Текст книги "Сон в зимнюю ночь"

Автор книги: Дмитрий Мамин-Сибиряк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович
Сон в зимнюю ночь
Фантазия.

I.

Мне ужасно хотелось бы разсказать все по порядку, но это оказывается невозможным, потому что вся моя жизнь есть сплошной безпорядок, а затем – пришлось бы начать с Адама, т.-е. с дедушки Степана Тимоѳеевича фон-Шмидта-Овчины. Получается с перваго раза какая-то наглядная несообразность: дедушка был коренной русак; достаточно сказать, что он целовал крест всем самозванцам, а у третьяго, тушинскаго вора, чуть-чуть не сделал самой блестящей карьеры, и вдруг такая нелепая немецко-русская фамилия, точно у какой-нибудь актрисы. Нужно сказать, что полностью эта фамилия писалась еще страннее: фон-Шмидт-Овчина-Мирза, но дедушка собственноручно выскоблил последнюю приставку, потому что после Бориса Годунова татарское происхождение сделалось неудобным.

Еще одно маленькое отступление. Я убежден, что в каждой фамилии скрыта таинственно судьба каждаго человека, а в моей фамилии, мне кажется, заключены самим роком соответствующия ей несообразности: вместо земли – песок и глина, вместо реки – непроходимыя болота, вместо леса – какой-то подлый кустарник и т. п. Я не буду тревожить длиннаго ряда предков, благодаря любезности которых я унаследовал фамилию тушинскаго дедушки – были тут и немилостивые царские пристава добраго московскаго времени, и петровский обер-фискал. и лейб компанцы – сразу два, и шут при дворе Анны Ивановны, и мартинист славной екатерининской эпохи, и сподвижник Аракчеева и т. д., и т. д. Результатом этого сложнаго фамильнаго процесса было то, что я ношу фамилию фон-Шмидта-Овчины, к которой точно приклеены две тысячи десятин земли в Рязанской губернии. В сущности, это даже не земля, а чорт знает что такое – песок, глина, болото, кочкарник. Конечно, я ввел у себя усовершенствованные способы обработки всей этой благодати и достиг известных результатов, но – увы!– когда урожай – цены ниже производства, а когда цены высокия – у меня нет хлеба. Вот и извольте тут выворачиваться...

Позвольте, я уклонился опять в сторону, а дело совсем не в этом. События последняго времени неслись с такой быстротой, что у меня немножко кружится голова. И есть от чего закружиться, когда вы узнаете все по порядку. Ведь в самом безпорядке, если он настойчиво преследует вас, есть уже свой порядок.

Итак, перехожу к деду.

Я сидел в ресторане Доминика. Это было что-то в роде службы,– я точно создан был именно для того, чтобы сидеть у Доминика. Таких "доминиканцев" – легион. Я сидел, прихлебывал пиво и как будто чего-то ожидал. Ждать – это последнее, что остается человеку, у котораго ничего за душой нет, кроме песку и болота, да и то заложенных в банке. Я уже выучил всех настоящих "доминиканцев" – знал в лицо, знал профессию каждаго и привычки, и меня все знали, как знают друт друга лошади, когда оне живут долго в одном стойле. В числе этих "доминиканцев" оставались неизвестными для меня какой-то таинственный старичок, еще бодрый и удивительно гладко выбритый, с каким-то таинственным свертком под мышкой, и его неизменный спутник, высокий, подержанный, с моноклем в левом глазу и слащавой манерностью дамскаго льва в отставке. Даже прислуга не знала их фамилий.

– А кто их знает, кто они такие,– равнодушно отвечал мне доминиканский услужающий татарин.– Просто, господа... Старичок-то,– видите у него сверток?– ну, он, значит, изобрел гигиенический корсет для молодых девиц и вот три года показывает его всем. Буфетчику предлагал купить привилегию, а буфетчик-то холостой, ну, и не сошлись... А высокий-то – из воздухоплавателей будет.

– Гм... да. Та-ак.

– А в деньгах у них большое умаление, – прибавил татарин уже pro domo sua.– Все норовят стоя закусывать, чтобы гривенника услужающему не заплатить.

Таинственный старичок с гигиеническим корсетом тоже присматривался ко мне и наконец первый подошел:

– Господин фон-Шмидт-Овчина?– вкрадчиво и с какою-то необыкновенно мягкой любезностью проговорил он.– Давно хотел познакомиться с вами, но все не решался... А фамилия мне хорошо известна по отчетам Дворянскаго банка.

Последнее примечание можно было и по делать, а потому я довольно сухо ответил:

– Извините, не имею чести вас знать.

Старичок огляделся кругом, подсел к моему столику и с грустью проговорил:

– А вот и знаете и даже очень... знаете. Небось, еще в школе учили про Павла Иваныча Чичикова?

– Павел Иваныч? Неужели это вы?!– невольно крикнул я, вскакивая и протягивая обе руки.

– Тс!..

Старичок еще раз оглянулся и уже шопотом проговорил:

– Я-с... да. Вы думали, что я давно умер? Вот господин Гоголь действительно умер, а я продолжаю коловращаться в сей юдоли плача. И сколько я претерпел в жизни до господина Гоголя включительно... Михаил Васильевич, подойди, голубчик, к нам,– прибавил он громко, обращаясь к своему спутнику, в картинной позе доедавшему пирожок с говядиной.– Имею честь представить моего друга, тоже претерпевшаго достаточно – Михаил Васильевич Кречинский. Тоже, вероятно, изволите знать? Он от господина Сухово-Кобылина претерпел, как я от господина Гоголя...

Вы можете себе представить мое изумление и радость, когда эти герои, сделавшиеся давно добычей учебных хрестоматий и жертвами педагогов, сели за мой столик. Человек, пива и пирожков!.. Да, это была, конечно, семейная радость, именины сердца... Разве нынче есть такие люди? А как говорил Павел Иваныч? Музыка, очарование, сладкий восторг...

– Павел Иваныч, Михаил Васильич... господа, как я рад...– повторял я в каком-то радостном изнеможении.– Даже не верится...

– Ради Бога, тише...– предупредил Павел Иваныч мои шумные восторги.– Мы здесь некоторым образом incognito. Знаете, удобнее...

– Побаиваешься отрыжки от своих мертвых душ?– ядовито заметил Кречинский, оказавшийся большим злюкой.

– Что все мертвыя души...– оправдывался Павел Иваныч.– Это все господин Гоголь придумал. Мало ли господа сочинители могут написать... Ведь и про твой камешек тоже изображено у господина Сухово-Кобылиа.

– Вздор!– вспылил Кречинский, вскакивая.

– Успокойся, Михаила Васильич. Ты знаешь, что я не люблю ссориться. А так, к слову... Вот ты же сказал золотыя слова: в каждом доме есть деньги – только нужно уметь их взять.

– Деньги – вздор!– заявлял Кречинский, успокаиваясь и принимая безстрастный вид настоящаго джентльмена.– Нужно припомнить, какое "тогда" было время...

– Да, да, золотыя слова!..– с грустью подхватил Павел Иваныч.– Даже и времени в собственном смысле не было, а были везде Клейнмихели да Гречи. Ни железных дорог, ни телеграфов, ни банков, ни телефонов – одни Клейнмихели.

– А таможни, Павел Иваныч?– не удержался Кречинский.– Помнишь, как ты стянул два куска самаго удивительнаго мыла на память?

Тут уже вскочил Павел Иваныч и даже побледнел от бешенства. У старика тряслись губы. Мне стоило большого труда его успокоить.

– Что же, я не сержусь,– уныло заявил он.– У Михайлы Васильича печенка испорчена... Я это отлично понимаю.

Первая наша встреча прошла в воспоминаниях о далеком прошлом, когда, по убеждению Павла Иваныча, все наполнит собой один Клейнмихель, и о прошлом более ближайшем, когда после крымской кампании начали твориться чудеса наяву.

– Боже мой, что было, что было!– со вздохом повторял Павел Иваныч.– Воистину протекли медовыя реки с кисельными берегами.

– Да, протекло много, да в рот не попало,– язвил Кречинский.

– А другие? о, сколько славных, незабвенных имен... Одни банковския и железнодорожныя имена чего стоят. Настоящий эрмитаж получится из сей стаи славной... Ведь раньше-то то медныя деньги считали да на ассигнации, а тут вдруг целое море золота хлынуло... Э, да что тут говорить!..

– По-моему, все это только цветочки, а ягодки еще впереди,– философски заметил Кретинский, раскуривая дешевую рижскую сигару.– Да-с, все впереди. Нефть, каменный уголь, южное железо, вино, табак, сахар... И все это только еще начало, а главное впереди.

Лицо Кречинскаго приняло вдохновенный вид, и он сделал такой жест, как простирают руки оперные жрецы, точно благословлял это славное будущее.

II.

Наши дальнейшия встречи носили таинственный характер. Мне с первых же шагов сделалось ясным, что Кречинский страдает тихим биржевым помешательством. Во всем остальном он являлся нормальным, но как только дело доходило до биржи, так и начиналось что-то в роде бреда. Кречинский не говорил, а точно дышал биржевыми терминами.

– На игроком рынке туманно... называли ореховския, с тульскими слабо, полтавския уступали, стекольныя бумаги сильно подогревали, сормовския раздули, путиловския спрашивали...

– У Михаилы Васильича, беднаго, того...– жалел Павел Иваныч, показывая пальцем на свой лоб.– Да-с, зайчик в голове прыгает.

Затем я понял, что это знакомство не случайное, и что Павлу Иванычу что-то нужно от меня. Я несколько раз чувствовал его задумчивый взгляд, сосредоточенный на мне. Он даже делал какие-то таинственные намеки, но прямо высказаться не решался. Очевидно, он изучал меня.

– Знаете, ведь я нынче по ученой части,– скромно признавался он, опуская глаза.– Конечно, диплома я не имею,– какие там дипломы при Клейнмихеле!– а так... Люблю этот, знаете, дорогой хлеб науки. Состою членом в двух ученых обществах: одно "Ни то – ни се", а другое – "И то – и се". Даже доклад делал о своем гигиеническом корсете. Очень благодарили и в протокол записали. А у меня с детства страсть ко всему высокому... Помилуйте, разве это не трогательная картина, когда одно общество вот уже двадцать лет не может разрешить вопроса, как есть яйца – вкрутую или всмятку. А другое общество целых сто лет не может решит вопроса, выгодно ли или невыгодно мужику, когда у него есть хлеб. Ведь тут целый ареопаг светил науки... Что ни имя, то – восторг. Да-с, это не Клейнмихель, государь мой.

Мне приходилось только согласиться, что наука – святая вещь, а ея жрецы – наша слава и гордость. Одне заботы о мужике чего стоят.

От Доминика мы перекочевали в ресторан Лейнера, где сосредоточивалась биржа, но Кречинский там чуть не сошел с ума окончательно, и нам пришлось перебраться в Малоярославец.

– Здесь Москвой пахнет,– обяснил Павел Иваныч, глотая воздух и сладко жмуря глаза.– И балычок, и икорка, и растегайчик... да. Вонь здесь один мой знакомый целую карьеру сделал. Вот так же зашел пообедать и познакомился с каким-то старичком, а старичок-то оказался из железнодорожных светил и сейчас ему командировочку: сездить в Лондон и посмотреть, в котором часу отходит ливерпульский поезд. Понимаете: и подемныя, и суточныя, и прогоны на шесть лошадей... Одним словом, счастье человеку. А потом, глядишь, через год другая командировочка, в Париж, купить десть бумаги и дюжину карандашей. Что же, государь мой, человечек-то и пошел в гору, да еще как. Светлая голова оказалась... Это не то, что наш брат. Я вон хотел отправиться корреспондентом, когда крестили болгарскаго принца,– оказалось, что французскаго языка не знаю, с одной стороны, а с другой – предельный возраст нашли, какой полагается только полным генералам в отставке с мундиром и пенсией.

Все это, как оказалось, было только подготовкой к главному. Павел Иваныч всегда был осторожен, а теперь в особенности.

– Да-с, все большия величины слагаются из атомов,– обяснял он, поглядывая на меня.– Потом, нужно иметь то, что называется счастием. Как хотите называйте, а я верю в счастье. Например, делается какое-нибудь великое открытие, происходит политическое событие, а уж есть люди, которые воспользуются моментом. Убийство, пожар, наводнение – кто-нибудь и воспользуется. Значит, все дело только в том, чтобы уловить момент. У меня тоже есть одна счастливая мысль...

Кречинский присутствовал при этих беседах, но упорно молчал. Он пил красное вино с зельтерской водой, курил дешевыя сигары и погружался в какую-то биржевую нирвану.

– Да-с, счастливая мысль,– продолжал Павел Иваныч.– И замечательно простая... Вам она даже покажется смешной с перваго раза, а между тем... Что бы вы, например, сказали относительно завода... да, фабрики никкелирования живых ершей?

– Как?– невольно переспросил я.

– Очень просто: никкелирование живых ершей. Мы организуем целое общество, выпускаем акции, можно и с гарантией, затем уже все пойдет, как по маслу. У нас остаются учредительские паи, мы регулируем выпуск акций, мы задаем тон даже на бирже. Пожалуйста, не смейтесь... Все это гораздо серьезнее, чем вы думаете, а главное – оригинально. У меня все разработано до мельчайших деталей, и я могу поручиться, что предусмотрены вперед все возражения.

– Именно?

– Ах, это целая система!.. Что такое ерш? Пустяки и глупость... Так? А я читаю в обществе "Ни то – ни се" целый доклад: историческая роль ерша в системе народнаго хозяйства. Так? Вот уже целая поэма... Уха из ершей, как одно из самых питательных народных кушаний, котерое имеет громадное значение, принимая во внимание, что половина дней в русском году постная. Отсюда – косвенное влияние ерша на религиозное народное настроение... Но это еще пока не оформлено, и основная мысль остается в проекте. Идем дальше: хищническое истребление ерша. Следовательно необходимо устроить на всех реках заводы искусственнаго разведения ерша. Поймите, куда это ведет... Но и это еще не все. Ерша нужно ловить, чтобы реализировать всю ту пользу, которая в нем благодетельно помещена самим Пpoвидением. Да, ловить ерша... А для этого, государь мой (опять доклад, но уже в обществе "И то – и се"), необходимы некоторыя особливыя условия. Именно: ячейку-то в неводах нужно сделать поуже... Хе-хе!.. Ведь вы только подумайте, что сие значит? И не думайте... Если бы вчинить подобное ходатайство через ученое общество, так ведь... Нет, это получится настоящая фантасмагория! Мы заперли бы всю рыбу в Волге, на Дону, на Урале, по обеим Двинам, по Оби... Тут дело миллионами пахнет, батенька. На какой-нибудь один сантиметр меньше ячейка, а в результате миллион..

Дремавший Кречинский при этом магическом слове проснулся и даже вскочил.

– Где миллион?– спрашивал он, влепляя монокль в левый глаз необыкновенно ловким движением.– Кто здесь говорит о миллионе?

Признаюсь, я тоже был взволнован. Есть такия роковыя слова, которыя просто гипнотизируют.

– Но это еще не все,– продолжал Павел Иваныч.– Вы обратите внимание на слово: никкелирование. Что такое никкель? Опять пустяки и вздор... Этот металл идет только на какия-то рубашки для усовершенствованных пуль, длинных и тонких, как комариный нос, а затем в кухню – кастрюльки, никкелирование посуды кухонной. Да-с... А дня нас это целый вопрос, потому что мы сейчас вчиним через общество "Ни то – ни се" два ходатайства: первое – о пособии от правительства для развития отечественной никкелевой промышленности, конечно, хозяйственными способами, а второе – о введении покровительственных пошлин, ну, рублей в сто за фунт. Вы только подумайте, что из этого может выйти... Ведь каждая пошлина неразрывно связана с другой, за нас ухватятся обеими руками все другие монометаллисты и биметаллисты. Может произойти грандиозный переворот, который неизбежно отразится и на европейском рынке, а следовательно и на еврейском вопросе... Боже! Вы представьте себе только, какая перспектива рисуется... Мы срываем банк, евреи идут по миру...

Еще раз признаюсь: у меня сперло дыхание от этих картин, и я проговорил задыхавшимся голосом:

– При чем же я тут, дорогой Павел Иваныч?

– Вы-с? А ваша фамилия... О, это много значит! Поставьте мою фамилию или Кречинскаго – и все пропало. Да-с... А тут: и "фон", и Овчина. Удивительно счастливое сочетание.

– Вы находите? Ну, а в случае ликвидации дела, как вы полагаете?

– Да ведь в этом и заключается весь секрет... Сначала мы будем хлопотать о проведении какой-нибудь железнодорожной ветки, потом правительственная субсидия, потом конверсия, а потом... потом sauve qui pent.

Я в восторге протянул Павлу Иванычу руку, чувствуя, как слезы благодарности приступают у меня к горлу, и... в этот момент проснулся.

О это был только блаженный, счастливый сон...

1888.