Текст книги "Лопух из Нижней слободки. Часть 2"
Автор книги: Дмитрий Холендро
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)
Береза качалась над лужайкой… Алеша облегченно вздохнул: Анка сидела на пеньке, улыбалась, будто не было в жизни ничего – ни горестного, ни грустного… Она это умела… Алеша коснулся рукой травы и сел, тяжело дыша после бега.
– Я знала, что ты придешь… – сказала Анка, как будто только и делала, что ждала его здесь.
Пятна солнца плавали по реке.
– Ну, что ты молчишь, Алеша?
Обхватив руками колени, он покосился на нее:
– Обязательно говорить?
Вдруг Анка спросила:
– Алеша! Ты любишь меня?
Он возмутился и хотел возмутиться вслух, но сейчас же захотелось сказать, что жить без нее не может, задохнулся и пробормотал:
– А что?
Анка пересела с пенька на траву, прижалась к Алеше, повернула к себе его лицо и поцеловала. Он нашел ее губы и почувствовал на них слезы. И снял черные капли из-под ее глаз.
– Ресницы твои потекли…
– А! – только и вырвалось у нее.
Долетели звуки баяна, долетели припевки…
Анка отвернулась:
– Алеша! Как я тебя люблю!
И все сидела, отвернувшись, совсем склонила свою голову, прижала к плечу.
– И что? – усмехнулся он.
– И все.
– Нет, не все! Расскажи все! – потребовал он.
– У меня будет ребенок.
– Наконец-то… сказала… Я давно знаю…
– Не так просто было сразу сказать… – Анка заплакала.
Сейчас бы и швырнуть ей самые хлесткие слова! Оказывается, он, дурак, еще верил, что спросит, а она расхохочется в ответ: «Ты что, не знаешь, как слободка сочиняет? Какой ребенок?» Могли же это быть враки?
Не враки… Был муж, будет и ребенок…
Анка усмехнулась как-то пугливо:
– Натворила, в общем… Что ж теперь? Умирать?
И повернула к нему лицо в слезах.
– Кто он такой? – спросил Алеша. – Молчи! Мне все равно! Он приставал к тебе? Циркач! Приставал? Насильно?
Было непохоже, что Анка собиралась отвечать, потом сказала отрывисто и недобро:
– Я запиралась, а подруги называли меня дурой… А я руки себе кусала…
– Ясно.
– Что?
– Перестала кусать руки и пустила. Подруги виноваты.
Анка сидела с прикрытыми глазами, будто отсутствовала. Он тоже закрыл глаза рукой, белого света не хотелось видеть. Сидел так долго, слышал, как Анка вздохнула, и вдруг откинул руку, потому что Анка засмеялась… Неожиданно, как это часто бывало с ней, некстати.
– Алеша! Все просто… Мне казалось, ты и одного моего отъезда не простишь… Вот как я думала… А руки кусала по ночам, забыть тебя не могла! Мне тебя забыть надо было, потому я и открыла дверь… Не поймешь… И не надо. Я виновата. Вообразить не могла, что мы с тобой об этом будем разговаривать. Ну, я дура… Мне казалось, что ты… А тут узнала, пилу на мотороллер придумал… Вон ты какой! Еще глупее!
– Не имеет значения, какой… Ты меня отсекла? – спросил он, рубанув воздух ладонью. – Напрочь?
– Хватит об этом! – крикнула Анка.
– Отсекла? – спросил Алеша. – А я вот он, рядом…
Анка зажала уши, втянула голову.
Спохватился ветерок, береза затрепетала, и ветви, отяжелевшие от листвы, закачались.
– Послушай, как она шумит, – сказала Анка, поднимая голову, и посмотрела на Алешу. – Разгладься!
Это было слово из детства. Еще маленькой она не любила, когда он хмурился, как дед, и приказывала:
– Разгладься!
И встала порывисто. Алеша тоже вскочил.
– Ты меня любишь? – спросил он.
Она зажала ему рот ладонью, постояла, повернулась и побежала прочь. Он не крикнул, не погнался вслед за ней.
А ночью в самое сердце ударила тревога: сейчас Анка сложит чемодан и уедет… Она прощаться приходила! «Брось ты бредить!» – сказал он себе и повернулся на бок, стараясь уснуть.
Сон не возвращался…
Не долежав до рассвета, Алеша оделся. Небо в одной стороне еще туманилось рыхлым, темно-серым остатком ночи, а в другой таяло и зеленело. Пустынной улицей Алеша подошел к распоповской скамейке и сел.
Мимо, переставляя ноги за палкой, шаркала бабка Миронова, верившая в чудеса. Неизвестно, куда она шла… Остановилась перед Алешей. Все же человек, не так одиноко жить. Спросила:
– Что слыхать?
– Наша ракета до Марса станцию донесла, – ответил Алеша.
– Бывают чудеса! – радостно сказала бабка.
Звякнула защелка. Калитка, врезанная в ворота, отошла, и через ее порожек переступила длинная и тонкая нога в сапожке. Анка! Она затворила за собой калитку и оглянулась, увидела Алешу.
– А ты чего тут?
– Так.
В руке Анка держала чемодан.
– Куда? – спросил Алеша, вставая.
Анка нахмурилась. Рассердилась, что он ждал, порылась в кармане платья и вынула узкосложенный листок. Это была телеграмма. Алеша развернул ее. Слагаясь в строки, зачернели крупные буквы, которыми сообщают людям о радостях и несчастьях:
«МНЕ ЗНАМЕНИЕ БЫЛО ЧТО ВЕРНЕШЬСЯ НАШИ ПАЛЕСТИНЫ АХ ЭТИ ССОРЫ ВЗДОРЬ! ПРИЕЗЖАЙ НЕМЕДЛЯ ЖДУ КИСТИНТИН».
Ну что ж… Вот и тот, Константин. Словно перемолвился с ним. Если бы знал, почему пришла эта телеграмма, как Сучкова постаралась для этого, быть может, понял бы, откуда в ней такие трусоватые и жалкие слова, плохо прикрытые улыбкой… Но он ничего не знал. И вернул листок.
– Зачем… мне… это показываешь?
– У меня все хорошо, видишь… Я уезжаю.
– Я тебе уеду! Чемодан! Дай сюда! Слышишь?
Он протянул руку, но Анка отодвинулась, отшагнула.
– Давай сюда чемодан! – повторил он, шагнув за ней.
Тогда она спросила испуганно:
– Алеша! Ты что?
– Ну, так знай, – ответил он. – Меня нельзя отсечь…
И Анка отступила еще на шаг:
– Этот человек, он из дирекции… Я думала, он меня продвинет… Я дрянь!
– Это все копоть. Забудь…
– А Сучкова? А люди? Что они скажут?
– Плевать!
– Я сама тебя презирать начну!
– Все равно, – улыбнулся Алеша. – Я тебя прощаю.
– Еще я должна захотеть, чтобы меня простили! – крикнула Анка. – Уходи!
– Ты сама сказала, что любишь…
– Потому и сказала, что мне ничего от тебя не надо! Я прощаться приходила вчера…
Он опять улыбнулся ей:
– Знаю. Эта телеграмма уже вчера была? Да?
– Прощай, Алеша! Разгладься!
Анка повернулась и таким скорым шагом пошла, будто побежала, а старуха Миронова за его спиной, костлявая и полуглухая, которая до вчерашнего дня не выползала из дома и не знала ничего, плюнула вслед Анке:
– Порченая девка! Тьфу!
Сначала Алеша еще шел за Анкой, потом остановился. Она даже не оглядывалась. Он постоял и побежал к березе… Все уже ярко зеленело в лучах утреннего солнца, и птицы кричали. Алеша взбежал на бугор, чтобы еще посмотреть на Анку. Отсюда ее долго было видно.
21Вернувшись, он выкурил сигарету на крыльце. В сумраке дома разносился голос матери:
– Что же мне с этими бурундуками делать? Двоим хоть деньги от родителей пойдут, а Коклюш?
Она с собой говорила.
Алеша вошел в затхлую комнату и, еще не разглядев лица матери в провале серой и пухлой, как облако, подушки, твердо сказал, что уезжает за Анкой. Сегодня.
– Ты-то мог предупредить, изверг, что слободке нашей… – мать подкинула сухую руку, – жить да жить!
– Не знал я.
– В своем чреве выносила… Ночные муки за него брала… А он!
Она всхлипнула, и Алеша испугался.
– Уезжаю, – повторил он. – Хоть сейчас не ругайся.
До нее дошли его слова про отъезд, и она поворочалась в постели и пригрозила:
– Только попробуй! Своими руками придушу!
– Смешно это, мать, – ответил он. – Я уже большой.
И стало жалко ее, будто он уже уехал.
– На работу напишу, что больную мать бросил! Наплачешься! – услышал он ее вопль и вышел.
Ударил дождь, но Алеша не хотел терять времени и бегал по стройке, оформлял документы… Спешил уволиться, чтобы успеть на вечерний поезд. Дождь усилился, все попрятались, только он бегал как угорелый да грохотали рядом два или три бульдозера. Сквозь ливень разносился всюду их сильный весенний гром. Прогремел раскат настоящего грома, упавшего с тучи. Оглушительно, над самой головой.
Получив расчет, Алеша выскочил из конторы и встретил Петюна. Куцурупа. Бригадира.
– Эй, – сказал тот, – мокнешь?
Алеша и не заметил, что промок до нитки: вся одежда облепила тело.
– Да вот… Мокну.
– Держи.
– Что это?
– Ребята скинулись. – Петюн сунул ему в карман толстый сверток.
– Зачем?
– По глупости… – улыбнулся Петюн, показав щелочки меж зубами – они у него были редкие.
Алеша побагровел.
– А кому прислать?
– Мне… Дальше я разберусь.
– Прости меня, Петюн.
– За что?
– За недопонимание… Вот когда смотрю на тебя – понимаю. Нелегко тебе с нами.
– Мне легче, чем тебе… Я стерплю. Ты держись, не задавай ей глупых вопросов, ненужных, как гвозди под скатами… Перед самой весной надо умнеть! А то не расцветешь!
– Какой весной? – не понял Алеша. – Почему – перед… Уже май на дворе… Скоро лето!
– На дворе – май, а у тебя… Твоя весна на подходе… Усек?
– Усек.
– Ну, вот…
Они обнялись.
– Ни пуха ни пера! – сказал Петюн. – Посылай к черту!
Но Алеша только улыбнулся.
Дома, на крыльце, сутулился батя. Силуэт его темнел, как в те давние вечера, когда пахло душистым табаком и немыслимо ярко цвел у ног львиный зев. Алеша присел на минутку рядом.
– Я уезжаю.
– А меня Сучкова за инструментом посылает. В школу.
Опять Сучкова! И звучало это мстительно, будто и родная фамилия стала ему за долгую жизнь неприятной.
– Пойдешь?
– Дело сделано, – ответил батя. – Сделано – прожито.
– Кому она деньги копит? – вдруг спросил Алеша.
– Тебе. Ты наследник!..
– Я уезжаю, – повторил Алеша.
Батя положил руку ему на плечо, пожевал губами, будто в них завязли какие-то слова, посмотрел ему в глаза:
– Когда?
– Через час…
Батя встал, упершись громадными ладонями в непослушные колени. Пойдет, матери скажет… Но тут ее голос донесся с огорода:
– Чтоб ему счастья не видать и во сне!
Оказывается, она была не в доме, а там.
– Рехнулась! – сказал батя и ушел в дом.
Алеша приподнял голову.
Мать, худая, длинная, вся в черном, спиной к нему стояла в огороде между грядками, на которых, растопырив тонкие веточки, уже поднялись сизые помидорные кусты, глядела на заходящее, раскаленное, как металлический блин, солнце и бормотала:
– Лучше б я его под камень положила, чем в пелены пеленать! – Дрожь прокатилась по его спине. – Разрази его гром небесный! Покарай, господи!
Любила она господа вспоминать…
А кого еще любила? Очень хотелось Алеше назвать кого-то. Маленькому верилось, что скотину. Была у них угольно-черная, угрюмая корова Ласточка, мать ее называла девочкой. Замычит в такую пору Ласточка у ворот, мать крикнет:
– Открой, пусти девочку!
Потом сама отвела девочку на угол рынка… Остались индюшки – тоже девочки. Мать кормила их, верещала:
– Идите ко мне, мои девочки!
Курам рассыпал зерно батя. Он наклонялся, и куры, хлопая крыльями, заскакивали ему на голову, а мать щурилась, проходя мимо: «Как его девочки любят! Вон тех слови… Ту и ту!» И рубила им головы и ощипывала – на рынок. «Девочки, заинька… голуба…» Разные женщины говорили эти слова, как ворковали, такие до сих пор непохожие… А если подумать… Одна к одной!
– Сам выдумай ему кару, господи! Не щади! А я больше не могу, зла не хватает!
Мать крестилась. Когда поднимала руку, сползал рукав платья, и у локтя на коже обнажалось множество облущенных складок.
Кто-то покачал калитку с улицы, щеколда не поддавалась.
– Сынок мой, сынушка, кровушка моя, – причитала мать. – Будь ты проклят!
Щеколда грюкнула, калитка отворилась, и во двор ввалилась, как упала, тетя Варя.
– Алеша! – сразу заголосила она. – И чего он вдруг ее позвал?! Не хотела она. Не ждала совсем, и вдруг – телеграмма! Неправильно все это, неправильно!
– Чего воззрился? – услышал Алеша близкий окрик матери и повернул к ней голову.
Мохнач, похожий на медведя, вылез из конуры и смотрел на мать, свесив набок, через клыки, шершавый язык. Мать отпихнула ногой его пустую миску.
– Ведьмак!
Загремев, миска покатилась через двор… А мать приближалась. С косынкой, еле державшейся на плечах… Простоволосая… Седая… И вдруг, повернувшись к тете Варе, крикнула:
– Все правильно!
– Что правильно, когда люди себе жизнь калечат? Где правильно?
Мать внезапно усмехнулась:
– Счастье умным дается. Они и живут в счастье…
На крыльцо вышел батя с унылой самокруткой в зубах, хлопая себя по карманам, нашаривая спички. Мать показала на него сухой рукой:
– Вот мы с мужем прожили, словно лебеди!
Батя глянул осоловело и пошел за спичками в летнюю кухоньку. А мать остановилась против Вари, затрясла кулаком у тощей своей груди:
– Кто тебя звал?
Варя попятилась. Алеша поднялся с крыльца.
– Теть Варь… У меня билет в кармане. Я понял, каким был дураком!
– Раз понял, значит, у-умный!
– Иди-и! – завизжала мать, наступая на нее.
В комнате Алеша наскоро сложил вещи. Сунул в баул книгу брата и газету с портретом Куцурупа. Напечатали невидного, несолидного! Оба Петра с ним… Полотенце, мыло… Бритва… Вот и все… Он присел на койку и закурил…
Батя дожидался у ворот. Рука у бати тряско-тряско дрожала, когда прощались. И мать была еще во дворе, но даже не обернулась, не взглянула на него, обошла глазами темнеющий огород.
– Рученьки мои тут остались? Для кого? – услышал Алеша, закрывая калитку.
И уже не видел, как мать, с трудом одолев крыльцо, забрела в его комнату и упала на кровать, измятую сыном, – только что он сидел здесь. И уткнулась лицом в пепельницу, где тлела сигарета… Сын ушел, а сигарета еще дымилась…
Она поплакала вволю, Сучкова, в голос заходилась; доведись услышать – ни один человек не поверил бы в слободке, но даже муж был у ворот, и в доме – никого. Так она, вероятно, не плакала, когда получила похоронку на первого сына, а ведь она живая – может и пореветь… Но скоро успокоилась и задумалась. Опять о нем, о сыне. «Могла бы и денег дать… Хоть сто! Хоть тысячу! Да ведь неинтересно ему. А что ему интересно? Откуда он такой?» Этот вопрос уже приходил к ней. И ответ, о котором она, по-своему умная, думала, уже пугал ее. Сын вырос таким за все ее грехи.
Сучкова вздохнула и ожесточилась. Так погоди же! Тысячу тебе? Ни крохи! И начальству напишет, что мать бросил, еще как напишет! Она поискала на этажерке программку с адресом, которую сама тогда положила назад… Хоть знать, за что уцепиться в розысках… Взял, ушел…
…Пригнув голову, Алеша шагал мимо двора Гутапа и остановился, словно споткнувшись. Над крышей гаража вспыхнул фонарь, и в свете его выросла квадратная, похожая на сейф фигура.
– Ну, иди, – велел Гутап.
Алеша стоял. Тогда Гутап сам шагнул к нему и размахнулся. Свистнул железный прут. Еще не сообразив, в чем дело, Алеша услышал, как Гутап расхохотался. А прут, сверкая концами под яркой лампочкой, полетел через забор к гаражу.
– Пьяный? – спросил Алеша и провел рукой по лбу.
– Разбогатеть хочу! – Гутап опять загулял плечами, смеясь взахлеб. – Утром Сучкова явилась передо мной, обещала не поскупиться. «Задержи Алешку, хоть голову проломи!» Иди! Убить могу.
– За что? – Было похоже, что Гутап крепко выпил.
– Ты счастливый, – сказал Гутап. – А я завидую. Испугался?
– Я с тобой справлюсь, – ответил Алеша.
И подождал, пока Гутап, нелепо улыбаясь, уступил дорогу.
Слободка кончилась, В тех пятиэтажках, у которых недавно ставили качели и вкапывали турник, уже светились окна. Уже справили новоселье…
Слободка отставала, однако мысли его еще витали в ней… Вот Степан позавидовал ему… А мать, бедная мать, которую он и сейчас жалел, была ли она счастлива по-настоящему хоть день? Хоть час?
В слободке кое-кто, кроме Степки, уже купил себе машины, даже «Жигули» последней модели, с хромированными полосками вдоль блистающих кузовов. Помидоры! Катались на помидорах! Терли полировочной пастой и красили днище и крылья снизу красным свинцовым суриком, разживаясь у Г утапа…
Но разве в этом счастье? Б «Жигулях»?..
А квадратный человечек Степка, по прозвищу Гутап, стоял у забора, привалившись к нему спиной…
Когда-то он хотел играть на мандолине. Приходил с мандолиной к «Смычку», старик стаскивал с полки свою скрипку, и вдвоем они играли «Светит месяц». А хилый месяц висел над слободкой в сырых облаках…
А потом мечтал о духовом оркестре. Нравилось ему, как трубачи вымазывали губы шоколадными конфетами, чтобы влипал мундштук…
Вдруг Степан оторвался от забора и двинулся за Алешей, вовсю размахивая руками. Он почти бежал, и слободские фонари, еще не все разбитые из рогаток мальцами-мазилами, перебрасывали его короткую тень. На крайней скамейке увидел женщину.
– Тетя Варя! Алешку видела? Он на вокзал! Где же марш? Где баян? Марш нужен! Я уплачу! Десятку.
Тетя Варя плакала. Это Степан увидел, когда она подняла голову.
– Вы чего? – спросил он, утихнув. – Обидел кто?
– От радости.
Она ни за что не сказала бы ни ему, ни другому, что сейчас Настасья, собираясь в свою Сибирь, спросила о баяне, не мужний ли? Если мужний, то забрать бы…
– Сергеич!
Тетя Варя увидела хромого под дубом и заспешила к нему, а тот еще через минуту заорал:
– Алешка? За ней?
– Держись! – Тетя Варя протягивала руки, ловила его.
– Дожил! – кричал Сергеич.
– Упадешь!
А Сергеич топал своей деревяшкой:
– Сплясать бы!
«Ну вот, – подумал Степан, – обрадовал и я кого-то не подфарником, не амортизатором». Однако он не любил, когда вокруг так много было счастливых, и ушел к себе во двор… Во дворе он выдернул из земли железный прут и ударил им по углу гаража так, что в руке заныло. Еще, еще… Чего он бил, на кого злился? Надо было остыть…
Если обдумать все, то и ему ведь неплохо… Степан остановился, сел на колоду для рубки дров, ноги еще дрожали… Алешка уехал, укатил, умчался под гудок паровоза… Убавится у Надьки спеси, никуда она не денется. Велела сломать гараж!.. Но их слободка еще поживет, и гараж постоит… Сломать гараж, а дальше что? Как жить? Как Алешка? В гробу он видал такую жизнь!..
Шумит в голове… Жарко, душно… Остыть!
Он пересек двор и опустился в погреб, зажег там желтую лампочку, у него и в погребе был электрический свет – цивилизация!
С каменного потолка, змеясь и корчась, свисали корни высохшего наверху клена… Степан дотянулся до одного отростка, ломкого, неживого… Корень был мертвей веревки… А ведь пробился сквозь камни – яростно, неудержимо – и окоченел в холодной пустоте погреба… Пустота! Сухие клены стояли на погребах, как памятники холодной пустоте…
А скорый поезд увозил Алешу. От реки, от пригорка, где росла береза с пониклыми ветвями.
Алеша вышел из купе в коридор вагона и встал у окна. В темной дали светляками проплывали бессонные огни…
Все получилось не так, как рисовалось ему прошлой весной, совсем не так… Но странно, он опять думал, что ничего не отменялось. Если он когда-нибудь будет учить детей, то, может быть, научит их чему-то поважнее, чем дважды два…
Далекий огонек за окном все не мог отстать от поезда. Чья-то жизнь тянулась и тянулась, пробиваясь сквозь ночь. Алеша опустил стекло. Тугой поток воздуха хлынул вместе с шумом колес, ветер разметал волосы. Та-та-та, стучали колеса на рельсах, та-та-та… Будет нелегко, это факт. Ну? Главное – догнать Анку.
Та-та-та, та-та-та, та-та-та…
