Текст книги "В камнях.Из путешествия по реке Чусовой"

Автор книги: Дмитрий Мамин-Сибиряк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 3 страниц)

– Ты не ослеп, – ругался Окиня. – Как бы ты ее стал отбивать, ежели струя..

– А мы в воду не пойдем! – кричали бурлаки в один голос. – Снимай, как знаешь…

– Ах, вы, собаки! – ревел Окиня, бегая с одной палубы на другую. – Да как вы не пойдете, ежели надо сымать барку… Не сидеть же на ташу!..

– А вот подождем, когда вода сверху подойдет, – отвечал Рыбаков спокойно: – Тогда сама барка сымется…

– «Подождем!» «Сама сымется»… – передразнивал Окиня и, не найдя что возразить, только обругался крупной мужицкой руганью.

V

– Дай мне отдохнуть, – советовал Прошка, когда мы вошли в балаган,

– Будь они от меня прокляты! – ругался Окиня.

– Сымем, Окиня, – утешал Прошка и, указывая глазами на небольшой дубовый бочонок, лежавший в углу, прибавил: – Вон силу-то раскубарим, так с головой в воду залезут… Пусть их поерошатся немного, отведут душу.

Мы напились чаю, Окиня с яростью отдувал пар с своего блюдечка и издавал время от времени какие-то неопределенные звуки. Бурлаки в это время собрались гурьбой около огня и ругали сплавщика; бабы суетились около котелков. Минеич грел руки над самым пламенем и морщил лицо; Рыбаков молча курил цигарку, заложив ногу на ногу.

– Меня хоть расколи, а я не полезу в воду! – кричал Васька, размахивая руками. – Мне што: не полезу, и шабаш… Околеть што ли мне для Окиньки?..

– Полезешь, пё-ос! – певуче говорила Савишна, помешивая одной рукой в котелке, а другой заслоняя лицо от огня. – Не бабам же сымать барку…

– Ишь ты, больно слизкая: не бабам!.. А чем вы святее нас? Подол в зубы да и в воду…

– За четыре-то рубля да в воду – жирно будет, подавишься, Васинька! Ты вот получишь восемь целковых, так и полезай за них в воду. Вот Окиня подаст по стаканчику, так под барку залезешь.

Скоро из балагана показался Прошка. По его хитрой роже было видно, что он явился для переговоров, хотя и сознавал всю трудность возложенной на него Окиней дипломатической миссии. Бурлаки загудели, как рой пчел, при его появлении.

– И не говори, Прошка… Лучше и не говори! – орали голоса.

– Да я… ах, господи милостивый?!. Да я, што ли, ворог вам? Да разрази меня на месте… Вот сичас провалиться, с места не сойти!..

– Вре-ошь, Прошка!.. – галдела толпа. – Вишь, ребята, как он буркалами-то ворочает, как осетёр… Проваливай, Прош, в балаган, испей чайку с Окиней – может, вдвоем, как ни на есть, а сымете барку. Чайничков пяток охолостите, так с одного пару пойдет…

– Да я для вас же хлопочу, братцы…

– Ишь, братец какой выискался!. Нет, Прош, не тебе в воду-то лезть, так ты, тово, проваливай в палевом, приходи в голубом!..

– Да ведь вам же, дуракам, хуже, если будем сидеть на ташу. Ну, чего вы горло понапрасну дерете: не впервой! – Обсохнет барка на ташу – и ступайте домой без расчету…

– Так и пошли!.. Подставляй карман шире…

– Дело прямое, что без расчету уйдете… Мне ведь што, мне все равно, об вас говорю.

Эти переговоры не привели ни к чему, и Прошка удалился в балаган ни с чем; но его резоны произвели известное впечатление, главным образом, конечно, на благоразумный, рассудительный элемент. Первым отозвался старик с передней палубы, а за ним Гаврилыч и Мамко; бабы им вторили. Мало-помалу голос благоразумия начал брать перевес, особенно когда бурлаки отдохнули и наелись. Васька завернулся в мокрую рогожку и спал мертвым сном тут же на медных штыках, – только пар валят. Можно было подивиться этому железному здоровью.

– Первое дело, не надо, как вылезешь из воды, соваться к огню, – говорил Минеич, попыхивая крошечной сигаркой.

– Отчего же нельзя? – полюбопытствовал я.

– А это уж известно каждому бурлаку… Да. Примеры бывали. Кто этаким манером продрогнет в воде да к огню сунется, сейчас ноги как деревянные и сделаются. Так совсем и отнимутся: пропал человек. Надо исподволь… Обтерпишься где-нибудь под палубой, потом можно и у огонька погреться. Хорошо, если у кого переменка есть в запасе: рубашка, штаны… Чтобы, значит, сейчас в сухое перемениться.

– А у вас разве нет с собой другой рубашки?

– Другой-то нет…

– Тогда без рубашки лезть в воду?

– Оно, пожалуй, и так, да как-то не принято… Совестно одному-то голому быть, притом на барке вот женщины тоже. Нет, уж так, как господь пошлет: обсохнет понемногу на живом человеке.

Как могла обсохнуть мокрая рубашка на костях Минеича, для меня было такой же загадкой, как богатырский сон Васьки, который теперь был обсыпан поверх своей рогожки целым слоем мокрого снега. А дорогое время летело. Короткий осенний день был в середине. Еще несколько часов, и барке грозила серьезная опасность совсем обсохнуть на ташу. Снег продолжал валить мокрыми хлопьями. В воздухе стояла мертвая тишина, нарушаемая только всплесками и шумом бурлившего около нас перебора. Прошка раскупорил заветную посудину и вынес бочонок на палубу.

– Ну, братцы, подходи, – кричал водолив, наливая первый стакан. – Кому первому? Эх, хороша водка!.. Сам бы пил, да деньги надо…

– Ты уж в Перме отведешь душу, Прош, – дружелюбно говорили бурлаки, гуськом подходя к бочонку.

Первым подошел Минеич. Дрожащей рукой взял он стакан из могучей лапы Прошки, перекрестился, разгладил рыжие усы и жадно прильнул синими губами к стакану, пока в нем не осталось ни капли.

– Ты уж, Минеич, тово, пожалуйста, постарайся, – шутил Прошка: – на тебя вся надёжа!.. Прикладывайтесь, ребята.

В этой обстановке, при работе в холодной воде, водка являлась, кажется, единственным спасительным средством, и, право, едва ли можно обвинять бурлаков в таком пристрастии к ней. Пили все с одинаковым удовольствием, и все одинаково крякали и пожимались от разлившейся благодетельной теплоты по измерзшему бурлацкому телу. Окиня тем временем хлопотал на корме, где разматывали снасть и готовили «неволю». Неволей, на образном бурлацком жаргоне, называется широкое, стесанное с двух сторон бревно; оно походит на обыкновенную доску, только чрезвычайно толстую.

– Сперва попробуем неволей, – кричал Окиня: – может, и сдернет с таша…

Неволю прикрепили комлем к носу, а другой конец свободно опустили на толстом канате.

– Кто из охотничков на неволю? – кричал Окиня.

Мамко и Васька молча выделились из толпы. Через минуту они были в одних рубашках.

– Мотряй, чтобы струей не сбило, Вась…

– Не собьет, – отозвался Васька уже из воды, которая ему доходила по грудь. – Ух, студяно!..

Мамко последовал его примеру, и с «чегенем», то есть длинным колом в руках, стал под плечом барки; Васька, цепляясь за неволю, перебрался до ее дальнего конца и обседлал ее.

– Прош, чегени! – кричал Окиня, бегая по корме. – Федя, ищо потуже…

Прошка и Рыбаков плотно подперли корму барки толстыми кольями с противоположной неволе стороны; но место было глубокое, колья трудно было установить правильно, и Рыбаков спустился в воду.

– Мамко, подчегенивай! – крикнул Окиня, держа в руках закрепленную на огниве снасть.

Мамко продернул свой кол в отверстие, сделанное на конце неволи, и как-то особенно ловко повернул бревно ребром, так что вода сразу образовала запруду и сильно наперла на неволю. Васька старался удавить прыгавший конец неволи глубже в воду. Канат натянулся. Барка задрожала. Бурлаки с шестами стояли на корме и не давали ей повертываться назад. Был один момент, когда барка, кажется, была готова сняться с таша, но одной неволи было мало, а другой не было в запасе.

– Видно, нечего делать, братцы… – уныло проговорил Окиня, почесывая затылок. – Берите чегени да в воду.

Минеич, солдат, Гаврилыч, Афонька, Прошка и старик с носовой палубы, ожигаясь, спустились по другую сторону от неволи и выровнялись с чегенями под левым плечом барки. Бабы стояли у носового поносного. Нужно было спустить неволю, а потом вдруг повернуть ее, и в то же время бурлаки должны были сдвигать барку чегенями. Васька затянул «Дубинушку». Когда дошло до «подернем», неволя зашумела, бабы ударили нос, направо, бурлаки приподняли левое плечо чегенями – барка немного подвинулась, но потом опять стала.

– Эх, ешь-те мухи с комарами! – ругался Прошка, бросая свой шест. – Точно руками кто ее держит.

– Маленичко подалась, братцы, – одобрял Окиня, и сам затянул «Дубинушку».

Что-то такое необыкновенное было во всей этой картине: эти люди, стоявшие чуть не по горло в воде, шум бурлившей воды, эта дружная песня, гулким эхом катившаяся вниз по реке… А снег продолжал все идти, точно белым саваном, покрывая все кругом. Несколько раз уж пропели «Дубинушку», у бурлаков давно стучали зубы. Прошка в эту критическую минуту опять появился с магическим стаканчиком и бочонком.

– По два стакана на брата, – распорядился Окиня.

Бурлаки, не вылезая из воды, выпили свою порцию. Грянула опять «Дубинушка», и на этот раз барка начала медленно сползать с камня, на котором видела.

– Сильно-гораздо, молодцы! Сильно, молодцы!.. – неистово орал Окиня, бегая по палубе как сумасшедший.

Бурлаки с дружным криком подхватили барку чегенями, и она, наконец, сползла с таша. Все бросились из воды и карабкались по бортам. Минеича при этом чуть не утянуло под барку, но Прошка вовремя ухватил его и, как мокрого котенка, выдернул из воды.

– Поживи еще, Минеич, – шутил Прошка, опуская свою добычу: – рано собрался ершей-то ловить.

– Чуть было не засосало… – шептал Минеич посиневшими губами; он теперь был рядом с другими бурлаками неизмеримо жалок и едва попал ногами в свои ветхие порты.

Барка точно обрадовалась своему освобождению и, казалось, плыла как-то необыкновенно легко и ходко. Бабы равнодушно смотрели на бурлаков, как они одевались в свои лохмотья, и ни на одном лице не промелькнуло ни улыбки, ни тени стыдливости. Да и чего было стыдиться, когда продрогшие, окоченевшие люди спасали себя от холода.

– Ну-тко, погрейся, братцы! – командовал Окиня, затягивая свое бесконечное «нос направо», «поддоржи корму», «наконь корму», «корму на порубень» и т. д.

Бурлаки с особенным усердием налегли на поносные и выбивались из последних сил, чтобы согреться. Этот маневр все-таки был лучше, чем дрогнуть где-нибудь под палубой. К огню никто не подошел, кроме солдата, который не знал приемов бурлацкой гигиены.

– Ступай ты к поносному, – говорил Прошка несчастному воину. – Охота человеку задарма пропасть… Вот согреешься, тогда и к огню.

Хорошо это было советовать, но каково терпеть!

– Шабаш! – скомандовал, наконец, Окиня и, сняв шапку, проговорил: – Спасибо, други сердечные… Вызволили!.. Прош, закати им ишо плепорцию!

Бурлаки выпили свою «плепорцию» и только теперь собрались вокруг огня, подставляя промокшие спины и бока под самое пламя. Водка на них не производила никакого опьянения, хотя на каждого выпало чуть не по полуштофу. В котелках варево было уже готово, и все принялись за него с особенным ожесточением. Бабы суетились и помогали. Теперь барка походила на большую семью. Моралист мог еще раз убедиться в очевидности той истины, как страдания сближают людей.

– Ох, уж эти мне камешки! – говорил Окиня, когда мы пили чай в балагане. – Нет того хуже, как плавать по межени: в камнях таши, а выбежишь из камней, пойдут огрудки.

Вечером барка схватилась немного повыше Кыновского завода, потому что плыть в темноте дальше было опасно. Мне больше нечего было делать на барке: из Кына приходилось ехать в Пермь по гороблагодатскому тракту. Я распрощался с бурлаками, с Окиней и с Прошкой. Мой чемодан лежал уже в лодке, где ждали Васька, Афонька и Мамко, которые вызвались отвезти меня в Кын.

– Ты, барин, весной к нам приезжай, на Чусовую-то, – говорил мне на прощанье Окиня: – изуважим… Долго будешь помнить!

– И теперь не забуду.

– Теперь чего: раков давим.

Примечания

Впервые опубликовано в журнале «Дело», 1882, книга 3. При жизни автора перепечатано в сборнике «В глуши», М., 1898. В советские издания не входил.[3]Note3
  В комментариях к первому тому собр. соч. Мамина-Сибиряка, Свердловск, 1948, Е. А. Боголюбов ошибочно пишет, что рассказ «В камнях» – одна из редакций «Бойцов».


[Закрыть] Здесь печатается по тексту сборника «В глуши», М., 1898 г. с исправлением опечаток по журнальной публикации.

Рассказ основан на личных впечатлениях автора. Мамину приходилось не раз плавать на барках по реке Чусовой до Перми в годы его обучения в Пермской духовной семинарии. Он подвергался всем случайностям этого опасного плавания, так как его родители не имели средств отправить сына в Пермь на лошадях. Опасность подобного рода путешествий станет ясной, если вспомнить эпизод с чиновником из рассказа «В камнях».

Плавать на барке от Межевой Утки до Перми Мамину приходилось по меньшей мере дважды. В письме к родителям от 17 сентября 1869 года он сообщает, что выехал с пристани 8 сентября утром, а «приехал в Пермь 16 числа утром, как раз ко классам». (Письмо не опубликовано. Хранится в Рукописном отделе Государственной библиотеки имени В. И. Ленина.) Через год он снова сообщал своим родителям о благополучном приезде в Пермь на барке: «В Левшину мы приплыли 19 числа в 4 часа утра, а к 8 были уже в Перми». (Письмо к Н. М. и А. С. Маминым от 22 августа 1870 г. Рукописный отдел Гос. библ. имени В. И. Ленина.)

Рассказ был написан автором быстро (в три дня), в нем заметны следы торопливости и недоработанности.

Автор высказал в одном из писем невысокое мнение о своем первом реалистическом рассказе, увидевшем печать. «16 марта прочитал свой первый напечатанный в толстом журнале рассказ, – давно желанная мечта, которая напомнила мне только об одном, – что этот рассказ еще лепет литературного ребенка, не больше», – писал он А. С. Маминой 2J марта 1882 года (Собр. соч., Свердловск, 1948, т. 1, стр. 364). Строгость отзыва может быть объяснена и некоторыми техническими недостатками рассказа, и требовательностью автора к самому себе, и, несомненно, тем, что автор сравнивал рассказ с теми романами («Приваловские миллионы», «Горное гнездо»), которые к этому времени были уже в значительной части написаны: «Странно только то, что за пустяки получаю деньги, а работы, которые я высиживаю 10 лет, не принесли пока ничего, за исключением того, что на них я выучился писать» (там же).

Критические отзывы на этот рассказ немногочисленны, но все они в общем положительно оценивали произведение молодого писателя. Критик газеты «Голос» Арс. Введенский писал: «Очерки г. Сибиряка отличаются большою искренностью и беспритязательностью и, сверх того, исполнены жизни и интереса» («Голос», 1882 г., № 98). Арс. Введенский отметил сочувствие автора к народу, знание им народной жизни и умение вызвать сочувствие читателя к людям труда: «Симпатичны и эти загорелые лица и трудовые руки… автор с любовью останавливается над этими людьми, да и нельзя иначе остановиться. Читатель невольно симпатизирует им» (там же). Об отзыве Аре. Введенского Мамин-Сибиряк писал А. С. Маминой: «На первый раз погладили по головке, но это еще и не велика честь, да и не за что, собственно говоря». (Письмо от 24 апселя 1882 г.)

На издание рассказа «В камнях» в составе сборника «В глуши», М., 1898 г., откликнулся журнал «Мир божий». «В камнях», – писал критик этого журнала, – превосходный очерк сплава, несколько напоминающий рассказ г. Мамина «Бойцы»… Г. Мамин изображает неподражаемо своих уральских героев, оставаясь всегда объективным, ни мало не стараясь их приукрасить или превознести… Благодаря именно этой особенности его рассказы производят впечатление необыкновенной свежести и цельности, чего-то здорового и живительного, как природа Урала, которую он умеет изобразить, как никто» («Мир божий», апрель 1898).

Стр. 147. Казенка – здесь каморка, клетушка.

Стр. 149. Косная – легкая остродонная лодка.

Стр. 151. Поземина – вяленая рыба.