Текст книги "Царь Гильгамеш"

Автор книги: Дмитрий Володихин

Щит Агадирта
2508–2509-й круги солнца от Сотворения мира

 
Сидури-хозяйка вещает Гильгамешу:
…Ты, Гильгамеш, насыщай желудок,
Днем и ночью да будешь ты весел,
Праздник справляй ежедневно,
Днем и ночью да будут твои одежды
и волосы
Чисты. Водой омывайся,
Гляди, как дитя твою руку держит,
Своими объятьями радуй супругу —
Только в этом дело человека!
 

Эпос о Гильгамеше

Гонец, точно осел, с которого срезали вьюк, помчался. Точно молодой степной осел, резвый и быстрый, он скачет, лицо свое к туче поднимает.

Энмеркар и верховный жрец Аратты

2-го дня месяца симана, в полуденный час, туча светлой пыли поднялась над холмом напротив главных ворот Баб-Аллона. Перевалила вершину и встала в полуполете стрелы от городских стен, клубясь и посверкивая ослепительными молниями шлемов.

Апасуд поднял копье с конским хвостом белого цвета – старинный знак, еще до Исхода обозначавший победу. Он ехал бок о бок с братом в голове войска. Младшие офицеры тут же остановили передний отряд пеших копейщиков. «Сто-о-о-ой!» – прокатилось по бесконечной веревке армии из конца в конец. Пешцы, шеренга за шеренгой, смирили усталый шаг, конники придержали лошадей, колеса обозных телег перестали скрипеть. Грязные тряпки, до половины закрывавшие лица победителей, обрели неподвижность. На время пяти ударов сердца тишина плыла над войском. Один только шепот дорожной пыли, оседающей на серые лица, на шлемы, одежду и оружие…

Бал-Гаммаст, несообразно величию момента, подумал: «Хорошо бы замостить все-таки главные дороги, как мечтал еще прадедушка, государь Кан II Хитрец. А то в сушь – пыль, в дожди – грязь… Надо подсказать братцу, пускай займется. Пора».

Городская стража, глядевшая с башен столицы на царское войско, давно знала, как и все жители баб-аллонские, о победе над мятежным Полднем державы. Царица Лиллу, ныне жена покойника, два дня колебалась: чего должно быть больше, когда вернется войско, – праздника или траура? Воистину, великая победа. Мятеж, на протяжении семи лун, еще с месяца уллулт, царственно колосившийся по всей благословенной земле Алларуад, благодарение Творцу, сжат и обмолочен. Урожая голов довольно для успокоения страны. Но как мало вернулось победителей! Горький чад потерь осел в городах и селениях. И государь погиб… Так горевать или веселиться?

Бал-Гаммаст припомнил: однажды армия царя Уггал-Банада I – а знали его больше по прозвищу Львиная Грива – вернулась из похода на дальнюю Полночь, оставив там четырех солдат из каждых пяти. В обратный путь вел ее мертвец. Труп царя ехал впереди войска на повозке, запряженной ослами. Но и тогда земля Алларуад одолела, и все полночное приграничье очистилось от очередной кочевой орды… Задумывался ли кто-нибудь в ту пору, как встретить победителей? Нет. Венки из трав и цветов были на головах у воинов из первого отряда, входившего в город, и бабаллонцы славший храбрецов, лили им под ноги вино, бросали на дорогу ячменные лепешки…

«Столько времени прошло с тех пор! Как видно, веселье обмелело в Царстве…» – размышлял царевич, глядя на створки воршу медленно расходившиеся в стороны.

Эбих черной пехоты Уггал Карн возглавил войско, шедшее от Киша. Царица Лиллу велела ему передать: город Баб-Аллон встретит солдат как пожелает. Она сама не имеет сил устроить какое-либо торжество. Захочет столица выть – значит, такова ее воля. Захочет петь – и в этом вольна. Сама Лиллу не выйдет встречать победителей к воротам, потому что скорбит о муже, но встанет на дворцовую стену, и каждый воин сможет увидеть ее. Все войско пройдет мимо цитадели Лазурного дворца, где издавна живут государи земли Алларуад. Странная почесть, но все-таки почесть… Уггал Карн, слабый, как щенок, едва ли не полумертвый от раны, оставленной ниппурским копьем, усмехнувшись, заметил: «Когда ты хочешь пира, вина и сикеры, мяса и хлеба, молока и меда, а тебе предлагают плошку с водой, выпей хотя бы воды».

Армия, сломившая хребет мятежу и опаленная его черным пламенем, пришла пить воду.

Полдень едва переломился, и зубчатые стены великого города отбрасывали ничтожную тень. Снизу их мощь казалась непоколебимой. Слава Творцу, что бунт не докатился сюда и не испытал их прочности. Самая несокрушимая стена – всего-навсего кирпич и глина, хотя бы и поднявшиеся над землей на высоту в пять тростников…

Над столицей пронесся басовитый рокот сторожевых барабанов. Встречайте! Солдатские сандалии, копыта коней и онагров ступили на тень города. Первые ряды усталых победителей вошли в ворота, и дорожная пыль была им летучим эскортом.

Обычай, древний, как сам город, предписывал царю въезжать в столицу впереди войска и без охраны. Бал-Гаммаст придержал коня. На рыночной площади, раскинувшейся сразу за воротами, первым оказался невенчанный царь Апасуд. Бал-Гаммаст следовал за ним в двух шагах позади. На десяток-полтора шагов от них отставали два младших офицера, медленно трусивших на онаграх. Не охрана, а именно младшие офицеры копейщиков. Пехота дышала им в спины.

Главные ворота столицы были возведены как маленькая, но вполне самостоятельная крепость. Квадрат стен, возвышавшихся на два тростника ниже общегородской стены, был вынесен на пятьдесят шагов от нее. По углам квадрата высились четыре угрюмых стража – башни, построенные не из кирпича, а из дорогого привозного камня. Каждая повозка, каждый конник или пеший, вступавшие под своды воротного форта, оказывались под прицелом у лучников и метателей копий, которые день и ночь несли караул рядом с бойницами, вырубленными на высоте в полтора человеческих роста. Там же, рядом с солдатами, стояли слуги первосвященника баб-аллонского, наученные, как заметить и остановить могущественного мага или нечеловеческое существо, возжелавшее проникнуть за стену в человеческом обличье. Под землей строители вырыли цистерн ну для воды и облицевали ее обожженной глиной. Вся эта крепость соединялась со стеной Баб-Аллона широкой крытой галереей, где легко могли разъехаться две телеги. Называлась она «Ворота кожевников». Если бы неприятель одолел защитников форта, он еще не получал входа в Баб-Аллон: осажденные могли обрушить свод галереи, намертво закрыв тем самым путь внутрь столицы.

Прямо у въезда в город в давнее время поставлены были две каменные статуи: Доната I и Кана II Хитреца. Первый из них возвел новую столичную стену, а второй заменил все городские ворота на маленькие форты, вынесенные вперед. Дальше простиралась 6ольшая рыночная площадь. Если убрать с нее торговые ряды, которые ставятся в базарные дни рано утром и состоят из легких шестов, веревок и тростниковых циновок, то на площади уместилось бы пять тысяч человек, а может быть, и все семь. У Баб-Аллона много ворот, это великий город… Слева от площади прямо к самой стене подходил двор таможни. Справа высилась громада здания, где жил энси полдневной четверти столицы. Рядом пристроились домики городских чиновников помельче, а также писцов, занимавшихся составлением договоров и всяческих прощений. За ними расползался кривыми улочками огромный квартал кожевников, по которому и назвали ворота. Таможню окружал серый глинобитный забор, дом энси был щедро расписан золотой и лазурной красками – они издавна пришлись но душе горожанам. Ну а все прочие дома хозяева выкрасили кто во что горазд: Баб-Аллон любит все яркое… Ни в одном из городов земли Алларуад не мостили улиц и площадей. Утоптанная земля – вот и вся мостовая.

Отряды, входившие в жерло открытых ворот, должны были пройти две или три сотни шагов, чтобы выйти на площадь. Апасуд с удовольствием остановил бы их, надел бы доспехи простого воина и встал в общий строй, лишь бы не оказаться в том положении, в которое угодил. Поздно… Трусить – поздно. Эти самые пять или семь тысяч горожан запрудили площадь, оставив лишь узенький коридор в восемь шагов. Сплошь – женщины. Женские лица, старые, молодые, красивые, безобразные, гневные, усталые, печальные, но более всего – исполненные ожидания: что, жив? жив? жив? жив или нет? Творец, помоги, только бы он был жив! Так мало мужских лиц! И почти совсем нет радостных лиц…

Весь этот гнев, печаль, усталость и ожидание удушливой водной ударили в Апасуда. Попробуй мэ царя, новенький… Серая кобыла нервно заржала и сбилась с ровного шага. Как видно, ей тоже досталось.

Бал-Гаммаст подъехал ближе. Его лошадь теперь отставала от лошади старшего брата только на полкорпуса. Царевич взял кое-что на себя. В первый миг это было – как удар стенобитного тарана, пришедшийся на живую плоть. Потом легче. Легче. «Прежде всего, мы защитили вас!» Бал-Гаммаст мысленно обратился к Творцу как к любимому человеку, прося заботы и милосердия…

Огромная толпа безмолвствовала. Царевичу хотелось крикнуть им: «Да! Мы ведь защитили вас! Почему на ваших лицах так мало улыбок?!» Медленно, очень медленно Апасуд и Бал-Гаммаст плыли по живому коридору над головами ждущих.

Неожиданно от человеческой стены отделилась одинокая фигура. Девушка. Невысокая, худая, походка у нее замечательная: еще шаг – и перейдет на танец… Прямые, темно-русые волосы, высокий лоб, выщипанные по нынешней моде брови, маленький, дерзкий рот. Портит лицо длинный нос, чуть загнутый книзу… и все-таки есть в ней что-то… притягательное? Да, именно притягательное… Походка? Глаза? Радужка – тяжелый темный шарик. Ключицы выпирают. Что ж в ней такого? Одежда как одежда: короткая черная юбка, под которой угадывается шерстяной платок, кусок ярко-зеленой ткани, закрывающий грудь а живот. Бал-Гаммаст, внимательный к таким вещам, приметил: ткань заколота и нарочитой небрежностью. Мол, смотрите, я за этим не слежу… На ногах – тонкие браслеты из серебра и меди. Ах вот оно что! Плясунья. Из тех, что зарабатывают на жизнь, веселя народ в корчмах и на площадях. Поют, танцуют, кувыркаются… что ей нужно, Творец? Какой еще беды ожидать?

Девушка как будто распространяла вокруг себя волну тревоги. Ни слова не говоря, она уверила царевича в одном: ее представление может окончиться и худо, и хорошо, но уж точно не окончится тихо, гладко, спокойно…

Плясунья зашагала рядом с Адасудовой кобылой, положив ей руку на шею. Пять ударов сердца – и полотно безмолвия треснуло. Над площадью зазвучало пение. Низкий грудной голос. И выводил он такое, что у добрых подданных баб-аллонского государя челюсти поотвисали от изумления. Апасуд, растерявшись, застыл, втянул голову в плечи. Бал-Гаммаст возрадовался: «Нет, не издохло еще веселье в великом городе!»

 
На ночь я хочу героя,
Ты подходишь мне, солдат!
Если ты нальешь мне даром,
Все у нас пойдет на лад.
 

Плясунья пела старую кабацкую песню, за одно знание которой детей могут высечь, а взрослым отказать от дома. Корчемная девка набивается на ночь к солдату, уходящему в поход… Только вот петь это нужно на два голоса; куплет – девка, припев – солдат. А у плясуньи второго что-то не видно.

Точно. Второго не было. Она повернулась лицом к солдатам и махнула рукой, мол, помогите! Смотри-ка, хочет, чтобы ей подпевала великая армия Царства… Ловка.

Но солдаты не решались. Плясунья топнула ногой и крикнула им:

– Ну же!

Тогда и Бал-Гаммаст обернулся к копейщикам:

– Давай!

Нестройный хор солдатских глоток затянул:

 
Айя-ха! Ну, девка, бейся!
Что-то тихо ты кричишь!
Если будешь сонной мухой,
От меня получишь шиш!
 

Плясунья скривила им гримасу презрения: мол, сами вы поете, как сонные мухи…

 
Не тужи, солдат, о смерти,
О своем последнем дне…
Глянь-ка, пузыри пускает
Меч, утопленный в вине.
 

Ей ответили намного стройнее:

 
Айя-ха! Ну, девка, бейся!..
 

Плясунья заулыбалась – вот, уже ничего.

 
Я и смерть – таких мы любим!
Только ты уж не пеняй,
Утром я тебя забуду,
Утром ты забудь меня…
 

Тут и солдат разобрал задор:

 
Айя-ха! Ну, девка, бейся!..
 

Плясунья поглядела на толпу вызывающе: а вы, мол, кто такие, что не желаете с нами петь? Глухонемые? Или просто тупые? Петь надо сейчас! И – пошлет же Творец такое чудо – кое-кто в толпе посмел запеть:

 
Потягаюсь я со смертью —
Кто сильней в твоей судьбе?
Приласкаю тебя даром,
Серебро оставь себе.
 

Над пыльной лентой армии по обе стороны ворот неслось во всю мощь военных басов:

 
Айя-ха! Ну, девка, бейся!..
 

Толпа понемногу входила в раж. Не все ж быть тихими и усталыми добропорядочным бабаллонцам!

 
На ночь мы с тобою вместе,
Позабудь жену свою.
Нет жены? Забудь невесту…
Я тебе себя даю!
 

В ответ загремел настоящий шторм:

 
Айя-ха! Ну, девка, бейся!..
 

Почти такой же ураган поднялся по обе стороны от Апасудовой кобылы:

 
Ну а если уцелеешь,
Приходи, солдат, за мной!
Я рожу тебе детишек,
Назовешь меня женой».
 

И тут плясунья разом подняла обе руки над головой и медленно их опустила. Мол, все, бабаллонцы: вышло неплохо, а теперь я сама. И голос ее взлетел высоко, а потом перешел почти что на шепот. Но вокруг воцарилось молчание – такое же чудо, как и в тот миг, когда плясунья заставила толпу запеть. И в молчании кто слышал, а кто издалека угадывал последние куплеты песни:

 
Ты вернулся, славой венчан,
В шрамах принеся песок
Стран далеких, где от смерти
Только Бог тебя сберег.
 
 
Поцелую твои раны
И омою их слезой.
С запахом корчемной девки
Ты смешай-ка запах свой!
 
 
А ведь я, солдат, молилась,
Чтоб ты жил… Еще о том,
Чтобы ты за мной вернулся
И привел женою в дом.
 

Три куплета пела плясунья за девку, как и задумал тот, кто сочинил песню. Здесь припев уже не надобен… Солдаты, не умея играть голосами, просто ответили ей тише, чем раньше:

 
Ладно, девка, я вернулся
Одиноким в дом пустой,
Коли ты и впрямь молилась,
Будешь, девка, мне женой…
 

И в день горького торжества Царства эти последние слова, как видно, добрались до многих сердец. В море людских голов кто-то заплакал, кто-то засмеялся… Наконец послышалось: «Слава царю Донату! Слава царю Донату! Слава царю Донату!» Так – пока еще привычнее. Из толпы шагнула внутрь живого коридора старуха с глиняным кувшином в руках. Масло из горлышка полилось прямо под копыта лошади Апасуда.

– Слава царю Апасуду…

Как велика была только что власть плясуньи над толпой! Ни первосвященник, ни государь, хотя бы еще не венчанный, ни Лиллу, ни эбихи не смогли бы совершить такое. Теперь она шла по правую руку от царя, как и раньше, но никто не смотрел на нее. Толпа восторженно бушевала. Попробуй девушка запеть еще раз, пожалуй, ее бы даже не услышали… Краток был миг ее возвышения, но красив.

Так размышлял Бал-Гаммаст, когда плясунья, оставив серую кобылу и ее седока, подошла к царевичу.

– Не знаю, кто ты, царедворец, но благодарю тебя.

Наверное, она старше, чем в первый момент показалось. Просто – маленькая. Глаза – темно-карие, почти черные. Взгляд дерзкого и отважного человека. Такие не знают удержу ни о добре, ни в зле, когда считают себя правыми… Царевич, хотя и минуло ему всего четырнадцать солнечных кругов, понимал такую породу женщин. Мужчины земли Алларуад, залитой солнцем, щедрой во всем и требующей крепкой руки, взрослеют быстро.

– Я Бал-Гаммаст. Младший сын царя Доната. И это я должен тебя благодарить… Ты ведь плясунья?

– Да.

– Не желаешь ли со своими друзьями дать представление в Лазурном дворце?

Такие женщины привлекали и отталкивали его одновременно. Была в их силе какая-то тайна. Иной раз они слабы, как маленькие дети, но бывает и по-другому. Тогда их власть обжигающа. Встречаясь с ними, царевич всякий раз знал: не стоят связываться. Кончится плохо. Не проведя ни с одной из них ночи на ложе, он тем не менее знал это совершенно определенно, Творец ведает откуда… Будь Бал-Гаммасту тридцать, он запросто обходил бы таких. Но ему не было и пятнадцати; он хотел пробовать все и всем рисковать.

Плясунья взглянула оценивающе. В глазах у нее легчайшее презрение смешивалось с иронией и… интересом. Происходящее ее забавляло; любопытно, да… Но… не стоит. С такими мужчинами ей нечего делать. Они опасны. Их ласки либо губят, либо же губят их самих. А этот и вовсе мальчик. Но какой! Любопытно… И все-таки не стоит.

– Я Шадэа. И я не желаю тебя, хоть ты и царевич. Слышал же: «На ночь я хочу героя». Не знаешь ли ты какого-нибудь подходящего героя?

Глаза в глаза. Ему нетрудно выдерживать ее взгляд. Он не злится. Хорошо, быть может, что кончилось этим. Бал-Гаммаст подумал с некоторым облегчением: «Раз так, не сделать ли ей маленький подарок?»

– В обозе едет телега с эбихом черной пехоты Уггалом Карном. Этот – настоящий герой. Его люди решили дело. Он ранен, будь осторожнее…

Шадэа улыбнулась царевичу, и в улыбке ее плескалось целое море дерзости:

– Я пойму.

…Бал-Гаммаст уже несколько раз въезжал в Баб-Аллон Царской дорогой. Вместе с отцом. Если бы потребовалось специально отыскать самый грязный, самый некрасивый и самый неудобный путь от главных ворот до Лазурного дворца – лучше Царской дороги не найти. В самом начале она хотя бы широка: там, где прорезает богатый и невыносимо вонючий квартал кожевников. Впрочем, все столичные дороги, начинающиеся у ворот, широки. Не меньше двадцати шагов. И покуда голова армии не миновала квартал кожевников, Апасуд и Бал-Гаммаст держались точнехонько середины. Царило полное безветрие, губительный запах стремительно усиливался – сделай только шаг влево или вправо… С одной стороны выстроились в шеренгу скромные, но исправные двухэтажные домики ремесленников, которые работают на Храм и на Дворец, с другой – дома вольных кожевников, работающих на себя. Здесь и бедные тростниковые халупы, и целые дворы зажиточных хозяев. Через каждые два-три дома – лавка. Весь квартал выкрашен в алое и коричневое – любимые цвета гильдии кожевников.

Вскоре Царская дорога сузилась вдвое и вильнула в противоположную сторону от дворца. Бит убари энаим, то есть первый, самый древний квартал чужеземцев. Цвета буйствуют без меры и порядка, все краски, какие только существуют на белом свете, щедро положены на стены и крыши… Тут исстари жили люди пустыни – кочевники с Захода и Полночи. Когда-то их даже боялись селить в пределах городской стены: вспыльчивые, непокорные, они сулили одни неприятности. Но из них выходили неплохие солдаты и лучшие на земляной чаше тамкары. Лукавый ум не давал им вернуться из дальних стран без прибытка. Потом прежние кочевники переженились на местных, так что теперь их не сразу отличишь от природных бабаллонцев. Только говор чуть иной да кое-что из одежды. Настоящие люди пустыни, приводя караваны в великий город, с презрением смотрят на бывших сородичей: мол – вы размякли от нетревожной жизни, ослабли духом. Те отвечают тем же: мол – вы! дикие люди, не знаете всех благ цивилизации. В бит убари энаим победителей встретил шумный и пестрый народ. Женщины махали платками, мужчины отпускали шуточки, такие, что с первого раза и не поймешь – то ли смеяться вместе с тем, кто пошутил, то ли дать ему как следует в зубы… Солдатам совали финики, кувшины с молоком, куски баранины, завернутой в тонкие пресные лепешки. Кто-то выкрикнул имя царевича, исказив его шипом пустынных змей: «Гильгамеш! Гильгамеш!» Язык Царства для них тяжел…

Еще уже стала Царская дорога в грязном и пустынном квартале осадных дворов. Если чужое войско осадит Баб-Аллон, сюда должны прийти земледельцы из окрестностей города. Вода в здешних колодцах очень хороша – чиста и сладка. За каждой семьей записан особый дом, так что места хватит всем. В мирное время осадные дворы поддерживают в порядке младшие дети, нелюбимые жены, бедная родня. Тут и живут. Впрочем, последний раз кошмарные гутии добирались до столицы Царства еще при Кане II, а при Маддан-Салэне бабаллонцы бились с мятежниками Полдня прямо на улицах города, тут уж не до осадных дворов… Столько десятков солнечных кругов прошло с тех пор! Все давно забыли в великом городе, что это такое – осада… Но обычай содержать дворы никто не отменил. «Царство любит надежность!» – говаривал, бывало, отец царевича.

Весь этот квартал поставлен на плохой земле. И по всему Баб-Аллону ходят о нем недобрые слухи. Когда-то в старину здесь жили мастера тайных искусств. Всякого рода бару – гадатели и предсказатели – занимали четыре улицы: улица мастеров цифр и куба, улица мастеров жребия и земли, улица мастеров воды и масла, улица мастеров полета птиц и звериных внутренностей.

Обычай копаться в будущем – древний, его знали еще до Исхода… Сначала вера в Творца потеснила ремесло бару, потом гадать и предсказывать стало… как-то неудобно, еще позже – неприлично, а последних бару царь Донат I не поленился особым указом выселить за городскую стену. Среди незатейливых бару иной раз скрывался настоящий злокозненный машмаашу – мастер путей за стену и бесед с духами, маг. Темное искусство магии в Баб-Аллон принесли купцы из рода людей суммэрк, и как-то всякий раз она выходила боком. Или соседним кварталам, или всей столице сразу… Ее считали бедой чуть получше наводнения и существенно хуже, чем пожар.

Апасуд обернулся к брату:

– Говорят, на бывшем Перекрестке Звезды, знаешь, там…

– …там, где сходятся бывшие улицы бару? Знаю. Плоский камень действительно лежит на самом перекрестке. И первая из «Восьми таблиц Син-искусителя и Син-соблазненной» там, действительно, раз в шесть дней проявляется. Прямо на камне, братец.

Апасуд вздрогнул:

– Я полагал, сплетни, чепуха… Надо бы поговорить с первосвященником. Может быть, опасно… А ты не ошибаешься, Балле?

– Х-ха! «Знаешь ли ты, ищущий, каков закон, подаренный смертным муже-женщиной в свете ночи? Хочешь ли ты, ищущий, призрев низкое знание, обрести могущество? Готов ли ты, ищущий, жизнь и волю отдать за него? Тебе лягут под ноги тайны времени, и будешь знать час гибели царей, исход битв и день пришествия мора…»

– Ради имени Его! Остановись. Какую чушь ты несешь! Что это? Может быть, здесь кроется нечто опасное. Откуда это?

– Как раз первая таблица. Самое начало. Опасность? Да любой служитель Храма, любой, самый низкий слуга первосвященника заставляет все эти магические знаки раствориться, один раз прочитав коротенькую молитву. С каких пор ты стал таким боязливым?

– Оставь, Балле. Ты не понимаешь. Я совсем не хотел и не хочу того, что легло мне на плечи. Тысяча угроз нависла над Царством, и я не должен упустить ни одной… Как увидеть мне, как предупредить каждую новую беду, стремящуюся к столице Царства гремящей водой? Как остановить…

– Где-то я это уже читал. Э-э-м-м… Братец! Да зачем тебе это? Монолог царя Кана II, который за него придумала жена? Да еще через пять солнечных кругов после его смерти… Разве ты не помнишь, каков он в его собственном «Каноне наставлений»? Неужто не помнишь? Веселый, хитрый, пронырливый и храбрый. Хорош! Чудо как хорош! Неужто не помнишь? Да мы же вместе читали!

– Матушка считает иначе. Матушка полагает, что царица Аларкат, его жена, глубже проникла в суждения супруга, чем он сам. Это был праведный, добродетельный человек.

– Апасуд! Вспомни же: «Никого не бойтесь, никогда не выбирайте между плохим и плохим, любите своих солдат и не ждите беды от доброго вина. В остальном положитесь на Бога». Как сказано!

– Насчет вина. Я бы выразился как-то помягче. Не стоит до такой степени откровенно…

– У него там в другом месте говорится: «Беда приключается от двух причин: от твоей слабости и от твоей глупости». Если ты не слаб и не глуп, искушение вина тебе нипочем.

– Не хочу напоминать тебе о твоем возрасте, брат. Но зрелое размышление требует большей осторожности в оценках.

«Как баба! Творец, вразуми, вразуми моего зануду, я Тебя очень прошу!» – подумал царевич. Однако вслух сказал иначе:

– Не стоит нам спорить о таких тонких вещах. Наверняка люди его оценивают по-разному. – Бал-Гаммаст знал упрямство Апасуда как никто. Если уперся – не сдвинешь и двумя конями. Ладно. Не важно.

– Вот, Балле! Я искренне радуюсь твоему благоразумию…

Так болтали они, проезжая по кривым, скачущим с холма на холм улицам Баб-Аллона. Город рос – как жил. Бурно, ярко, иногда по строгому плану, а иногда безо всякого порядка. Ровные, аккуратные перекрестки сменялись темными проулками, пустыри – базарными площадями, а цветущие сады – вонючими водоотводными канавами. Царская дорога где-то вилась мимо высоких домов городских богачей с обитыми блистающей медью дверями, кедровыми перилами лестниц и тяжелыми створками раковин, вмурованных в стену, чтобы служить светильниками, а где-то расталкивала одноэтажные лачуги с дырявыми крышами – как, например, в квартале, где живут младшие ученики гильдии звездочетов.

Квартал лекарей, один из самых зажиточных во всей столице, дважды прорезали каналы с чистой питьевой: водой. Улица травяных знахарей, улица костоправов, улица пускателей крови, улица отсекающих больное, улица повитух… В столице чтили лекарское искусство. И платили щедрой рукой. Высокие дома, большие дворы… За глинобитными и кирпичными изгородями – настоящие сады. Смоковница и миндаль, персики и гранаты, дымчатые гроздья винограда и фальшивое золото лимонов.

Отсюда – совсем недалеко до Лазурного дворца. Апасуд и Бал-Гаммаст с детства знали чуть ли не каждый дом в квартале. Вот – пышная резиденция Горта Ламана, агулана гильдии лекарей. Когда матушка царица хворала, его приглашали во дворец. Раз или два на памяти Бал-Гаммаста. Лекари государыни, да и самого Доната, кланялись Горту Ламану в пояс, признавая его первенство. Когда ему было всего двадцать солнечных кругов, будущий агулан поставил на ноги одного золотых и серебряных дел мастера. Родня было сочла его мертвецом, а Горта Ламана приняла за злого колдуна, хозяина мертвых тел. Говорят, его связали и приволокли к самому первосвященнику, отцу Самарту. Тот посмотрел на лекаря, посмотрел на толпу испуганных родичей мастера и сказал всего одну фразу: «Уймитесь и заплатите сколько положено!» Ныне дом Горта не уступает жилищам эбихов. Стена, огораживающая двор, выкрашена в синее и зеленое – цвета порядка и милосердия, их любят в этом квартале. А за нею виднелись верхушки кустов с роскошными белыми розами.

Чуть дальше – длинное двухэтажное здание приюта для бездомных стариков. Его построили пятьдесят солнечных кругов назад и отдали на иждивение Храма. А еще через тридцать пять солнечных кругов Апасуд, Бал-Гаммаст и их сестричка Аннитум, переодетые в простое бедное платье, задирали лекарских детей. Кончилось это совершенно неправильно. Аннитум полетела в канал – ее бить не стали, потому что девчонка. Апасуд убежал. Правда, не сразу. Больше всего досталось Бал-Гаммасту, но он до сих пор не забыл, что одному все-таки дал как следует в ухо. Просто по-царски одарил…

– Балле! Ты помнишь, как она вылезает, вся мокрая, сердитая…

– Ну да. А на плече – здоровая жаба.

Сегодня лекари со своими семьями, слугами и учениками вышли на улицу и кланялись солдатам…

Тявкая нить армии вязала широкие петли по столице, словно струя воды, стекающая по неровному камню.

Дальше был квартал цирюльников. Стригли и брили они прямо на улице, а убирали тут всего раз в две седмицы. Войско вступило на живой ковер из человеческих волос. Солдаты брезгливо морщились, опасаясь подхватить вшей. Звонкие удары копыт в сухую землю сменились осторожным шорохом. Как будто гигантские кошки мяконько ступали по траве, вынюхивая добычу.

Потом – корчемный квартал полдневной четверти Баб-Аллона. До вечера еще далеко, так что народу тут было не много.

Потом – квартал дворцовых гончаров.

Потом – площадь и храм полдневной четверти. У стен посажены кипарисы – молоденькие, еще совсем низкие,

Потом – квартал рыбаков. Опять вонища.

Потом – бит убари суммэрким. Совсем маленький, потому что людей суммэрк в столице не любили. Сплошная, длинная, извивающаяся вместе с улицей стена, тут и там прорезанная узенькими проходами внутрь, и никаких окон… Похоже, местные жители отлично знают старинное искусство – как лепить улыбки из глины.

Потом квартал медных дел мастеров.

Квартал красильщиков. Храм здесь новенький, очень красивый.

Квартал с казармами для копейщиков.

Квартал писцов.

Квартал храмовых училищ. Здесь кто-то затянул старинный, полузабытый гимн аггант, каким и положено встречать победителей. Неровные, подобно лезвию плохо заточенного ножа, ломающиеся голоса мальчиков и юношей, у кого-то слишком высокие, совсем детские, а у кого-то басовитые, гудкие, честно вытянули аггант до самого конца. Надо же, помнят… Кое-кто с завистью поглядывал из толпы на Бал-Гаммаста: не старше нас, а гляди-ка, на войну его взяли! А вон там, чуть дальше, – стайка девушек. У них в очах совсем другой интерес.

Квартал вольных гончаров.

Квартал городской стражи.

Квартал храмовых тамкаров.

Квартал…

– Я устал, Балле. Хорошая мысль была когда-то про эту дорогу, но уж больно долго мы бредем. Жарко. В такое время надо быть под крышей. Наверное, такова царская мэ – терпеть все, что положено. Конечно, мы вытерпим.

Про мэ государя у Бал-Гаммаста в голове водились совсем другие мысли. Но решать выпало брату. Пусть будет так.

– Что за мысль? Ты про что, Аппе?

– Матушка объяснила мне еще давным-давно… Царь должен ехать впереди всех и без охраны… по самым странным местам. Не знаю, как тебе получше объяснить… Царь должен кое-что показать. Он не боится грязи, вони и не брезгует проехать по кварталу кожевников и рыбаков. Он равно ценит и храмовых работников, и дворцовых, и вольных. Он не опасается беды от злой земли того квартала… где…

– …где сейчас осадные дворы, ты хочешь сказать? – Да. Царь едет по самым богатым и по самым бедным улицам, потому что тамкар или эбих – такие же люди в его руке, как и нищие. Он проезжает мимо домов ученых и неученых людей, военных и невоенных, он пересекает кварталы своего народа и чужеземцев…

– Тебе так об этом рассказали? Аппе, мне отец говорил иначе. Чуть-чуть иначе.

– Что тут может быть иначе, братец? Тут все понятно и нечего добавить.

– Послушай! Отец половину солнечного круга назад сказал мне: да, говорят то, что вот ты мне, Аппе, сейчас рассказал. Но отец еще добавил: царь должен уважить город, а город должен уважить царя. Каждый обязан выйти и приветствовать его как подобает… – Апасуд удивленно поднял брови. – Если город молчит, если люди не стоят на улицах, значит, нечто переломилось в Царстве. А уж тем более, если кто-то захочет напасть… Такому государю стоит подумать, верно ли он правит… И верно ли ему служит город. Может быть, кое-что искажено и требует исправления.

Невенчанный царь долго молчал, серая кобыла медленно трусила, хвостом повергая назойливых мух в трепет.

– Я не думал, что можно так все… переставить. Матушка говорит: ты, сынок, слуга для всех. Ты говоришь: все слуги для тебя…

– Так вроде и должно быть. Первое верно, второе тоже верно. Что так заботит тебя, братец?

– Я… Кажется, я не привык принимать чужую службу. Мне неудобно.

– Да ведь иначе Царство не стоит!

– Не знаю. Не знаю… Мне… я не знаю. Я хочу, чтобы все они меня любили. Чтобы были счастливы. Чтобы никому не было тяжело, плохо. К чему выжимать из них все соки?