Текст книги "Приз Бородинского боя"
Автор книги: Дмитрий Урнов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)
Дмитрий Михайлович Урнов
Приз Бородинского боя
– Вот как!
– Да. Действительную службу проходил в драгунском, а на войну попал в уланский.
– А доломан носили гусары?
– Совершенно верно.
Клонило в сон. Шаги по шоссе за окном были слышны так далеко, что было понятно, какая уже глубокая ночь. На стене ударили часы.
– Часы путаются, – Трофимыч прикрыл форточку.
В то время, как упало два удара, стрелки показывали только половину. Трофимыч взглянул на стенку ниже часов и добавил:
– Барометр, – ударяя на последнем слоге, – барометр тоже путается.
Барометр, темно-зеленый от древности, ничего не показывал. Его обессилевшая стрелка поникла и, казалось, предвещает ураган.
Пыльный кот прыгнул на остывшую плиту, прошел мимо чугунов, поднялся на задние лапы и сунул голову в ведро. Забулькало.
Часы продолжали отсчитывать время. Шаги больше не стучали. Пошевеливался хвост и на выгнутом загривке шерсть.
– Коташа пьет, – курил Трофимыч.
– А ментик… ментик носили все?
– В точности так.
– В Боснии, – сидя на кровати, стягивал сапоги Трофимыч, – ночи тоже темные.
При слове «Босния» старик должен был продолжать: «Мы стояли на реке Спреча у местечка Маглай».
Трофимыч помнил сразу все, что знал. Я слышал его рассказы и ждал, что сегодня вечером или завтра в дороге он по тому или иному поводу их повторит.
Стояли на реке Спреча у местечка Маглай. Двадцатого августа четырнадцатого года. Второй эскадрон третьего полка. Командир по фамилии ротмистр Шильский.
– В Боснии?
– Да.
Солдат, на сон грядущий
Себя проверь, —
при этом пении Трофимыч выключил свет и молча лег. Пыльный кот прыгнул к нему на постель.
– Трофимыч, а хорошо все-таки, что нам удалось на завтра достать лошадей.
– Совершенно верно. Свободнее.
Трофимыч ответил сразу, будто он стоял в строю, а не лежал в постели.
– Остановиться можно, – пружины под ним скрипнули, – все посмотреть. Одних братских могил по дороге двенадцать памятников, говорят, встречается.
Завтра верхами мы едем в Бородино: директор конного завода, где пенсионером живет Трофимыч, дал разрешение на двух лошадей и седла.
Крикнул во сне петух – как сигнал на ночлег, неверно пропетый старым кавалеристом.
– Трофимыч, а Трофимыч…
Старик не отозвался. Он ровно дышал. Ему вторили часы. На столе ручные. Другие – «Павел Буре» – у кровати на стуле. И на стене. Впереди семенили ручные. Потом вместе с дыханием Трофимыча отсчитывал «Павел Буре». Стенные спотыкались сзади. Они хрипели и вдруг вдогонку стали бить. Дрожали удары. Часы пробили больше, чем следовало, и все же, задохнувшись, отстали.
Ровно дышал Трофимыч. Кот вяло мяукал, если хозяин, повернувшись во сне, чрезмерно прижимал его.
С утра, когда мы поднялись, часы, все по-разному, показывали около четырех. В коридоре стоял серый свет. На крыльце было холодно. Луна подернулась туманом, откуда-то явились легкие облачка; звезды сразу побледнели, и только одна, большая и яркая, державшаяся в отдаление от других, продолжала гореть. Все чаще раздавались петухи.
Трофимыч шел впереди. Голенища его давних форменных сапог были гораздо шире усохших икр.
– На войне страшно, – не обернулся Трофимыч.
…Однако в Варшаве в четырнадцатом году проходили походным порядком, и ослабла подпруга. Он отделился от строя и в стороне у ворот ее подтягивал. А старичок ему сказал: «На войне ведь не все гибнут». Он подумал: «Правда не все! Вот остался жив».
– А сколько пало! – шагал мимо луж Трофимыч. – Одних офицеров, сейчас помню фамилии: Бобрик, Кутасов, фон Дерроп, Нельский…
– Варшава красивый город?
– Да. Столичный. Польки славятся как особенные красавицы.
Двери конюшен были отворены, и конюхи убирали навоз.
– В Румынии женщины, – все не оборачивался Трофимыч, – тоже красивы.
Там протекает река Дунай. Семнадцатого марта четырнадцатого года на левом берегу у города Бабадаг был смотр. Передавался слух: на том берегу Распутин, хочет благословить войска.
– «Приезжай сюда! – крикнул через реку главнокомандующий Николай Николаевич. – Я тебя повешу!»
– Распутин?
– Николай Николаевича он боялся.
С порога конюшни в полутьме через решетки стали видны носы и уши. Лошадь, как узник тюрьмы, видит небо в узком клочке окна. Сумрак конюшни должен был вызвать у Трофимыча такие слова: «Темно. Иногда специально так делали. В четырнадцатом году в полку к приезду государя завешивали перед уборкой попонами окна, а как давать овес – снимали. И лошади привыкли от света ржать. Государь подъехал, окна завесили, и едва он взошел в конюшню – раз! – попоны долой, и лошади: го-го-го! Думают – овес. Что это? „Что? – спрашивает государь. – Чего они ржут?“ – „А это они, – был дан ответ, – приветствуют прибытие вашего императорского величества!“ И последовали награды».
Я говорил: «Вот как?»
А Трофимыч продолжал: «В точности так. Специально делали. В Першине тоже, где была великокняжеская охота и содержалось до тысячи собак, Николай Николаевич всходит, а собаки визжат. „Что это у тебя они так визжат? – он требует у псаря. – Ты их, наверное, бьешь?“».
И брови Трофимыча сдвигались и взгляд становился пронзительным, как у Николая Николаевича, но тут же он светлел, подтягивался и с готовностью отвечал за псаря:
– «Нет, это они рады присутствию вашего императорского высочества!»
– Там величество, а тут высочество?
– Да.
Так говорили мы с Трофимычем, когда бывало темно, однако на этот раз он молча взошел к предназначенной ему лошади. И я стал седлать.
Старик был из той породы людей, которые никогда не становятся вполне взрослыми. Мне нетрудно было представить его нестарым, молодым или даже совсем юным. В каждом из этих воображаемых обликов, однако, все равно коренилось бы нечто непреодолимо старческое.
Я опустил стремя. Трофимыч уже сел в седло. Лошади одна за другой глядели нам вслед.
День занялся вовсю. На небе ничего не было. Солнце находилось за ближним лесом, куда нас вела дорога. В лесу копыта почти перестали стучать: здесь влажная земля пружинила, звук получался глухой и мягкий. Только иногда подковы задевали корни и слышался резкий удар.
Трофимыч не поладил с лошадью. Хотя наши кони были давно выхолощены, они в езде, вспоминая жеребячье время, были не просты. Пароль у Трофимыча отличался норовом и не терпел тугих поводьев. Старик по-кавалерийски взял слишком жестко. Пароль вздернул голову и шарахнулся, мой Кинь-Камень подхватил следом.
И лошади подражают друг другу. Особенно в дороге они следят друг за другом, повторяя движения, даже причуды друг друга, полагая, что такая слаженность оберегает их.
Кинь-Камень беззлобно шутил. Он фыркал, выгибая шею. Его не хотелось держать. По сторонам залепетал лес. Трофимычу приходилось нелегко. Пароль не унимался. Я качнул слегка поводьями и сделал туже шенкель, отчего Кинь-Камень наддал: я думал перехватить Пароля. Узкая старческая спина с натугой выпрямилась, локти подались назад. Трофимыч налегал то на левый, то на правый повод, но Пароль, задирая голову, все тащил старика.
Последнее время Трофимычу почти не удавалось ездить. Не представлялось случая, и годы не те. Он, конечно, отвык, притупилась сноровка, и теперь, стараясь осадить подхватившую лошадь, он делал даже не вполне профессиональные усилия.
Дорога сама вела, удобно и красиво поворачивая, временами то поднимаясь, то опускаясь. Над головой проносились комья земли из-под отчаянных копыт Пароля. И когда наконец стук копыт приобрел злобно-дробную частоту, означавшую, что лошади готовы понести, Трофимыч вдруг сделал несчастный сигнальный поворот головой, я взял на себя Кинь-Камня, и Пароль, не слыша настигающего топота, чуть успокоился. Трофимыч, позорно сгорбившись, теряя посадку, съехал, как новичок, на шею лошади, потом все-таки передернул поводом, и Пароль осел на задние ноги.
– В атаку всегда несутся полным аллюром, – не оглядываясь, Трофимыч разбирал поводья. – С лошадью делается бог знает что. Страх и ужас. Батюшки!
Он подтянулся в седле и, по-прежнему не оборачиваясь и ошибаясь в некоторых словах и ритме, стал декламировать:
Кавалеристу нужен ром,
Когда несется он карьером
И только думает о том,
Как бы ему не умереть перед барьером.
Старик переживал неловкость.
– Я до сих пор помню турка, который едва не зарубил меня. Даже спится иногда. Но лошадь у него была слабее, и я уцелел.
Трофимыч все говорил, говорил, мучимый позором. Я же искал, о чем спросить старика, чтобы отвлечь его.
– Трофимыч, а вы рубили в атаках?
– Нет, не хвалюсь: зарубить никого не пришлось.
Лошади пошли рядом. Вдруг прямо у ног через весь лес за горизонт открылась просека. Узкая, вдалеке туманная, и оттуда позвала кукушка.
Все на краю,
И треск ветвей
Тревожит уши лошадей.
– Кукушка, ответь, сколько мне на свете осталось жить? – спросил Трофимыч. Спрашивая, он, конечно, вспоминал: «В четырнадцатом году в Хорватии у гор Санта-Хамелеона пятнадцатого мая куковала кукушка. Расположились биваком. Третий эскадрон четвертого полка. Лошадь была, звали Чердак. Командир – фамилия капитан фон Краузе. Кукушку все спрашивали: „А сколько нам осталось жить?“ Многие вышли живые, а сколько полегло! Фамилии: Иванов, Пробкин, Нечитайло, фон Баруэ, Пуговкин…»
Кукушка отсчитывала и столь же щедро ошибалась во времени, как и Трофимычевы стенные с боем часы.
– Трофимыч, а вы удачно служили?
– Был в чине унтер-офицера. Три Георгия. Но оказался чрезмерно мягок, и потому имелись взыскания.
Глядя на длинную туманную прогалину, в глубине которой невидимая птица считала годы, Трофимыч поднял голову и добавил:
– Знания у меня были порядочные. Отвечал я внятно и быстро. А на экзамене спрашивал сам Брусилов. Например: что такое повод?
– Повод?
– Повод служит для управления ртом лошади и поддержания ее баланса на ходу. Но больше является регулятором движения… А вот твердости в командах достаточной у меня не было.
Пароль опять забеспокоился. Трофимыч попросил проехать на Кинь-Камне вперед, чтобы он мог взять за мной в спину.
На просеке, шагах в десяти, я увидел яркий, броский и ровный отблеск. Такой свет держится на дверях, отворенных в другую комнату, на стеклах окон, если смотришь на дом с улицы, на соснах – в вышине; он повисает в воздухе в сквозном луче и очень часто бьется на водной поверхности; «в куполах солнца дым»; он после грозы на мокрых крышах и блестящих лужах; большие корабли несут его на трубах, самолеты – на фюзеляже и крыльях, когда их можно видеть высоко в безоблачный день; и, что бы ни творилось вокруг, всегда этот отсвет сияющ и спокоен, он вызывает щемящее чувство и кажется знаком далекого времени, которое было или придет.
Лес кончился. Просека вывела нас на опушку. Лошади притихли.
– В четырнадцатом году, – сказал Трофимыч, – мы должны были встречать далматинского эрцгерцога.
С утра до вечера учили их на приветствие отвечать: «Добре дошли!» А эрцгерцог вышел и сказал по-русски: «Здорово, ребята!»
– Что же вы?
– Смешались мы.
Мы двинулись вдоль шоссе.
– Какая же раньше была красивая форма! – Трофимыч вспомнил, как они, блистая, поджидали эрцгерцога. – Особенно гвардейцы. Кивер, этишкет, галуны, ташка.
– А ташку, Трофимыч, носили у пояса?
– Совершенно верно.
Этишкет. Кивер. Галуны. Ташка. Сколько же всяческих названий помнит Трофимыч! Впрочем, однажды я его озадачил.
Я приехал к нему на конный завод. Он был обрадован и попросил только извинения за то, что снесет пойло поросенку и тотчас вернется. Я заглянул в книжку, которая оказалась у него на столе. Это были повести Толстого, я взялся за «Казаков». Выхватил главу из середины. Почти сразу меня остановила фраза: «Лукашка вел проездом своего кабардинца, за которым не поспевали шагом другие лошади».
– Трофимыч, – старик к этому времени успел обернуться, – что значит «проездом»?
Трофимыч подтянулся и сосредоточился. Его водянистые глаза сделались виноватыми.
– Не приходилось слышать. Брусилову отвечал без запинки, а такого что-то не припомню.
Незнакомое слово отвлекло нас на разговор об аллюрах. О «Казаках». Потом Трофимыч произнес:
– Граф Лев Николаевич Толстой. Из Тульской губернии. Рядом с нами двенадцать верст. Он был великий человек необычайного ума. Я его однажды видел.
Я, конечно, знал, как Трофимыч видел Толстого. Еще мальчиком он повстречался у перекрестка дорог, на мосту, неподалеку от Ясной Поляны, со стариком, который ехал верхом на лошади. Он узнал его. Толстой спросил Трофимыча: «Эта дорога на Богородское?» – «Совершенно верно», – ответил Трофимыч. «Спасибо», – сказал ему Толстой.
Я поглядывал на Трофимыча, стараясь заметить, думает ли он о том, что такое «проездом», или вспоминает Толстого. Он помнит сразу все, все знает. Он по любому поводу в одну минуту вспоминает всю свою жизнь.
– У лошади, – Трофимыч поправил верхнюю пуговицу тужурки, – двести двенадцать костей. У кобыл, впрочем, на три кости меньше.
– На три?
– Да.
Приехал я еще неделю спустя. Трофимыч мне обрадовался. Он сидел вместе с пыльным котом. Книжка Толстого, открытая мною, продолжала лежать. Все так же проездом Лукашка вел своего кабардинца, и шагом за ним не поспевали другие лошади.
– Трофимыч! Что значит «проездом»?
Трофимыч подтянулся и сосредоточился. Глаза сделались виноватыми.
– Не приходилось слышать.
В порядке самооправдания или самообороны старик добавил:
– Буденный меня хвалил…
Как Буденный хвалил Трофимыча, я не только слыхал, но видел. Правда, случай этот, уже довольно давний даже для моей памяти, оброс преданиями, о нем приходилось слышать со стороны, с вариациями и новыми подробностями, так что и не знаешь, чему верить, своим воспоминаниям или выдуманным.
А было так. Однажды летом еще мальчишками мы ездили «сменой», то есть в строю, друг за другом, по небольшому кругу. Построил нас в «смену» Трофимыч, сам он стоял посредине, в центре круга, и буквально токовал, как тетерев:
– Что есть полуодержка? Правым поводом… Левым шенкелем…
Одним словом, по уставу. И вот, когда он умолк, кажется, прислушиваясь, правильно ли звучат им самим отданные кавалерийские команды, вдруг раздалось:
– Правильно.
Неподалеку на холмике стоял легендарный маршал. Подъехал он на машине, которая стояла еще поодаль, но мы, в самом деле, как на току, ничего не слышали. Не наша «смена» привлекла его. Он, видимо, уже собирался пройти в конюшню, но тут слуха его коснулась «полуодержка… правый повод… левый шенкель…» И все, до запитой по уставу, который он сам знал наизусть.
– Правильно, – еще раз повторил маршал, будто и себя тоже проверяя.
Потом он подошел ближе и спросил Трофимыча:
– Вахмистром служили?
– Так точно, – рапортовал Трофимыч и дальше залпом, на одном дыхании, выговорил весь свой послужной список, начинавшийся «Пятый, ее величества…» и кончавшийся – «…полк».
Буденный воспринял это, будто звук старой боевой трубы.
– Да, – произнес он, – сразу видно, настоящая школа.
Маршал не спускал глаз с нашего старика, который для него, казалось, размножился в целую шеренгу. А уж Трофимыч ел маршала глазами по уставу, без малейшего нарушения или пропуска, и Буденный тоже, чувствуя, что на него не просто уставились, а едят его глазами, как положено, засверкал взором, приосанился и, слегка приволакивая ногу, двинулся вдоль нашей смены. «И он промчался пред полками…»
– Хвалил меня Буденный, – продолжал Трофимыч, – а вот что такое «проездом», не берусь разъяснить.
С незнакомого слова разговор опять перешел на беседу об аллюрах.
– Галоп, – с торжеством во взоре воспроизводил Трофимыч, – есть ход лошади, при котором происходит во втором темпе опирание на диагонали.
Он декламировал, слегка ошибаясь в ритме и словах:
Кавалеристу нужен ром,
Когда несется он карьером
И только думает о том,
Как бы не умереть ему перед барьером.
– В атаку, – продолжал он, – несутся всегда полным аллюром. С лошадью делается бог знает что. Страх и ужас. Ба-атюшки!
– В атаку?
– Так точно. Я до сих пор помню турка, который едва не зарубил меня. Но лошадь у него была слабее, и я уцелел.
– Турка?
– Совершенно верно. Лошадь была – Чингиз звали. Пули кругом фьють! фьють! фьють! фьють! Сколько полегло! Как сейчас помню фамилии: Иванов, Голик, Буховцев, фон Штирленгольц…
– Убиты?
– В четырнадцатом году шестого ноября в Польше под Краковом, деревня Слизень, были посланы в разъезд. Попали на немцев. Выскакивают: хальт! хальт! хальт!
– Немцы?
– Да. Командир полка полковник Вышеславцев командует: «Шашки вон! Пики в руку! В атаку! Марш, марш, марш!»
– Вы служили в гусарах?
– Нет. Действительную службу проходил в драгунском, а на войну попал в уланский.
– А доломан носили гусары?
– Совершенно верно.
На стене ударили часы.
– Часы путаются.
Барометр, темно-зеленый от древности, предвещал ураган. Кот прыгнул на остывшую плиту.
– А ментик носили все?
– В точности так.
И будто в подтверждение сказанного Трофимыч запел, ошибаясь в мотиве:
Ах ты, гродненский гусар,
Тащит ментик на базар,
Ментик продал и пропил,
Дисциплину позабыл —
Ура! Ура! Ура! Ура! Ура! —
что было сил кричал Трофимыч, потом пояснял: – Так всегда кричали. – И, взглянув на меня, сказал: – Как же мне радостно, когда вы приезжаете гостить!
…Солнце поднялось. Облака скопились у горизонта. Перед нами тянулась дорога и справа – поле. Мы ехали шагам друг другу в спину. Я впереди, Трофимыч следом.
– У лошади, – раздавалось за пересчетом копыт, – двести двенадцать костей. У кобыл, впрочем, на три кости меньше.
– На три?
– Да.
– Гусары ездили большей частью на серых, драгуны на рыжих, кавалергарды на гнедых. – Эту мысль у Трофимыча вызвали, вероятно, масти проехавших мимо нас лошадей с телегами.
– На гнедых?
– Именно. Кавалергардов называли «похоронное бюро».
– Почему? – спросил я, злая, что он ответит:
– Они сопровождали всегда на свадьбах и похоронах.
Мы встретили трескучий комбайн у обочины, от которого шарахнулись и без того взмокшие и взволнованные наши кони. Глядя на поле и стоявшую рожь, Трофимыч пропел неверным голосом две строки.
– Песня, – добавил он, – на слова Некрасова.
«Некрасов, – все так же не оборачиваясь, попробовал думать я, – Николай Алексеевич. Ярославской губернии. Народный поэт большой знаменитости».
Дорога шла под гору. Внизу открылся районный центр и справа от него – местный ипподром. Беговой круг. Конюшни. Я обернулся – переговорить об этом с Трофимычем – и вдруг увидел: Пароль прихрамывает!
– Совершенно верно. Жалуется, – подтвердил Трофимыч, спешившись, стоя с Кинь-Камнем в поводу и глядя, как я вожу Пароля.
Повезло нам, что мы оказались неподалеку от своих.
На ипподроме, в призовой конюшне, мы застали всех. Только одно лицо было мне незнакомо. Высокий, красивый, веселый парень.
– А это, – разъяснили мне, – инженер-строитель. Приехал ломать ипподром и переносить на другое место.
Парень всматривался в окружавший его мир, вслушивался в конюшенные разговоры и, кажется, поражался, до чего удивительную жизнь ему придется здесь прекратить.
– Хороший парень, – аттестовали его на конюшне.
Правда, сам наездник Башилов держался в его присутствии как пленный полководец. Но Башилов появился не сразу.
Все сидели на сундуке со сбруей и вспоминали родословные лошадей.
– А, Трофимыч, – оживился при виде нас Валентин Михайлович Одуев, знаток бегов, который тоже был здесь, – сейчас он нам скажет! Скажи нам, Трофимыч, вот я им говорю: Пиролайн от Путя, Путя от Бригадирши, Бригадирша – мать Улана, серого, и Би-Май-Хеппи-Дейз, Би-Май-Хеппи-Дейз дала Трубадура от Тритона, Тритон – отец Валяльщика, Валяльщик – Ливерпуля, Ливерпуль, гнедой, дал Витязя, Лешего, Лукавого, Лакомку, а также Лиха-Беда-Начало и Лукамора. От Лукамора Ночная-Красавица в заводе у Якова Петровича Бочкаря ожеребила рыжего жеребенка, во лбу бело… Скажи им, Трофимыч, какая у него была кличка?
– Ошибаетесь, – ветврач не дал Трофимычу еще и слова сказать. – Вы правы, Яков Петрович любил двойные клички. Все эти Ночные-Красавицы, Мои-Золотые были у него. Но у него же был…
Ему не удалось окончить своей речи, как не успел Трофимыч вынести свой приговор. Тут отворилась дверь конюшни, едва-едва, будто кошка или собака хотела проскочить в щель. Вошел маленький человечек. Все лошади разом вскинули уши. И мы сползли с сундука.
Это был наездник Башилов. Он двинулся по конюшие, останавливаясь возле каждого денника. Все окружили его, будто хирурга, совершающего обход палаты. Его помощник открывал дверь денника, конюх заходил и брал лошадь за недоуздок. Наездник некоторое время не спускал с лошади глаз, потом проходил дальше, иногда бросал: «Положить холодные бинты». Или: «Вечером растереть ему плечи». Или: «Дать моченых отрубей».
Больше никто не произносил ни слова. Валентин Михайлович однажды, не в силах сдержать своих чувств, выдохнул:
– Бож-же, сколько же в этой лошади породы!
Потом инженер вдруг спросил:
– А вот я все хотел узнать, как эту желтенькую лошадку зовут?
Башилов к нему не повернулся. Он бросил взгляд на нас. Долгий вопросительный взгляд. И в глазах наездника было: «Скажите мне, что здесь делает этот человек?»
– Игреневая она, – зашептал Одуев инженеру, – игреневой масти. Пожалуйста, не говорите, «желтенькая», «черненькая»! Это совершенно по-женски.
Парень, призванный перенести ипподром и способный сделать это, кажется, силой своих мышц, просто не знал, куда деваться. «Хороший парень» – так ветврач расценил его смущение.
Обход конюшни тем временем был закончен, и Башилов устроился у стола, который стоял рядом с сундуком. Мы опять уселись на сундук, и я оказался прямо над плечом наездника, который достал ручку и стал заполнять «Табель работы лошадей».
Наездник выводил: «Го-лоп…» Те же руки держали вожжи и хлыст, приносившие победу за победой.
По ритуалу беседу можно было продолжать. Разумеется, приличную беседу. Конюшенную. Одуев, ветврач и Трофимыч, теперь все трое, вполголоса повторяли, как стихи: «…от Путя», – и дальше до Ливерпуля и Лукамора, рыжий отпрыск которого им все же никак не давался. «…Трубадура от Тритона, Тритон – отец Валяльщика, Валяльщик…»
– Да рыженький такой, во лбу бело, – шептал Одуев, стремясь силой подробностей освежить свою память.
– Ночлег, – разрешил их страдания Башилов, ударяя на первом слоге и кладя ручку.
– Верно, Ночлег, – все с облегчением вздохнули.
Раз уж «сам» заговорил с нами, то можно было и к нему обратиться. Но, конечно, как положено. Выбирая слова, я спросил:
– У нас конь на левую переднюю жалуется. Нельзя ли посмотреть?
Башилов встал и вместе со всем синклитом пошел из конюшни.
– Проведите.
Как прикажете провести, если сам он стоит, хотя и на пороге конюшни, но спиной к нам – сено в тамбуре шевелит.
Я решился:
– Простите, но я прошу, чтобы посмотрели нашу захро…
Глаза наездника вонзились в меня. «Что это? – говорил взгляд. – Иностранец какой-то! Разве неясно сказано?»
– Проведи, проведи же, – подсказал помощник.
Я стал водить Пароля перед конюшней. Башилов шевелил сено в тамбуре, не глядя в нашу сторону. Но не успел я сделать и трех кругов, как он сказал:
– Гвоздь на правой передней подкове чересчур туго подтянут. – Помощнику: – Коля, ослабь.
И скрылся в полумраке конюшни.
Мы продолжали наш путь. У перекрестка нам попался человек, и Трофимыч, чтобы свернуть без ошибки, обратился к нему:
– Которая дорога ведет на Бородино?
– Не знаю.
Даже лошади наши остановились – как бы от невероятных слов.
– Всемирно прославленная баталия, – заговорил Трофимыч, – состоялась в двенадцатом году…
– Слыхал, – спокойно остановил его встречный, – а как проехать, не знаю.
– Так ведь это рядом.
– Что ж, я там не был.
– Солдат… солдат… – вздохнул Трофимыч.
– Я, отец, Берлин брал, – встречный ударил на первом слоге.
Что встречный наш был солдат, сразу же разглядел и я, хотя не имелось у него никаких знаков, примет, потертой гимнастерки. Сохранилось в глазах, во всем облике напряжение, испытанное по-своему всяким, кого хотя бы коснулась война. «Надо» – этому подчинено все, даже плечи, фигура особенно поставлены, будто приноровлены к тому, чтобы за всяким пригорком, в каждой впадине найти зацепку за жизнь.
Чтобы помирить ветеранов, я вступился за Трофимыча:
– Он еще в первую войну ходил в сабельные атаки – под Брезиным…
– Брезин, Сувалки, Картал, город Мариенвердер! – подхватил Трофимыч.
– Мариенвердер, – улыбнулся другой солдат, – ранение я там получил…
Было уже темно, когда мы подъехали к деревне Семеновское. Горели звезды. На огородах за домами высились памятники.
– Где-то здесь, – сказал Трофимыч, – должны быть позиции Преображенского полка.
Мы спешились, свернули с дороги и, чувствуя под ногами паханую землю, приблизились к одному из обелисков. Я поднялся на цоколь и, стараясь поймать в переливах неровного света буквы, передавал прочитанное Трофимычу: «Вечная память… за веру… отечество…»
– Преображенцы стояли насмерть, – сказал Трофимыч.
Деревня давно спала. На трубе скорчился дым. Наши тени ходили по земле. Неподалеку от обелиска в память преображенцев мы отыскали среди пахоты ложбину, не тронутую плугом, и кусты. «Но тих был наш бивак открытый…» Мы пустили лошадей. Я стал ломать хворост. Трофимыч растянул на земле старый резиновый плащ, и через минуту, когда костер потрескивал, хлеб, огурцы и колбаса лежали перед нами, я готов был начать: «Скажи-ка, дядя…»
– Тут должно быть порядочно братских могил, – вздохнул Трофимыч, – я хотел бы отыскать свой полк.
– Какой же ваш полк, Трофимыч?
– Пятый, – отвечал старик. – Переяславский уланский, серебряные трубы за дело при Наварине и бунчук на знамя за дело при Пльзнянке полк.
Хотелось спросить Трофимыча о чем-нибудь для него приятном. «Сколько вы получили наград?» – можно было поинтересоваться. Трофимыч отвечал бы, улыбнувшись: «Три Георгия. Почти полный кавалер. – Тут же, однако, на губах его обычно появлялась складка. – Крестов этих у меня давно нет».
Вручал великий князь Константин: «От имени его императорского величества… От имени его императорского величества. Ты какой губернии?» Отвечаешь: «Тульской». – «От имени его императорского величества. Какой губернии?» – «Смоленской». – «От имени его императорского величества…» Потом перед строем произнес слова: «Сражайтесь, братцы, так же доблестно за царя, за матушку Россию!» – и уехал. Прошло несколько дней, и кресты отбирают. Как! Что такое? «Ничего, ничего, – говорят, – другим крестов не хватает». – «Скоро на могилы крестов не хватит!» – крикнул один солдат.
«Три раза и у меня отбирали. Одни номера остались», – заканчивал совсем печально Трофимыч. Про кресты напоминать не годится. Я подбросил веток в огонь.
– Спойте!
Не переводя дыхания и не меняя положения на земле, старик запел. Пение было похоже на крик. Голоса у Трофимыча уже давно не было. Только паузы сохраняли ритм и дребезжание связок – подобие мелодии. Старался Трофимыч, однако, так, будто шел запевалой целой армии:
Там льются кровавые потоки
С утра до вечерней зари.
Слышно, должно быть, было далеко. Если кто-нибудь слышал! Но ни в кругу, выхваченном огнем нашего костра, ни в целом поле с обелисками, а также в деревнях Семеновское, Бородино и Шевардино никто не мог откликнуться нам. Только, пока Трофимыч переводил дыхание, приступая к новому куплету, слышался упорный скрип дергача.
Ночь была теплая. Из наших ртов не вырывался пар. От костра подымался дым, мешаясь с туманом. Огонь был маленький. Его язычки кидались то вправо, то влево, не зная, за что схватиться.
Убит он в чужом государстве,
В чужом, незнакомом краю,
Никто не придет на могилу
Приветить могилу твою.
Старика сменил дергач своим упорным скрипом. Песня вызывала у Трофимыча легион воспоминаний. Он сказал:
– На войне страшно.
«Пули так и свистят», – я ждал, должен сейчас произнести он.
– Фью, фью, фью, фью! – нагибая голову, кричал затем Трофимыч.
«Особенно атака», – едва опережая его слова, повторял про себя я. – С лошадью делается бог знает что, страх и ужас. Батюшки! Командир полковник – фамилия фон Краузе – подает команду: «Пики в руку! Шашки вон! В ата-аку!»
– Марш, марш, марш! – кричал затем Трофимыч.
«Немцы выскакивают из укрытий, – ждал я, пока он скажет, – стреляют, кричат».
– Хальт! Хальт! Хальт! Хальт! – кричал по порядку Трофимыч что было сил.
Один в поле воин, он расшумелся на все Бородино.
Но тих был наш бивак открытый:
Кто кивер чистил весь избитый.
Кто штык точил, ворча сердито,
Кусая длинный ус…
«Кусая свой длинный ус», – прочел бы, непременно пугаясь, Трофимыч.
Туман уполз на край поля. Луна закатилась. Дергач продолжал скрипеть.
От криков Трофимыча поле оживилось. В красивой темноте – и туман, и белеющая дорога, и пики памятников – все было готово к тому, чтобы преображенцы поднялись. Поднялись и прошли перед нами за строем строй, радуя Трофимыча блеском выправки. Готова дорога и поле. Прошли бы все – и преображенцы, сражавшиеся здесь насмерть, и те, что когда-то на глазах Трофимыча полегли на чужой земле, еще раз встретился бы все тот же солдат…
Дергач своим упорным скрипом пугал видения.
Наш костер уже тлел.
– Трофимыч, – сказал я, – пойдемте на ночлег.
Мы оставили позиции Преображенского полка и, миновав огород, оказались в деревне Семеновское. Отыскался стог сена, где мы и устроились до утра. Когда все затихло, я, чтобы сказать «Как хорошо!», окликнул:
– Трофимыч!
Он ровно дышал.
Поднимался второй рассвет. Первый рассвет застал нас у конюшен: солнце находилось за ближним лесом. Теперь перед нами было поле, мы могли видеть линию горизонта. По ней пробегали лучи. Хотя было раннее утро, уже становилось понятно, что день выдается жаркий.
Мы по-прежнему находились неподалеку от позиций Преображенского полка, теперь можно было прочесть всю надпись на обелиске, который высился посреди огорода, и Трофимыч, услыхав слова «Вечная память героям», заметил:
– Доблесть не забывается! Хорошо бы, – продолжал он, – отыскать свой полк… Где-то он стоял?
Мы двинулись по дороге через Семеновское. Куры перебегали наш путь. Мимо прогнали лошадей, и мы посмотрели критически на их тусклую шерсть.
– Всю жизнь я отдал на благо лошадей, – произнес Трофимыч.
Начинался трудовой день. От кузни, конторы и скотного двора отъезжали рабочие на машинах, тракторах и подводах. Мы подъехали к музею войны 1812 года; словно древнюю крепость, его оберегали орудия. Музей был еще закрыт. В противоположную сторону тропинка вела на батарею Раевского. Мы оставили лошадей внизу и взобрались по ступеням на этот холм с плоской вершиной. Отсюда был далекий вид. Мы отыскали Багратионовы флеши и Шевардинский редут – места, на которых нам еще предстояло побывать. До них было несколько километров. «Время поэтизирует даже поле битвы», – неплохо сказано в одном новейшем романе. Глядя на перелески и рощицы, на спелую рожь с памятниками посреди безбрежной желтизны, нельзя было вообразить здесь кровь и ужас.
