление, потому что с ней для него неразрывно была связана мысль о далекой-далекой сибирской родине. Зима надолго разлучала Сибирь со всем остальным миром, а когда «проходили реки» – она точно делалась ближе. Конечно, теперь уже проведена великая сибирская железная дорога, но по старой привычке Авдей Семеныч все-таки волновался, глядя из своего окна на шнырявшие по Фонтанке финляндские пароходики. Он приехал в Петербург молодым, кончил университет, поступил на службу, да так и застрял здесь навсегда. Сначала держала служба, хотя он поступил «пока», чтобы вернуться на родину с некоторым служебным положением, потом он женился на девушке из петербургской чиновничьей семьи, которая не могла себе даже представить, что можно жить где-нибудь, кроме Петербурга, наконец появились дети и т. д. и т. д. Жизнь прошла как-то незаметно, хотя Авдей Семеныч и не расставался с заветной мечтой когда-нибудь уехать на родину, и уехать навсегда. Вот откроется такая навигация, он и махнет в Сибирь со всем своим чиновничьим гнездом. Дети уже подросли, и им следует посмотреть, как живут настоящие люди и что такое настоящая жизнь.
«Да, пусть молодежь послужит Сибири, – любил думать Авдей Семеныч. – Кока будет врачом, Павлик юристом, Серж инженером, а Игорь… Ну, этот еще мал, из него икона и лопата еще может выйти, как у нас говорят в Сибири».
Будущая участь в Сибири единственной дочери Милочки пока еще оставалась невыясненной. Девушка пробовала учиться на курсах, но из этого ничего не вышло, потом такая же история была проделана с консерваторией, а сейчас Милочка мечтала о карьере актрисы.
Вторую причину сегодняшнего волнения Авдей Семеныч держал в руках. Это была телеграмма друга детства Прохора Козьмича Окатова, который извещал из Москвы, что будет в Петербурге утром, с курьерским поездом. Авдей Семеныч перечитывал эту телеграмму и счастливо улыбался.
– Вот ведь что придумал старик, – думал он вслух. – Никогда не бывал в столицах и вдруг: «буду с курьерским поездом». Как Леля будет рада… да. Она его отлично знает по моим рассказам. Как же, вместе в школе учились, вместе голодали…
В гостиной, куда выходила дверь кабинета, горничная вытирала пыль; Авдей Семеныч несколько раз показывал свою голову и получал довольно сухой ответ;
– Барыня еще спят…
– Гм… да…
Было еще рано, а барыня Елена Павловна по-петеррургски вставала поздно. Авдей Семеныч морщился и опять возвращался к своему окну.
«А ведь Прошка теперь старик, – продолжал он думать, припоминая портрет друга детства. – Оброс бородой, потолстел, поседел…»
Сквозь призму сорокалетней разлуки он видел кудрявого мальчика с задорно вздернутым носом, скуластого и с вечной улыбкой на губах. Какой он сейчас, – портрет, конечно, мог дать только приблизительное понятие.
Пробило девять часов. Терпение Авдея Семеныча истощилось, и он отправился в спальню к жене. Она имела привычку, проснувшись, лежать в постели, а потом мылась целых два часа, так что выходила к утреннему чаю только в одиннадцать. В собственном смысле чая она не пила, а только кофе, как и все дети. Авдей Семеныч шел к жене с некоторым страхом, потому что она не любила, когда ее тревожили утром. Но дело было особенное, и ему необходимо было переговорить с ней.
– Можно войти, Леля? – спросил он у дверей спальни немного виноватым голосом.
Ответа пришлось подождать. Елена Павловна встретила мужа довольно холодно, одним вопросительным взглядом.
– Леля, я… то есть видишь ли…
– Где-нибудь пожар? – перебила она его, кутаясь под шелковым одеялом до подбородка. – Вы врываетесь, Авдей Семеныч, в мою спальню с таким лицом, что… что…
– Ах, Леля, совсем не то! – взмолился Авдей Семеныч. – Ты помнишь Окатова?
– Которого сослали в каторгу?
– Ах, не то!.. Я тебе так много говорил о нем. Мы вместе росли с ним, вместе учились в школе, вместе голодали… да… И вдруг он едет к нам…
– То есть как к нам?
– То есть в Петербург, – поправился Авдей Семеныч, сдерживая радостное волнение. – Ты знаешь, как я его люблю… Сорок лет не видались… да… Таких людей больше нет и на свете, Леля.
Елена Павловна отнеслась к этому известию совершенно равнодушно и даже как будто была недовольна. Ох, уж эти сибирские друзья детства… Тащатся в Петербург за тридевять земель неизвестно зачем. Авдей Семеныч вдруг почувствовал себя виноватым, как это с ним случалось в присутствии жены нередко.
– Да, так я того, Леля… гм… – бормотал он, глядя на часы. – Мне нужно торопиться на вокзал…
– Скажите, пожалуйста, какие нежности!.. Я предчувствую, что ты его притащишь к нам, и предупреждаю вперед, что совсем этого не желаю. У нас не постоялый двор…
Радостное настроение Авдея Семеныча как-то сразу погасло. Ведь он уже вперед уступал гостю свой кабинет. Пусть бы пожил, недельки две можно было бы и потесниться. Но у Елены Павловны были специально петербургские нервы, и она не выносила присутствия постороннего человека в своем доме. И спорить с ней на этом основании было невозможно, а только приходилось соглашаться, как и в данном случае.
Из дому Авдей Семеныч выехал огорченный, а тут еще и извозчик попался скверный. Едва-едва поспели к поезду. Авдей Семеныч торопливо бежал по платформе, вглядываясь в лица пассажиров, мелькавшие в окнах. А если он не узнает Окатова и тот с вокзала отправится с багажом прямо к нему? Но последнего не случилось. Из вагона третьего класса грузно выкатилась какая-то меховая масса. Это и был Окатов, одетый в две шубы. Друзья детства узнали друг друга почти сразу…
– Авдей Семеныч…
– Прохор Козьмич…
Друзья расцеловались, а потом начали удивляться, как оба постарели. Окатов оброс бородой до самых глаз, и прежними оставались одни глаза. Гаряев имел наружность типичного петербургского чиновника.
– Да, брат, вот как оба постарели, – громко говорил Окатов, крепко пожимая руку старого друга. – А ты – настоящий питерский чинодрал… ха-ха… Поди, и чин действительного статского советника имеешь?
– Около того… Вот что, Прохор Козьмич, мы напьемся чаю здесь, на вокзале, и поболтаем… А дома у меня жена не совсем здорова…
Авдей Семеныч лгал, не моргнув глазом. Окатов только посмотрел на него и что-то пробормотал себе под нос.
II
Друзья детства прошли в буфет и предались чаепитию, причем Окатов пил с блюдечка и вприкуску. Он раскраснелся и постоянно вытирал лицо каким-то бабьим платком с пестрыми разводами.
– Да, Авдей Семеныч, того… – повторял он, отдуваясь и чмокая. – Порядочно-таки воды утекло… Скоро и помирать придется.
Авдей Семеныч терпеть не мог разговоров о смерти и только морщился. Между прочим, он дипломатически ввернул в разговор, что есть очень удобные и недорогие меблированные комнаты, в которых можно будет устроиться на время. Когда Окатов посмотрел на него прищуренными глазами, он немного смутился и перевел разговор на общих сибирских знакомых. Представьте себе, семья Корчагиных вся вымерла, Егор Коротких два раза овдовел, Чикалевы разорились, Мишка Колотилов разбогател, разорив всю родню, и т. д. В общем, веселых вестей было мало…
– Все, брат, у нас по-новому пошло, – объяснял со вздохом Окатов. – Старики повымерли, теперь наша очередь, а что из молодых выйдет – еще на воде вилами писано…
– Ну, а железная дорога?
– Что дорога… Голод она нам привезла – вот тебе и железная дорога.
– Это ты напрасно, Прохор Козьмич… Железная дорога – великое дело. Теперь по всей-то Сибири пять – шесть миллионов населения, а будет пятьдесят. Одним словом, идет к вам цивилизация…
– Вот она где нам, ваша-то цивилизация, – проговорил Окатов, указывая на свой широкий красный затылок. – Коснулась она нас даже очень. И какого только народа ни наехало, а скоро и нам житья не будет. Да вот я вылез из своей берлоги, чтобы похлопотать в Питере кой о чем. Дела, братец ты мой…
Авдей Семеныч облегченно вздохнул, когда водворил друга детства в меблированных комнатах на Лиговке. Про себя он даже согласился, что жена права, не желая принимать сибирского гостя к себе в дом. Одни сибирские шубы чего стоили, а потом эти ужасные мешки вместо чемоданов, точно у переселенца. Совестно было бы перед собственным швейцаром. Наконец, Окатов делал все так громко: стучал ногами, двигал стулом, хохотал, сморкался. Петербургский чиновник начинал чувствовать себя в его присутствии каким-то больным человеком, как расколотая посуда, которая дребезжит, когда хлопнут дверью.
– Я, брат, теперь завалюсь спать на двои сутки, – объяснил Окатов на прощанье. – Надо отоспаться… Ведь целых двенадцать ден не спал на железной дороге. Так, как заяц, закроешь один глаз и лежишь всю ночь, настоящего сна ни-ни!
Окатов сдержал свое слово, проспал «двои суток» и явился с визитом к Гаряевым только на третий день. Он принес прямо в кабинет небольшой деревянный бочонок и какой-то таинственный сверток, заделанный в рогожку. Авдей Семеныч очень обрадовался ему, а Елена Павловна приняла его довольно сдержанно.
– Я так много слышала о вас от мужа, – проговорила она как-то особенно кисло.
– Ну, это он напрасно, – ответил Окатов. – Не велика птица, о которой стоит говорить… А вот я вам, вударыня, привез сибирских гостинцев: в бочонке соленые омули, а тут бытылки с наливкой из облепихи. Моя баба отлично делает наливки…
Елена Павловна при слове «моя баба» поморщилась, а Гаряев радостно заметил:
– Омули? Ах, вот это отлично… Леля, облепиха – это наша сибирская ягода, которую называют сибирским ананасом. Спасибо, Прохор Козьмич… Из омулей мы устроим сибирский пирог… да?
Гость довольно бесцеремонно осмотрел всю квартиру, удивился ее цене и все покачивал головой.
– Да, по-барски живете…
– Нельзя, Прохор Козьмич, от других отставать, – точно извинялся Авдей Семеныч. – Я, собственно говоря, не люблю все эти обстановки… гм… да…
– Пыли много наберется, – согласился Окатов.
Елена Павловна была недовольна, что гость явился с первым визитом прямо к обеду, точно не мог выбрать другого времени. Она дала понять это мужу без слов, и петербургский муж принял виноватый вид.
За обедом собралась вся семья, и все смотрели на сибирского гостя, как на заморского зверя. Кока шепнул Милочке:
– Обрати внимание, какой у сибирского друга красный нос.
– Мне кажется, что он вот-вот подкрадется с пальцем к собственному носу… – ответила Милочка, принимая по-институтски невинный вид.
– Я тоже подозреваю, что он имеет довольно смутное представление об употреблении носовых платков… Это открытие цивилизации еще не дошло до Сибири, как употребление мыла и ножниц.
Молодые люди шептались довольно невежливо и сдерживали смех. А гость ничего не замечал и держал себя довольно развязно. Он громко захохотал, когда горничная подала маленький графинчик водки и какую-то ликерную рюмочку.
– Я, Прохор Козьмич, ничего не пью, – объяснил Авдей Семеныч.
– А я все пью, Авдей Семеныч… Только не найдется ли у тебя рюмки побольше?
«Он напьется и устроит какой-нибудь скандал», – решила Елена Павловна, с ужасом наблюдая, как гость хлопнул две рюмки.
– По-нашему, по-сибирски, сударыня, между первой и второй рюмкой не дышать, – объяснил Окатов, прожевывая кусок селедки. – Да-с… А вот скоро у нас введут в Сибири винную монополию, водка будет дешевая.
Хлопнув Авдея Семеныча по коленке, Окатов прибавил:
– Как ведро водки выпьем, так рубль двадцать копеек в кармане… Ха-ха!..
– Сибирская политическая экономия, – шепнул Павлик Милочке. – И очень просто…
А гость продолжал ничего не замечать, даже когда Кока довольно ехидно его спросил:
– Прохор Козьмич, а вы умеете закусывать водку живой рыбой?
– Даже отлично… Спросишь живую стерлядку, графинчик водки и закусываешь.
– Живой стерлядью? – с ужасом спросила Елена Павловна.
– Да… Ломтиками ее нарежешь, перчиком посыплешь, солью – и отлично.
– Это ужасно…
– Нисколько, сударыня. Ведь едят же живых устриц…
Выпив графинчик, Окатов раскраснелся и окончательно повеселел. Когда подали рыбу, он опять осрамился, потому что начал ее есть с ножа. Елена Павловна старалась не смотреть на него, а Милочка убежала из-за стола, чтобы отхохотаться в коридоре. Но там вышла новая беда: в коридоре Милочку остановила горничная Маша и шепотом проговорила:
– И что только будет, барышня…
– Что случилась?
Горничная фыркнула, закрыв рот из вежливости ладонью, и объяснила:
– Бочонок-то, который гость привез, мы поставили в кухню, а от него такой дух пошел… С души прет!..
– Ну, это дело мамы…
А в столовой друзья детства предавались своим воспоминаниям, которым не было конца. Окатов после двух – трех фраз повторял:
– Авдей Семеныч, а помнишь, как мы с тобой голодали? Ах, как жрать хотелось… Смерть! Одежонка плохонькая, сапоги дырявые, брюхо пустое… А тут еще дерут и за букву ять, и за латынские спряжения, и за пение на гласы. Ох, как драли… Из своей кожи готов выскочить, – вот как драли, сударыня. Зато теперь уж нас ничем не проймешь, как дубленую кожу, которая не боится ни дождя, ни холода, ни жара.
III
Окатов был еще несколько раз у Гаряевых, а потом сразу прекратил посещения. Это очень огорчало Авдея Семеныча, хотя дома он и не решался высказать своих мыслей открыто. Очевидно, сибирский друг детства догадался, что он является в обстановке петербургской чиновничьей семьи и лишним и смешным. Это мучило Авдея Семеныча, как всякая несправедливость. Сибирские омули были выброшены в помойную яму, а о наливке из облепихи Серж сказал, что она пахнет кошачьими хвостами. Эта выходка взорвала Авдея Семеныча, и он «сделал сцену».
– Как ты смеешь так говорить, щенок? – накинулся он на Сержа. – Что ты понимаешь, кроме ресторанов? Ты просто погибший ресторанный человек…
За Сержа вступилась Елена Павловна, и разыгралась целая семейная история.
– Вы все ничего не понимаете! – кричал взбешенный Авдей Семеныч. – Вы все – дармоеды и нахлебники. У нас ни у кого живого места нет, и поэтому свежий настоящий человек производит впечатление какого-то монстра.
Конечно, Авдею Семенычу за свою выходку пришлось просить потом прощения у Елены Павловны. Впрочем, она поняла, что нужно держать себя с сибирским другом детства вежливее, и сделала детям строгий выговор. Между прочим, она открыла, что муж потихоньку бывает у Окатова и тщательно это скрывает. Задето было женское любопытство. О чем они могли говорить и что могло их связывать? Видимо, Авдей Семеныч чем-то тревожился.
– Отчего твой друг перестал бывать у нас? – спрашивала Елена Павловна мужа. – Может быть, он чем-нибудь обиделся?..
– Нет… гм… Зачем ему у нас бывать?
– Мне кажется, что мы его принимали как следует и я делала все, чтобы он чувствовал себя у нас, как дома.
Авдей Семеныч засмеялся, что с ним случалось очень редко.
– Зачем ему у нас бывать, Леля? Это вольный человек, из совершенно другого мира… У него свои интересы, свои понятия и взгляды. Ты думаешь, он не понял, как его вышучивали наши милые молодые люди? Очень даже понял, хотя и не говорил ничего мне. Я знаю только одно, что он жалеет меня…
– Он?.. тебя?!. Этот… этот…
– Не договаривай, пожалуйста… Он для тебя «этот», а для меня… гм… Нет, ты не поймешь меня, Леля. Мы будем говорить на двух разных языках.
– Он смеет тебя жалеть?!.
– Представь себе, что смеет, потому что он прав… Да, прав… Разве это жизнь, как мы живем? Разве мы с тобой живые люди?
– Благодарю вас, Аздей Семеныч…
Елена Павловна даже прослезилась и демонстративно ушла в свою комнату.
Окатов прожил в Петербурге около двух недель и как-то вдруг собрался домой. Он приехал прощаться в воскресенье утром, а не к обеду, как делал раньше. Аздей Семеныч понял, что старик догадался, как петербургские хозяйки не любят кормить лишнего человека.
– Да, брат, уезжаю, – говорил он, тяжело расхаживая по кабинету Авдея Семеныча. – Будет, всего насмотрелся. Пора домой…
– Да ведь ты хотел прожить здесь целый месяц? – уговаривал его Авдей Семеныч немного фальшивым тоном.
– Хотел и передумал…
Известие об отъезде сибирского друга детства так тронуло Елену Павловну, что она назначила даже завтрак на целых полчаса раньше. Это мог оценить только один Авдей Семеныч.
– Что же вы так рано нас оставляете, Прохор Козьмич? – говорила она с деланным участием. – Наш весенний сезон только что открывается… Посмотрели бы на наши острова, съездили бы в Павловск на музыку или на Иматру… Загородные сады начинают открываться… Серж говорит, что будет хорошая оперетка…
– Нет, это нам не рука-с, сударыня, – довольно грубо ответил Окатов. – Пора в свою берлогу…
Улыбнувшись, он прибавил:
– Стар я стал и ничего вашего не понимаю… Вот хоть у вас: сидим за столом, полный порядок, а ежели разобрать, так все у вас какое-то игрушечное – не графин, а графинчик, не рюмка, а рюмочка, не чашка, а чашечка… Да и люди мне кажутся тоже как будто не настоящими, а так, как берут вещи на подержание. Взять и Авдея Семеныча – совсем он отстал от своего-то родного и даже разговора нашего сибирского не понимает.
– Ну, это ты уж напрасно, – обиделся Авдей Семеныч.
– А вот и не понимаешь! – спорил Окатов. – Вот переведи-ка на свой питерский язык: лонись мы с братаном сундулей тенигусом хлыном хлыняли… Ха-ха!..
– Да, пожалуй, и не понимаю, – согласился Авдей Семеныч. – Мудрено что-то…
– А дело очень просто: недавно мы с двоюродным братом вдвоем ехали на лошади в гору…
Сибирский язык произвел впечатление, и все громко смеялись, а громче всех сам Окатов.
– Это какой-то сибирский волапюк, – заметил презрительно Павлик.
– Что же, и за границей есть местные говоры, – объяснил Авдей Семеныч. – Прованс и Вандея, Бавария и Мекленбург почти не понимают друг друга.
Авдей Семеныч никогда ничего не пил, а тут назло жене выпил красного вина и несколько рюмок сибирской облепихи. Милочка не могла на него смотреть без улыбки. Какой папа смешной – весь покраснел, глаза сделались мутными, язык начал заплетаться. Окатов, кончив графинчик водки, хлопнул его по плечу и неожиданно заявил:
– А вот что, Авдей Семеныч, смотрю я на тебя и думаю: эх, хорошо было бы, ежели взяли бы мы с тобой и махнули в Сибирь… а?..
– Я и сам то же думаю, – еще неожиданнее согласился Авдей Семеныч и даже стукнул кулаком по столу. – Да, едем… Довольно!.. Ах, как я устал, весь устал!..
– У нас, брат, отдохнешь… Поля, лес, реки – все, чего душа просит. Другим человеком будешь…
– Вот-вот… И я то же думаю. Завтра же едем… Даю тебе честное слово. Возьму отпуск сначала, а потом переведусь на службу в Сибирь. Слава богу, земля не клином сошлась…
– В Сибири место всем найдется, – поддерживал Окатов. – Люди нужны… Хорошо у нас. Свет увидишь, по крайней мере, живых людей…
Авдей Семеныч вскочил и нервно заходил по столовой. Елена Павловна молча глядела в свою тарелку. Молодые люди переглядывались, едва сдерживая смех. Ах, какой смешной паоа… Наконец Елена Павловна не выдержала и спросила:
– А как же я, Авдей Семеныч? Ты говоришь все время только об одном себе…
– Ты?..
Авдей Семеныч вдруг захохотал.
– Ты? Я тебя совсем не знаю… Да, не знаю. Ты для меня совсем чужой человек…
Расходившегося Авдея Семеныча едва увели спать. Он что-то такое громко говорил, размахивал руками и старался вырваться. Когда дверь кабинета заперли, оттуда долго еще слышался его охрипший голос:
– Да дайте же мне быть человеком хоть раз в жизни!.. Оставьте меня!..
Авдей Семеныч проспал мертвым сном до одиннадцати часов вечера и проснулся с страшной головной болью. В доме было тихо. Он вышел в гостиную – там никого не было, в столовой – тоже. Авдей Семеныч послал горничную за сельтерской водой и вернулся к себе в кабинет. Елена Павловна заперлась у себя в спальне, и идти к ней было немыслимо.
«Пробуждение пьяного петербургского чиновника…» – с горечью подумал Авдей Семеныч, шагая из угла в угол по кабинету.
Он припомнил до мельчайших подробностей довольно безобразную сцену в столовой, и ему сделалось совестно перед детьми. Что они подумаю! о нем? Ну, жена посердится, наговорит кислых бабьих слов, а затем примирится на какой-нибудь шляпке. А вот дети… гм… да… Вообще скверно. В голове Авдея Семеныча еще бродили пары облепихи, и он не мог признать себя виновным по существу дела. Да, он был прав, но только высказать все зто следовало другими словами и совсем уж при другой обстановке.
Освежившись сельтерской водой, Авдей Семеныч завалился спать.
– Спи, пьяненький петербургский чиновник, – думал он вслух. – Ты осмелился в собственном доме, кажется, единственный раз сказать правду…
Проснулся Авдей Семеныч на другой день рано, потребовал себе чаю в кабинет, оделся и вышел из дому раньше обыкновенного на целых два часа. Чтобы убить время, он долго гулял по набережной Фонтанки, выходил на Неву и вполне освежился. Все вчерашнее ему показалось каким-то сном. Неужели это был он, Авдей Семеныч, всегда скромный, вежливый, тихо и покорно тащивший тяжелое семейное ярмо?
– Да, случай, – бормотал он, покачивая головой.
Он боялся даже думать о том, как он вернется со службы домой и как покажет глаза жене и детям. Да, положение было ужасное… Он был счастлив, что может идти в свой департамент и с головой зарыться в бесконечную работу до пяти часов вечера. А там будь что будет… Подходя к месту своего служения, Авдей Семеныч припомнил, что вчера обещал Окатову приехать на вокзал проводить его. Этого еще недоставало… Как он встретится с другом детства и что будет говорить с ним?
– А это все он виноват, неистовый сибиряк! – решил наконец Авдей Семеныч, оправдываясь перед самим собой. – Конечно, он… Все он! Если бы не он, ничего бы и не было. Одним словом, не поеду его провожать…
Но Окатов предупредил последнюю мысль и сам явился в департамент, чтобы пригласить друга детства пообедать где-нибудь с глазу на глаз. Авдей Семеныч испугался, когда курьер подал ему карточку Окатова.
– Они там-с, ждут вас в приемной, ваше превосходительство, – докладывал курьер, почтительно вытянувшись.
Его превосходительство смущенно жевал губами и медлил.
– Гм… да… – бормотал он, потирая лоб рукой. – Да… Так скажи этому господину, что меня нет… то есть, что я был на службе, а потом уехал… Нет, постой!.. Ты скажешь… скажешь… Одним словом, скажи, что меня нет!..
– Слушаю-с, ваше превосходительство!
1902 [1]1
Впервые опубликовано в газете «Сибирская жизнь», 1902, No№ 68 и 71 от 24 и 29 марта. Включено автором в состав «Сибирских рассказов» в 1905 году. Печатается по тексту: «Сибирские рассказы», т. II, М., 1905.
[Закрыть]
