Текст книги "Осколки царства"

Автор книги: Дмитрий Володихин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)

Совсем разомлела. Перевернулась на спину. Опять повернулась на бок. Погладила ему лицо.

– Лена, это... это... я даже не знаю, что тебе сказать. Какое бы слово я ни вспоминал сейчас, все они кажутся мне слишком низкими и пошлыми. Это как нечаянная радость.

– Полдень мой жаркий. Витязь мой могучий (вспомнила о члене). Князь мой спасительный. Молчи. Все у нас вышло хорошо, ведь правда. Тебе понравилось со мной?

– Да. Здесь нужно какое-то особенное ДА. Простое да слишком слабо.

Она рассмеялась. Сейчас ей даже слова не были нужны. Разомлевшую, ее всегда тянуло на какие-то деревенские распевы, очень жизненно. Она повторила:

– Полдень мой жаркий. Витязь могучий. Такой славный.

Еще полежали и помолчали. Отдыхали. Сладкая, томительная слабость. Она принялась легонько гладить его и сказала в первый раз за весь полудень вполне искренне:

– Знаешь, уже все было, но мне так приятно просто поласкать тебя немного. Ты не против?

– Нет. Гладь. Мне хорошо, – ему нравилось. Ласка ее была мягкой. Даже какой-то сестринской была ее ласка. В том смысле, в котором все люди братья и сестры. Что-то такое в ней было, в этой ласке, что заставляло ценить ее очень высоко. Чуть ли не выше оргазмов.

Жрицу бы учили, как ставить и ставить мужчину в течение многих часов, дали бы травяные отвары, специально для таких целей изготовленные. Но ориентальная Елена Анатольевна была жрицей лишь по сущности, а не по образованию. Сделав свое дело, она любила угомониться и чуть попечалиться. Немудреная ее беспутная душа котиком пушистым грелась под боком у мужчины. Оттаивала, желанья утолив на время. Как-то ей одиночилось. Гостевала в такие минуты в сердечке Елены Анатольевны пустылость. И даже затеи все вылетали из головы. Простой такой бабьей любви хотелось, чтобы грел ее мужчина своим боком всегда и наверняка, а еще бы не давал никому обижать. На эти чувства, как на крючок, попалась Пантера много лет назад, вышла замуж и никогда больше не попадалась. Ее судьба – не любовь, а буйная постель, и нечего вздором нюнистым забивать себе голову.

Он не остался ночевать с нею. Не желал рисковать впечатлением. Она не держала: завтра они смогут повторить, это точно. Они поцеловались на прощание почти холодно. Он пришел в номер, встал под душ (мерзкий резиновый квадратик перед ванной, ребристый, неприятный для ступней, шесть). Долго отскребался. Ее тело было сплошным наслаждением, он не ощутил нечистоты прикосновений ее кожи, но отскребался он всегда, а сегодня казалось, омовение приобрело какую-то ритуальность и потому требовало особого тщания.

Игорь чувствовал небывалое торжество. Инициация произошла. Порог перейден.

По шее, как по лугу, порхала фиолетовая бабочка.

...Проснулся с чувством, что, скорее всего, такое счастье повториться не может. Даже и думать про второй раз не стоит. Можно спугнуть. Кровать скрипела на пять, холодный пол и полное отсутствие тапочек. Он необыкновенно быстро умылся, никогда не умывался с такой торопливой небрежностью, совсем недолго постоял под душем. В зале, где накрывали столики, ее не было, хотя завтрак уже заканчивался. Опоздал? Она не знает номер его комнаты, отвратительная каша, сьел хлеб с маслом и колбасу, отвратительный чай, отпил и почти побежал. Дверь ее номера была закрыта.

Умная Пантера с вечера правильно рассчитала использовать его стук вместо будильника. Тихонечко лежала, ждала, когда славный альбиносик угомонится и пойдет искать ее. Так и есть, на часах завтрак уже окончился. Выйти с этими нечесаными патлами, в пижаме для мужа или одиночества, без нарисованного лица? Благодарю покорно. Двенадцать лет таких ошибок не допускаю; ну, если только с самыми испытанными друзьями. Она умылась, нарисовалась, выбрала вчерашний тонкий халатик из Кореи (на многие случаи жизни вещь, а совсем недорого) и... и... торопиться не стоило. Для решающих натисков любви у нее было три хороших набора. Во-первых, строгое, гладкое бикини вишневого цвета... но она сейчас слишком загорелая, такая загорелая, ух! Во-вторых, очень дорогой подарочный от Янчика из Кракова комплект: белые трусики и лифчик в кружавчиках, трусики спереди повторяют линии живота, сидит как влитое. Но мужики знакомые говорят, что во время петтинга тереться членом о кружавчики та еще радость; можно, конечно, студентику милому не дать петтинга, но она привыкла импровизировать, как известный скрипочник по телевизору или саксофочники, а вдруг ей в этот самый момент взбредет в голову дать петтинг? В-третьих, и это лучше всего подойдет, бежевый боди, плотный, на кнопочках, расстегивается внизу, бретельки можно снять, будет и на грудях держаться. Она в этом боди как сладкий подарочек взрослым детям на Новый год: на себя в зеркало смотришь и лизнуть хочется. Да, да это самое. Он точно умопомрачеет. Он ей будет ноги целовать и бедра лизать. Даже теплится там, где надо, что-то тянкое от одной только мысли, как он будет ей вылизывать ляжки. Вложила свечку. Минут через двадцать заявится.

Игорь обежал пляж, спортивную площадку, кафе, беседки, зашел в парк на лодочную станцию и решил еще разок заглянуть к ней, перед тем как отправиться на поиски Елены Анатольевны в город. Что Пантере там делать? Как серьезный человек, Игорь хотел поговорить с нею, узнать, кто она в душевном смысле. Интуиция с полной гарантией сообщала ему, что о браке речь не идет, но все-таки надо было решить важный вопрос: любит он ее или не любит. В городе на рынке была прекрасная цветочная палатка с удивительными орхидеями. Он любил стоять перед ними, иногда тратил на это по часу, делая вид, что придирчиво выбирает. В его комнате на подоконнике стояли четыре экзотических пришелицы. Стоило зайти в палатку, чтобы купить ей цветов... да-да! это должно ей понравиться.

Через двадцать шесть минут Пантера в умопомрачительном боди открыла ему дверь; халатик служил признаком перехода от пробуждения к жизни (его присутствие), а также должен был в недалеком будущем сыграть роль индикатора: мы начинаем (его отсутствие). Все было продумано. Кофе с лимоном еще не остыл. Медовые пряники, ветчина. Елена Анатольевна затворила дверь, дала ему сделать два шага и, закрыв глаза, приятно поцеловала Игоря в губы. Не едва коснулась, но и не на засос взяла, не как они чмокаются сразу после признания в любви в американских мелодрамах. Одним словом, очень точно и завлекательно поцеловала. Не удержалась и на секунду приобняла его за торс. Хороший мужчина. Даже не ожидала. Но ответного объятия не позволила, легонько увернувшись.

– Будешь завтракать? Я ждала тебя, я соскучилась по тебе.

– Я тоже. Я очень хотел тебя видеть. Прости, что пришел к тебе без цветов.

– Садись. Я покормлю тебя. Пусть у меня будет такое маленькое удовольствие: покормить тебя. Да?

– Давай. Ты даже не представляешь себе, как мне хорошо от одного только твоего присутствия!

Она рассмеялась. Такой приятный мальчик.

– Я тебе нравлюсь?

– Ты красива.

"Почему же он не сказал, как я одета? Положим, я и сама знаю, что одета сногсшибательно, но он-то должен был обратить на это внимание!"

– Ты ничего не сказал о моем боди, – она делала вид, что ответ мальчика ей безразличен, наливала ему кофе и касалась боком его локтя.

– Боди? – "Body, по-английски тело, как хорошо, что можно дарить ей комплименты и не лгать при этом". – Твое тело прекрасно.

Ветчина была чуть кисловата, несвежая.

Она съела два медовых пряника и не дала ему заняться разговорами. Встала сзади, погладила шею, велела не останавливаться и принялась целовать затылочек, спинку, чудненько. Обняла сзади, залезла под майку, пальчиками подразнила сосочки.

Игорю очень хотелось поговорить. И совсем не было желания набивать живот... но в таком положении трудно беседовать. Цепкие женские ручки мягко, но решительно удерживают на месте, уютный голосок все напевает:

– Ешь-ешь, милый, мне это так приятно!

Пантера уложила его в постель просто классически. Дождалась, когда мальчик выпьет кофе побольше (чтобы кусочки еды во рту не скапливались), села на краешек сдвинутого со вчерашнего дня спального тандема, откинула голову...

– Посмотри на меня.

И медленно-медленно пополз халатик с плеч. Дружок смотрел на нее во все глаза, а дружок дружка готовился к восстанию. Намечал, как будет Зимний штурмовать. "А у нас тут совсем не Зимний, у нас тут очень даже летний", вздохнула про себя Пантера, отдаваясь его неумелому поцелую. Вылез мальчик из-за стола, обнял ее за плечо, другой рукой неуклюже оперся о матрац и давай целовать ее. Готово дело!

...Она кончила шесть раз. Сделала ему больно. Опять не дала сходить в ванную, когда нужно. После ее четвертого раза он на время совсем утратил желание. Она не почувствовала, он недоумевал, почему она не почувствовала. Елена Анатольевна погрузилась в глубокое исступление, но Игорь обнаружил в этом темном океане очевидную мель и оттуда вербализовал ей прямо в ухо необходимость прерваться. Черта с два. Даже если бы ему объяснили, что у Пантеры все мужчины в значительной степени одноразовые и церемониться с ними нет особых резонов, Игорь не поверил бы. Он это сам поймет... намного позже. Милашка альбиносик! На столе остались крошки, пролитый кофе.

Хуже всего было другое. Он обнаружил, что именно сбило его в первый раз и продолжало сбивать вновь. Запах был у нее изо рта не очень. Острый запах желудочной недостаточности, который пряниками не отобьешь: надо жевательной резинкой обзаводиться на такие случаи жизни, а Елена Анатольевна в подобных мелочах была неразборчива. Она всегда была мастерицей завлечь, а удерживают пускай те. Кому замуж надо! Словом, на шесть потянул этот запах. И это был конец, потому что, раз всерьез включившись на Пантеру, шкала щелкала дальше без конца. Нитки, торчащие из интимных нарядов. Крошки, крошки, крошки. Грязные ступни. И как она говорила! Ведь в их диалогах при всем желании оказалось трудно отыскать хоть каплю глубины. Разговоры точно играли роль какого-то третьестепенного элемента в обрамлении акта, единственно значимой для нее вещи.

Запах теперь преследовал его в постели. Игорь отворачивал голову, отвергал, изумляя Елену Анатольевну, ее страстные поцелуи. Купил даже пачку жевательных резинок. Пантера с чуть оскорбленными интонациями пообещала непременно пользоваться ими, но сейчас же, надо полагать, забыла о своем обещании. Во всяком случае, при нем ни разу не воспользовалась без особого напоминания.

Запах пробивался сквозь любые фруктовые миазмы.

Игорь недоумевал, как он раньше-то, в первый день этого не почувствовал. Еще одна близость, и еще одна, а потом он стал упорно избегать ее. Уходил с утра в город. Ссылался на головную боль. В пятый раз Елена Анатольевна просто распяла его напоследок, оставив затеи. Наутро он с некоторым смятением вновь искал ее, чтобы объясниться и навсегда расстаться. С причала увидел ее, смеющуюся, довольную, на водяном велосипеде в паре с давешним пивным пузанчиком. С тем, который получше.

Что ж, умна была Елена Анатольевна, умела вовремя отрезать от себя то, что стало ненужным.

Ничего, кроме облегчения, Игорь не испытывал. Камень с души свалился. Не его это была женщина. Ни на что, помимо краткого наслаждения и жизненного опыта, она не годилась. И научила-таки Игоря тому, что физиология – очень значимая вещь, невозможно пренебрегать ею. В его глазах нынешняя Елена Анатольевна стояла неизмеримо выше той, прежней, ориентальной особы. С пляжной Пантерой можно было все, и все – без труда, без последствий – судьба могла отдать обратно. С ренессансной Еленой Анатольевной... если когда-нибудь... либо все, либо единственная встреча, которую оба впоследствии смогут заставить себя считать случайной. Если какой-нибудь запах или нечто иное того же ряда... Проба, одним словом.

Как обычно, он появился на рабочем месте первым. Старшой Колян знал на все сто, что приходить раньше подчиненных – прямое западло. Галина Степановна вообще была недовольна новыми временами; ей оставалось не менее полутора десятилетий до пенсии, но всякий понимал по каким-то неуловимым нюансам ее походки, движений, выражения лица, что вся жизнь Галины Степановны – в прошлом, что она человек, можно сказать, старой закалки, а сегодняшнее мельтешение просто предосудительно. Тогда, лет двенадцать назад, она, возможно, почла бы своим долгом не опаздывать к началу рабочего дня ни на минуту. Пожалуй, она бы даже высказала кое-кому из молодых легкомысленных особ, насколько важно дорожить временем, отпущенным на труд. Но те времена миновали. И пусть говорят, что она немного ворчлива, но никто не посмеет обязать ее пунктуальностью в отношении настоящего. Для этого настоящее должно заслужить у Галины Степановны подобающее уважение, что крайне маловероятно. Одним словом, Игорь приходил вовремя, лишь изредка опаздывая минут на пять-семь (это само по себе три), Галина Степановна с завидной аккуратностью являлась на двадцать минут позже Игоря, а Старшой на то и Старшой, что мог прийти хоть к обеду, и плевать ему было на укоризненные взгляды этой клячи пожухшей. Охранники незаметно фиксировали минута в минуту опоздания всех сотрудников ниже начальника отдела. Кляча ни о чем подобном и не подозревала. Вся фирма по секрету об этом знала, а кляче никто не пожелал сообщить. Уж больно укоризненными получались у нее взгляды. Если бы хоть немного менее укоризненными получались они, то рассказали бы непременно. А так – не рассказывали.

Галине Степановне полагался штраф за нарушение трудовой дисциплины, чего не хотели осознать те, кто скрывал от нее правду об охранниках, да и сама она.

Игорю повезло с работой. Попади он в какую-нибудь суперкомпанию или в банк высокого полета, ему повезло бы еще больше. Но когда он имел возможность выбирать, то выбрал местечко, подходившее ему интегрально. Во-первых, это была работа по его профилю: сложная компьютерная верстка. Во-вторых, за нее платили в разное время от 400 до 600 долларов рублями по курсу. Совсем не худо. Игорь прекрасно осознавал, что в стране миллионы очень умных, отлично обученных и дисциплинированных компьютерщиков сидят без куска хлеба или просто получают гораздо меньше. А если сравнить с пенсионерами, провинциальными рабочими и столичными библиотекарями? А если всерьез сравнить, по-настоящему, без скидок на иронию разок подумать о том, что его кусок хлеба с маслом где-нибудь в Брянске, Костроме или Ельце покончил бы с бедствиями двух-трех семей? Лучше сидеть тихонечко и не думать о таких вещах, а то легко додуматься до Авроры. То, что существует, нарушает древние законы ежесекундно и повсюду, а то, что теоретически способно исправить существующее положение вещей, будет гораздо большим нарушением. Все действительное неразумно, все разумное еще более неразумно, чем действительное. Конечно, можно пожелать большего. Но всегда – рискуя тем, что уже есть. В-третьих, зарплату выплачивали регулярно. А это... это... он понимал, до чего странно, сколь много людей видят в регулярности такого рода несбыточную мечту. В-четвертых, на работе было чисто, и ему никто не мешал сделать вокруг своего стола зону, где было на двадцать процентов чище. В-пятых, к нему никто не приставал. Никто не лез ему в душу, никто не просил инициатив, никто не ставил вокруг него запретительных красных флажков, никто не теребил с проверками, сверхурочными, никто не пытался его унизить. Одним словом, от Игоря требовали от сих до сих, с девяти до шести. Работа подходила ему интегрально, по сумме параметров. Он готов был давать то, что от него требовали, лишь бы эта хорошо планируемая, спокойная жизнь продолжалась.

У Игоря была нормальная работа. Как ни крути, большая редкость по нынешним временам.

Эта нормальная работа в среднем тянула на три-четыре. Если у Галины Степановны не случалось приступов язвы. Или если Старшой не напивался до откровенности. Вполне приемлемый фон. Счастье еще, что он проводил по трети суток в месте, где хаос и зло держались на уровне три-четыре бесконечно долго.

Средняя фирма. В машинном зале три компьютера. Пентиум Игоря, ни единой игры, ни единого лишнего файла. Пентиум Старшого, короче, с такими наворотами, что как положено. Тройка Галины Степановны, я вижу в нем просто печатную машинку с электронным приводом, простите.

Компьютер сам по себе высокорожденная вещь. Вещи делятся на знать и простонародье точно так же, как и люди. Потные маслом, грязные, вечно страдающие ржавой усталостью, с образованием на уровне ПТУ – гаечные ключи, отвертки, дрели, токарные станки, компрессоры, амбарные замки. Из женщин: сковороды, разделочные доски... Чернь, общение с которой в лучшем случае выливается в пять-шесть. Выше – какие-нибудь ренегаты, вроде тестеров, прожекторов, термосов, одежды, которая вся – слабого пола. Их происхождение корнями уходит в те же гаечные ключи, два-три почти всегда. Техникум. Удивительно, что чернь никогда не прощает подобного ренегатства: стоит положить тех, кто немного преуспел, на одну полку с прочими, и они очень скоро начинают выглядеть на балл или два хуже, как будто их регулярно избивают или по ночам пачкают их одеяния грязью. Наконец, господа телевизоры, ковры, холодильники и микроволновые печи – держатся всегда особняком; порою некоторые экстравагантные стиральные машины позволяют себе филантропично содержать на крышке стираное белье... но не более того; все это заигрывание с демократией до добра не доводит. Обыкновенно – вуз, не ниже. Аристократия (автомобили) всегда и неизменно следит за собственной репутацией. Автомойки для того и существуют, чтобы не выносить грязное белье из дому. Люди покупают машины по разным причинам: кто-то по заведенной обществом привычке, кто-то не интересуется ничем, кроме транспортной функции в чистом виде, кто-то не может пренебрегать статусом (положение обязывает). Многие хотят иметь прекрасную игрушку: сверкающую, прочную, комфортную, столь выпадающую из всеобщей хаотической грязи. Можно и не ездить на ней, лишь поглаживать, натирать до немыслимого блеска. Автомобиль с помятым крылом все равно что промотавшийся помещик, а разбитая фара свидетельствует о блудливом характере виконта. Все они учились в дорогих частных пансионах и получали высшее образование в столичных колледжах. Но куда им до компьютеров. Эти, хоть и не из денежных тузов, тоже своего рода аристократия: интеллектуалитет. Без труда первыми на курсе заканчивали университет, получали ученую степень, кое-кто тайно становился сотрудником в исследовательских центрах военного ведомства. Есть не для всех понятный шик в постоянном общении с компьютерами. Все равно что быть допущенным в королевский дворец. Для Игоря компьютер был чем-то вроде высокопоставленного приятеля, который готов при уважительном отношении оказать некоторые услуги.

Работа, позволявшая иметь знакомства в аристократических кругах, обязывала его к безупречности. Воротничку положено быть накрахмаленным, перчаткам не положено быть заштопанными. По субботам Игорь тратил четыре-пять часов на свежую литературу и освоение глубоко запрятанных опций в новых программах. Его не очень прельщало обычное верстальническое житье: инсталлировали программу, что-то в ней все равно такое же, как и в прежних версиях, так что стоит несколько часов/дней погонять ее, почитать описание, качаясь на стуле и сбрасывая пепел в неизменный стеклянный стаканчик, поспрашивать у собратьев: "Колян, ты с этим дело имел, "резинка" не стирает, как ее?" – и ладно. Образ жизни Игоря диктовал ему полную самостоятельность, он должен точно знать, что именно умеет делать и в какой срок. Никакой гипотетичности. Никакого энтузиазма вот-мы-сейчас-в-минуту освоим. Никаких советов со стороны. На работе он – в автономном плавании.

Игорь неизменно соглашался взять много работы, очень даже много. Когда Коляну надо было, короче, смотаться, Игорь брал чужую работу и на честные мужицкие предложения старшого, короче, отработать, всегда отвечал вежливым отказом. Короче, не требуется. Но если объем превышал все мыслимые возможности, Игорь так же вежливо отказывал. Это единственная ситуация, в которой он позволял себе спорить с любым начальством. Нет, и все тут, работы на пять суток, и до среды он не успеет. Надо успеть? Нельзя успеть. Да, я понимаю ваше положение. Да, я понимаю положение отдела. Да, положение фирмы мне понятно. Нет, не успею. Как почему, потому что это невозможно. Превышение около десяти рабочих часов. Нет, никак нельзя ускорить. Да, я согласен искать другую работу. Нет, никак нельзя ускорить.

Он был готов покинуть, в самом пиковом случае, насиженное место. Врать на-раз "да, успеем" и на-два "объективные обстоятельства" было выше его гордости. Восемь в чистом виде. Словесная вонь. Разумеется, никто и не думал выгонять его. Да о чем вы говорите, он пашет дай бог каждому! Как вы не понимаете, пришлось бы на том же самом месте платить две зарплаты. Да-да, еще одна штатная единица. Просто строгость, вы понимаете, нужна. А то на шею сядут, понимаете ли.

Чаще всего оказывалось, что начальство по привычке держало в голове резерв сутки-двое и вовсе не обязательно было торопить и нажимать. Но, черт побери, взбесительно, когда подчиненные все делают в естественный срок, а не по плану. Тут ведь как выходит – не наказать и не поощрить... И как любить подчиненного, который сам больше всего любит фразу: "Из 24 часов не получится 48". Каков умник выискался!

Зато работник ценный.

Интеллектуально компьютеры, конечно, хорошая компания. Но эстетически они фальшивы, как театральные декорации. За столом ноль-один, в зависимости от количества пыли, а борьба с нею ведется безжалостная. Но от дверей! Фу, от дверей три-четыре. Все эти кабели, разъемы, адаптеры, источники – чистой воды внутренности. Террористы перебили патруль, после чего из какого-то запредельного национального форса вскрыли животы и разбросали кишки по полянке. Кишка сержанта заканчивается в животе ефрейтора, кровь и дерьмо ефрейтора вступили в отношения диффузии с кровью и дерьмом другого ефрейтора. Следователь из военной прокуратуры, вышагивая по гибельной травке, инстинктивно придерживает штанины, а туфли уже все... Одно время Игоря преследовала мысль поставить что-то вроде самодельной ширмочки, которая скрыла бы тыльное безобразие его компьютера. Старшой был абсолютно трезв, когда Игорь подошел к нему с длинным и сильно адаптированным объяснением, что именно и почему он хочет сделать. Старшой понял на четвертой фразе, хотя и 15% заготовленной информации не успело перетечь ему в мозг. Он сказал: "Мы тут тебя знаем, но я, короче, твой начальник отдела, и перед другими ты из меня кретина не сделаешь".

На столе Игоря в его отсутствие никогда ничего не стоит, не лежит и не ходит (о часах речь), кроме компьютера и принтера с их обязательными приложениями. Все остальное заперто в ящиках стола на замок, бережно врезанный мастером на собственные Игоревы деньги взамен стандартного офисного рвани-посильнее, к которому у всех имелся свой плохо-поворачивается. Рядышком принимал парад стол старшого Коляна, на котором, короче, так получалось, что даже из трех прибамбасов всегда выходила куча долбаного хлама, хоть святых на хрен выноси. Старшой Колян, между прочим, всегда знал, где и что у него лежит, хотя никто другой разобраться бы не смог. В списке глубоко презираемых Коляном предметов и лиц на одном из первых мест пребывали женщины, пытавшиеся раз навсегда навести порядок; презрение усугублялось, если раз навсегда случался раз в неделю; на третью неделю Колян их, короче, по-тихому бортовал, о чем извещал весь офис: "Опять ну такая ты прикинь попалась ну вилы! Я что говорю: они годны на одно только дело, да и то через раз".

Старшой Колян нашел в Игоре отличного бойца. Сам он, кажется, хотя, может быть, это только кажется, никогда ничего не осваивал методически. Была в нем какая-то природная сила, природное свойство в отношениях с компьютером. Может ли быть так, чтобы побратимство с кучей железа было природным? Ведь не в коляске же младенец Николай совершил первое знакомство с IBM и ведь не на детском дырявом стульчике впервые пожал электронную лапу! А по всему выходило – природное. В Коляне все было дикое, природное, слегка агрессивное, да так, что это самое слегка могло моментально актуализироваться в виде пары изрядных синяков. К нему шло старинное русское слово "лихой". Причем во всех значениях – вплоть до атаманства у лихих шильников и головников с большой дороги. Никто никогда не слышал в офисе, как свистит Колян, но Игорь неведомо каким рудиментарным инстинктом постиг, что свистеть старшой умеет громко и заливисто. Свистни он с ветки сторожевого дерева, и никто из бородачей не сойдет в нетчики: все как один придут обоз разбивать... Колян не давал спуску посторонним, но для своих в отделе был батькой в тридцать лет, обижать их не позволял, короче даже эту кошелку потертую. А уж за ценного, работящего мужика Игоряна всегда был горой.

Ни один человек в здравом уме и твердой памяти не соединил бы в голове два диаметрально противоположных понятия – "Колян" и "начальник отдела". Фактически Колян и не был таковым; за слово "начальник" он, вероятно, приняв такой наезд в падлу, шмазнул бы по фасаду, так, чтобы чевокалки по сторонам посыпались. Но "старшим отдела" он, конечно, был, причем фирменное главнокомандование смотрело сквозь пальцы на всю его неоразинскую фронду, поскольку работа шла, и, следовательно, среди прочих "старших" Коляна числили на хорошем счету.

За тысячелетия, и в особенности за последние пять веков, истерлись понятия "царь", "жрец", "воин", "супружество", "служение", "добро" – и еще много других некогда блистательных предметов. Кое-какие из них превратились в собственную противоположность, но это произошло так давно, что мало кто в состоянии припомнить оригинал. Сегодня почти невозможно докопаться, с чего началось: возможно, бедствие пришло еще в тот гибельный год, когда воины страны Ашшур тщетно отдали жизни за Харран; или когда развратный юг во главе с Вавилоном оказался выше сурового Аккада. А может быть, проще: не стоило Мартинам торопиться с тезисами, а Генрихам следовало укрощать грешную плоть. Или сложнее: надо бы одному правителю из Уммы крепче держать в руках оружие, выходя против жестоких воинов бородатого Саргона. Разумеется, искажение накрыло мир не сразу, а волнами, наплывая то на одни территории, то на другие; кое-где назло всему сохранялись островки незыблемо стоящих древних законов. Кое-где время от времени начиналась реконкиста, и нечисть немного отступала. В целом же положение вещей медленно, но верно стремилось к полной катастрофе. Даже верные в большинстве случаев не знают, чему они верны и почему должны хранить верность. Из мира улетучивается знание будущего и прошлого, осталось только инстинктивно хранимое воспоминание о том, что в конце может случиться бой или суд, или одно из двух, но в любом случае это будет кошмарно.

Игорь радовался уже одному тому, что его старшой сохранил почти в чистом виде один из очень древних типов. Носителям этого типа всегда и неизменно древние законы предписывали смертную казнь за все их мятежные или разбойные дела. Но когда государи перестали быть государями, а воины воинами, приходится с извратительным восторгом воспринимать любую неизменность, хотя бы и то, что вожак бунтарей и бандитов остался вожаком бунтарей и бандитов.

Когда Игорь входил в комнату, Колян предлагал зрителям пейзаж восемь-девять. То есть лежал в кресле, неудобно упираясь ногами в ковер-гармошкой до самого системного блока, и тяжесть башнеобразного системного блока всю ночь, видимо, не давала ему сползти на пол; волосы и лицо имели вид позавчерашнего бутерброда, одиноко уродствующего на блюде. Из-под свитера широкой каймой выглядывала рубашка, устроившая себе роскошный выпускной бал. Струйка слюней из уголка рта уже почти до локтя. Ну и, разумеется, ботинки, с их перепутанными шнурками и ногами, невынутыми с вечера; Игорь не почувствовал запаха, но по определению запах должен был присутствовать, и его восприятию мешала только дистанция между столами. Под столом стояли пустые бутылки – одна из-под водки, две из-под белого вина (вкус Фаечки), на столе присутствовали завершающие аккорды "Жигулевского" и беспорядочные торосы бумажек, пробок, окурков-мимо-пепельницы, липких разводов, мерзких огрызков пищи.

Слава богу, Старшой бывал в таком неопределенном состоянии редко. Можно, конечно, жалеть пьяницу, но уважать его затруднительно, а уж любить и вовсе невозможно. Исключение делается только для двух случаев: либо когда он трезв, либо когда ты сам пьян.

Вот эти самые слюнки, огрызки и ботинки ничего, кроме отвращения, разумеется, не вызывали. Игорю нужно было преодолеть барьер восемь-девять, чтобы избавить Коляна от служебных неожиданностей: генеральный директор и учредитель фирмы Иван Филиппович имел обыкновение раз или два в неделю ровно через полчаса после начала рабочего дня обходить светлые чертоги основы процветания; указанные полчаса можно было определить как снисхождение к человеческим слабостям; сам дозор классифицировался как синкретичное наследие двух почти противоположных традиций – во-первых, даже Армагеддон не способен вытравить из души бывшего старшины-сверхсрочника любовь к порядку и тягу к контролю за исполнением, во-вторых, как и многие крепкие староверы, переехавшие в столицу из глухой провинции и сделавшие здесь хорошую карьеру, Иван Филиппович сочетал в своем характере непонятную для неверных почти высокомерную нравность с глубочайшим подчинением стихии строгого и аккуратного старообрядческого уклада; приняв уже все и всяческие новины, даже в армии отслужив семь лет противу воли семьи, он не желал принимать суеты и беспорядка; Иван Филиппович никогда не курил, никто не слышал от него бранных слов, не любил он риска, никогда не пил на людях и чуждался непокорных женщин; слюнки и торосы на рабочем столе вызвали бы у него беспредельный гнев. Немилосердное оставление Старшого на волю азарта судьбы было бы десять, так что Игорь все-таки решился потормошить его, но день сегодняшний судил избавить его от соприкосновения с нечистотой.

Атамана пришли спасать библейские глаза и округлый, идеально округлый подбородок. Изящная еврейка Фая пришла спасать возлюбленного русского разбойника, рассудив тысячелетней мудростью, что другого ждать и не приходится. Еврейкой она была только по названию. Фая родилась от Сарры и Соломона, от природы получила выдержанную, по-иерихонски древнюю красу, но не ходила в синагогу, не соблюдала мицвот и не отличала субботу от прочих дней недели. Ее речь была во втором поколении избавлена от слов, интонаций и сущностной иронии идиш. Зато среднегородского молодежного мусора в ней было на пять, в иных случаях до семи.