Текст книги "Чеченец на баррикадах"

Автор книги: Дмитрий Дудко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Дудко Дмитрий
Чеченец на баррикадах

Весенним днем 1844 года владикавказский поезд прибыл на Константиновский вокзал Города Святого Петра. Из вагона вышел чеченец – низенький, сухопарый, широкоплечий. Загорелое лицо обрамляла черная борода. Красная черкеска и бешмет были местами аккуратно заштопаны, но шашка, пистолет и кинжал блестели серебром. Из-под бурки выглядывала превосходная тульская винтовка. На груди красовался Георгиевский крест и две медали. Крест был «с джигитом», а не с орлом, какой часто давали мусульманам. Чеченец звался Казбек Малсагов и приехал поступать на службу в Американский корпус к фельдмаршалу Пестелю.

Горец вышел на привокзальную площадь. С пьедестала ее окидывал взглядом бронзовый Царь-Освободитель Константин, развернув перед собой план железной дороги, названной его именем. У пьедестала пристроились два лоточника, торговавшие гравированными портретами декабристов. У молодого веснушчатого парня были разложены одни республиканцы: американский правитель Рылеев, тобольский – Волконский, иркутский – Лунин, оба гетмана – Сергей и Матвей Муравьевы-Апостолы, кавказский правитель имам Шамиль, полковник кавалергардов Анненков, усатый Якубович на слоне среди бородатых сикхов. И, разумеется, князь Пестель-Цареградский – штурмующий Константинополь и Хиву, встречающийся с эмиром в Чарджоу, принимающий капитуляцию британцев в Кабуле, рубящийся с ляхами и горцами. У степенного бородатого торговца, наоборот, лежали одни конституционалисты: премьер Никита Муравьев, председатель Народного Веча Батеньков, военный министр Трубецкой, адмирал Бестужев, столичный правитель Михаил Муравьев (прозванный мужиками Вешателем), московский – Пущин.

– И чего ты, Степаныч, одними муравьистами торгуешь? Вон как республиканцы бойко идут, – сказал парень.

– Разбойники они все. И гуляки навроде тебя, Ванька. Ты что заработаешь, то и пропьешь да с девками прогуляешь. А я, слава Богу, не в услужении, и недоимок за мной нет. Наживу пятьсот рублей, так и голос получу.

– А у кого пяти сотен нет, что, не люди? Мужики хоть одного выборщика от пятисот человек шлют, а мастеровые или торговцы вроде нас – ни одного.

– Правильно говоришь! – поддержал его кавказец. – В нашем вольном обществе пятьсот душ – у нас один голос. У князя Атажукова тоже один голос. Зачем так? У нас в горах земли мало, и та плохая. Хорошая земля на равнине, у князя Атажукова. Зачем ему столько земли? Чтобы его сын, бездельник Азембек, мог кутить в Петрограде? Аллах людей равными создал. Пусть князь отдаст половину земли, а лучше – всю землю, и мы никого не станем грабить.

Голос у чеченца был зычный, и вокруг них собралась небольшая толпа.

– Верно! Чечен, а все понимает.

– Я не совсем дикий! – улыбнулся горец и подозвал мальчишку-газетчика. – Эй, малец! Давай «Русскую правду». А «Северной пчелы» не надо, там одна брехня.

К чеченцу подошел хорошо одетый человек лет тридцати, с высоким лбом и непокорными вьющимися волосами. Под руку он держал красивую молодую женщину тех же лет.

– Салам алейкум, Казбек!

– Алейкум салам, Тарас!

Чеченец и малоросс крепко обнялись. С Пестелем они прошли от Хивы до Кабула, а неуемный Тарас в поисках вдохновения добрался с Якубовичем до Пенджаба.

– Знакомься, кунак: супруга моя, княжна Варенька Репнина.

– И я женился. Моя Патимат – не княжна, но все же дочь узденя. Говорят, ты у самого Пестеля невесту отбил?

– Павел Иванович – благороднейший человек. Если бы не он – этому браку не бывать. Все-таки княжна – и бывший крепостной, – сказала Варенька.

– Я теперь совсем паном стал, – улыбнулся Тарас. – Золотые часы вот ношу. И имение хоть небольшое, а свое. А в своей хате – своя правда и воля. Но все равно я за Пестеля.

– Мы оба пишем, Тарас рисует – от заказчиков отбоя нет. Так что проживем даже без поместья. Пусть республики боятся знатные бездельники! – бодро усмехнулась Варенька.

– А я вот богатым не стал. Трое детей, скота мало, земля совсем плохая. Вот я и приехал послужить в Американском корпусе. Не знаешь, где Пестеля найти?

– Он с Черниговским и Вятским полками стоит в лагерях на Выборгской стороне. Да погоди, успеешь за океан! Тут в Питере такое творится! Чуть не все фабрики бастуют. Сегодня мастеровые с демонстрацией пойдут к Вечу – избирательной реформы требовать. Чтобы у каждого голос был, а не только у богатых. И чтоб выбирали всех, а не только тех, у кого тридцать тысяч серебром. Сбор на Лиговском канале. Мы с Варенькой туда идем. А охранять шествие будет внутренняя народная стража.

– И я пойду! – загорелся Казбек. – За всю Чечню пойду, за весь Кавказ! Чтобы вся Россия была – одно вольное общество.

Лоточники переглянулись, сложили товар, отнесли на склад и вскоре вышли оттуда в сюртуках народных стражников и с ружьями за плечами. Ванька отправился на Лиговской канал, Степаныч – на Невский, к Гостинному двору.

Тарас с Варенькой и Казбек тоже пошли вдоль Лиговского. На углу Кузнечного переулка несколько прилично одетых господ ожесточенно спорили.

– Мы все еще отстаем от Европы! Четырнадцатого декабря только начали. Разве это европейская демократия? Константин самоуправствует во всю, а муравьисты его подпирают. Мыслимо ли такое в Англии, во Франции?

– Так ведь в вашей Англии с Францией до сих пор имущественный ценз. А у нас даже мастеровые требуют права голоса для всех. Это и значит – у России особый путь. Вот увидите, мы еще превзойдем Европу в народоправстве!

– Не спорьте, – сказал длинноволосый человек с худым болезненным лицом и неукротимым взором. – Россия первой в Европе придет к социализму. В этом и будет ее особый путь.

Тарас тут же указал на него чеченцу:

– Знакомься, Казбек: Виссарион Белинский, главный здешний критик. Сам ничего не пишет, зато всех ругает. Меня тоже – за то, что по-малорусски пишу.

– Да пишите вы по-хохлацки, но для своих украинских мужиков. А для образованных людей нужно писать по-русски. И не только. Ну как вас прочитает хотя бы этот горец?

– Вижу, ты умный человек. Скажи: что такое этот социализм? Одни его хвалят, другие ругают, – спросил Казбек.

– Социализм… То же, что народоправство, только гораздо лучше. Представь: везде одни вольные общества. Все вместе трудятся и живут вместе.

– Как рабочие в казарме?

– Нет. В большом доме – лучше княжеского дворца. Никаких бедных – все богатые. И никаких дармоедов кормить не надо. Тогда и работать можно будет по восемь часов. Останется время учиться, книги читать, в театр ходить…

– Хорошо бы так! Только много несогласных будет. Князья особенно.

– А мы их и спрашивать не будем. Рабочий кулак, топор и кинжал под нос – вот что князей убедит! Но для начала добьемся хотя бы права голоса для всех.

К ним подошли двое молодых людей. Один – высоколобый, с густой черной бородой. Второй – с таким же высоким лбом, в мундире инженер-прапорщика.

– А это, Казбек, Михаил Петрашевский – адвокат, умнейший человек в Питере и первый социалист. И Федя Достоевский – лучший нынешний писатель из молодых, – представил их Тарас.

– Вообразите себе: простой горец, а сразу понял, что такое социализм. Не то, что образованные господа, – сказал Белинский. – Ты ведь с нами, Казбек?

– С вами! Надо будет – не только на демонстрацию, в бой пойду! Чеченец зря оружие не носит!

– Лучше бы без крови, – вздохнул Достоевский. – Грех это – человека жизни лишать. У меня вот отца крестьяне убили…

К ним подошел человек в поношенной шинели, со щегольскими усиками.

– Грех, говорите? А я вот дважды согрешить не решился. До сих пор каюсь, что застрелил только Милорадовича да полковника Стюрлера. Николая брался убить – до него лейб-гренадеры раньше добрались. Константина мог убить – а его Муравьев уговорил Освободителем сделаться. Наши республиканцы, Анненков с Луниным, тут же под козырек взяли и с почетом тирана в Питер повезли.

– А это, Казбек, сам Каховский. Скромнейший человек: никакой карьеры при новой власти не сделал, – представил его Тарас.

– При всех генерала убил, полковника убил? Джигит!

Все вместе они двинулись вдоль канала. Набережную все больше заполняли мастеровые: празднично одетые, веселые. В толпе выделялись два китайца. Один – взрослый, с длинной косой. Второй – совсем еще мальчишка. Китайчонок говорил с соплеменником то визгливо и повелительно, словно со слугой, то, наоборот, почтительно, положив руки на бедра. Потом брал у него пачку листовок и сноровисто их раздавал. Казбек взял одну. Выделялись большие буквы: «К ТОПОРУ! К ОГНЮ! ДА ЗДРАВСТВУЕТ ВСЕРОССИЙСКИЙ БУНТ!».

– Что это Бакунин затеял?! – схватился за голову Белинский. – Рядом же Семеновский полк, Московский…

– Московский полк первым поднялся в декабре. А семеновцы еще в двадцатом бунтовали. Листовки тогда ходили: всех дворян под караул взять. Не пойдут солдаты против народа! – с жаром воскликнул Тарас.

На углу Разъезжей шумела толпа. Из добротного кирпичного домика доносился звон стекол. В окно выскочил откормленный тип в разорванном кафтане и побежал со всех ног. Мастеровые нагнали его, принялись бить.

– Не жалей, ребята! Мастер Кулаков это, первейший тиран на фабрике Креля. Матершинник, мордобоец и обдирала – всех штрафами донимает, – сказал разгоряченный рабочий.

– Он негодяй, но бить-то зачем? Не по-христиански это! – вступился Достоевский.

– Ты, барин, табак куришь, а не знаешь, каково на табачной фабрике трудиться. Духота в цеху, темень, меньше одиннадцати часов не работаем. Каторга! Ничего, вот мы еще до самого Креля доберемся!

– Это еще что! Фабрика Жукова – и вовсе тюрьма. Выйти в город после работы без спросу нельзя. На фабрике Торнтона – то же самое. Да еще все мастера – англичане, только и слышишь: «Ю, рашн пиг!».

Подхваченные толпой, Казбек и его новые знакомые пошли по Разъезжей. На углу Боровской, взобравшись на импровизированную трибуну из бочек, потрясал кулаками человек с гривой непокорных волос и пышными черными усами, в расхристанной шинели.

– Не верьте декабристам! Ни Муравьеву, ни Пестелю. Все они – баре. Муравьев вас ограбил, крестьян без земли оставил, а рабочих без голоса. Пестель обещает аж половину земель. А другая все равно барам останется. Наполеоном он сделаться хочет, вот что!

– Вот он, Бакунин! А сам, между прочим, дворянин, помещик и поручик в отставке, – сказал Белинский.

– Не надейтесь на выборы! Бастуете? Хорошо, но мало. Бунт, беспощадный народный бунт – только он может что-то изменить в России! – продолжал греметь Бакунин.

– Мы, рабочие, и сами править сумеем. Без царя, а правительство рабочее! – зычным голосом отозвался стоявший рядом мастеровой в распахнутом кафтане и картузе, с красивыми тонкими усами.

– А это Мартын с Литейного. Рабочий, но образованный. И народ зажигать умеет, – сказал Тарас.

Не все, однако, были согласны с пламенными ораторами.

– Что они говорят? Как это без царя? Константин народу волю дал.

– Республика нужна! А насчет Наполеона он, видно, у Булгарина вычитал.

Казбек пригляделся к Мартыну. Обычный мастеровой. В руки въелась сажа и машинное масло. И мозоли есть. И все же чувствовалось в нем что-то ненатуральное, словно артист умело играл. В театрах чеченцу довелось бывать. И плохо вымытое лицо Мартына казалось знакомым.

Заметив Каховского, Бакунин указал на него.

– Вот единственный декабрист, которому можно верить! Он не стал при Константине с Муравьевым ни богат, ни чиновен. Не болтал о цареубийстве, а убивал. Россия еще узнает Каховского!

Не говоря ни слова, тот подошел и встал рядом с Бакуниным. Толпа захлопала.

– Слышали, Кулакова побили и квартиру разнесли? Чего нам бояться? Айда громить Креля! Грабь награбленное! – крикнул Мартын.

– Громи! Жги кровопийцу!

Толпа ринулась к особняку заводчика. Под ее натиском рухнули ворота. Расшвыряв охрану, мастеровые бревном высадили двери. Посыпались стекла. Из окон полетели зеркала, мебель. Не так грабили, как крушили и ломали все подряд. Вот уже из-под крыши повалил дым.

Тарас охотно присоединился бы, не повисни у него на руке Варенька. У чеченца загорелись глаза.

– Слушай, где генерал?

– Зачем тебе генерал?

– Я русский закон знаю: пока не скажет генерал, грабить нельзя!

Какие-то шустрые ребята уже рассовывали по карманам выброшенные из окон вещи. Мартын приплясывал, распевая во все горло:

 
Бога нет, царя не надо,
Мы правителя убьем,
Податей платить не будем
И в солдаты не пойдем!
 

Вдали, возле Фонтанки, поднимался дым. Оттуда валила возбужденная толпа мастеровых.

– Контору и особняк Жукова разгромили и сожгли, сам еле ноги унес!

– И Торнтона разгромили, всех англичан в болото побросали!

– Вот он, русский бунт – бессмысленный и беспощадный, – задумчиво произнес невысокий господин с пышными черными бакенбардами.

– Тебе, барин, бунт не нравится? А не хочешь ли понюхать рабочего кулака? Он у меня весь в отборном табаке.

На господина грозой надвинулся здоровенный мастеровой. Низенький обладатель бакенбардов не дрогнул, только перехватил поудобнее трость с тяжелым свинцовым набалдашником.

– Опомнитесь! Это же Пушкин! – воскликнула Варенька.

Кавказец загородил собой поэта, положив руку на кинжал.

– Ты что, совсем темный, Пушкина не читал?

Громила-табачник, хотя и был на голову выше невысокого чеченца, сразу притих.

– Так я и вовсе читать-то не умею. Некогда учиться и не на что. После работы только и хватает сил: в кабаке выпить да выспаться.

– Я в горах по-русски читать выучился, а ты в столице не можешь? Меньше надо водки пить! Мы, чеченцы, совсем не пьем, Коран не велит!

Обернувшись к поэту, горец с чувством сказал:

– Спасибо тебе, Пушкин! Ты всех уважаешь – малороссов, цыган, нас, кавказцев!

– А я и пишу для всей России. Для всех, кто по-русски говорит и читает.

Властно раздвигая толпу конем, к особняку подъехал всадник в генеральской треуголке. Длинные светлые волосы обрамляли узкое чухонское лицо. За генералом следовали народные стражники с примкнутыми штыками. Толпа приветственно зашумела: «Розенберг! Арвид Карлович, веди нас на толстосумов! За тобой хоть на царя пойдем!».

– Розенберг, командующий народной стражей! Он в декабре возглавил толпу народную на Сенатской. А сам из крепостных, при Александре до ротмистра дослужился. Его все рабочие окраины любят, – возбужденно говорил Тарас.

Генерал окинул взглядом толпу и зычно произнес:

– Вы что это творите?! Кто велел жечь и грабить? Зачем сюда пришли: прав добиваться или разбойничать? Кабаки бы еще пошли разбивать или еврейские лавки, как гостиная сотня! Кое-кто из нее за это уже под арестом сидит.

Мастеровые разом притихли. Подоспевшие пожарные принялись тушить особняк. А Розенберг уже распоряжался:

– Стройся в колонну! Народная стража идет впереди и сзади, по бокам – оцепление. Выходим на Владимирскую площадь и движемся по Литейному проспекту. Пьяных и слишком буйных, – он выразительно взглянул на Бакунина с Мартыном, – гоните в шею. За свободу, равенство и братство! За Русскую Правду!

Бакунин, пошептавшись с кем-то, громогласно объявил:

– Вперед, ребята! Выборгская сторона вам подсобит. Сейчас народ громит «Кресты», арестантов выпускает!

– Что они делают?! Пойдет ворье гулять по Питеру! – ужаснулся Достоевский.

– Разбойный элемент – великая сила! – помахав народу рукой, Бакунин с Мартыном и Каховским поспешили в сторону Литейного.

– Как мы попадем на Выборгскую сторону? Александровский мост наверняка перекрыт, – сказал Каховский.

– Пройдем. Я слово знаю. Заговорное! – ухмыльнулся Мартын.

Бушующая толпа на глазах превращалась в стройную колонну. Многие несли иконы и царские портреты, иные же – портреты Пестеля, Рылеева и других видных республиканцев. Над колонной поднялись кумачовые растяжки и плакаты: «Мы все люди!», «Право голоса – всем!», «Хватит обирать рабочего человека!», «За Русскую Правду!», «Долой министров-муравьистов!», «Долой Мишку-вешателя!». Заколыхались красные знамена. Обилие красного цвета бодрило, зажигало огонь в душе, вселяло силы и уверенность в победе. Все казалось доступным в этот погожий весенний день. Яркое солнце щедро дарило свет и тепло с безоблачного неба.

– Почему все знамена красные? – спросил Казбек.

– Это из Франции пошло. Рабочие Лиона и Парижа бились под красными флагами, – ответил Белинский.

– Не только из Франции. Красный да малиновый – исконный казачий цвет, – возразил Тарас.

Варенька запела высоким чистым голосом:

 
Отречемся от старого мира,
Отряхнем его прах с наших ног,
Нам не надо златого кумира,
Ненавистен нам царский чертог.
 

Толпа разом подхватила:

 
Вставай, поднимайся, рабочий народ!
Вставай на врага, люд голодный!
Раздайся, клич мести народной!
Вперед, вперед, вперед, вперед, вперед!
 

Казбек узнал мелодию «Марсельезы»[1]1
  В реальной истории текст «Рабочей Марсельезы» был создан в 1875 г. П. Л. Лавровым.


[Закрыть], которую часто распевали по-французски офицеры-республиканцы. Но здесь слова были совсем другие, понятные, русские. Хорошо одетые господа жались к стенам, заслышав:

 
Голодай, чтоб они пировали,
Голодай, чтоб в игре биржевой
Они совесть и честь продавали,
Чтоб глумились они над тобой!
 

В толпу вливались рабочие – табачники, шоколадники, каретники, медовары. Шагали и пели Белинский и Пушкин, Достоевский и Петрашевский. Вместе со всеми пел чеченец Малсагов:

 
Не довольно ли вечного горя?
Встанем братья, повсюду все враз!
От Днепра и до Белого моря,
И Поволжье, и дальний Кавказ!
 

Подошла колонна студентов с растяжкой «Социализм – будущее России!». К Тарасу подошел, расталкивая толпу, высокий парень в гимназической форме.

– А это, Казбек, Петро Кармалюк. В этом году в университет поступает.

– Меня еще «Гетманичем» дразнят. А что? Пройдет избирательная реформа – моего батьку точно выберут и гетманом, и правителем! – уверенно сказал парень.

К толпе подъехала пролетка. Из нее выглянул степенный бородатый купец. То был Семаков – первейший питерский миллионщик. В декабре он, небогатый еще печник-подрядчик, вывел своих рабочих на Сенатскую. Он же закупил ружья для народной толпы. Теперь от его денег во многом зависело, какая же партия победит на выборах. Розенберг наклонился к нему.

– Здравствуй, Иван Федорович!

– Здравствуй, Карлыч! Что-то неладно начали: погромы, грабежи. Так не договаривались…

– Это все Бакунин с Мартыном воду мутят. Но я порядок навел.

– Смотри, чтобы без стрельбы и без крови. А то… Я, знаешь ли, в одну корзину яйца не кладу. Вот, возьми на расходы, – он протянул генералу пачку ассигнаций. – Может, еще придется за границу бежать.

Праздничная толпа шла по Литейному. Лица были радостными, просветленными. Никто не бил окон, не орал: «Громи!». Пьяных тут же выталкивали взашей, крикливых утихомиривали. Чувствовалась привычка к порядку. И, казалось, ничто не могло остановить эту разлившуюся весенним половодьем людскую реку.

* * *

Не радостно, а тревожно было в этот день в центральной, Адмиралтейской части столицы. Хорошо одетые господа перешептывались, оглядываясь в сторону Васильевского острова: не идет ли и оттуда буйная толпа мастеровых? Другие, наоборот, куражились в ресторациях, заливая вином страх. Уверенность вселяли лишь городовые на углах да патрули дворянской сотни – так называли народную стражу Адмиралтейской части, набранную из дворян, чиновников и их слуг.

Солдат не было видно. Но вот выехали из казарм и направились к Литейному всадники в черных черкесках и папахах. Серебром блестели сбруя и оружие. Чистая публика приветствовала черноусых красавцев, отпрысков знатнейших семейств Кавказа. Важно выставив седеющую бороду, ехал командир эскадрона князь Орбелиани. Усмехался питерским красавицам князь Азембек Атажуков. Все знали: с него написан лермонтовский Азамат. Подобно ему, Азембек связался с шайкой абреков. Шайка эта звалась: кавказский эскадрон собственного его императорского величества конвоя. Горячие кавказцы буянили в кабаках и даже в театрах, соперничали с лейб-гусарами в любовных похождениях и попойках. Лишь немногие чему-то учились и даже печатались в «Современнике». Рядом с Атажуковым ехал совсем еще мальчишка, сын Шамиля Кази-Магомед. Он был уверен: предстоит легкая прогулка. Подумаешь, разогнать нагайками голодранцев! Что это старший брат Джамалуддин говорит о народных правах? Права берут саблей!

В это самое время на Невском у Гостиного двора собиралась гостиная сотня. Собственно, в ней было до тысячи человек. Половина охраняла Биржу, часть – банки и крупные магазины. Откормленные бородатые купцы, коренастые лавочники, рослые приказчики с франтоватыми усиками и проборами посреди головы. Размахивая саблей, их строил в колонну матерый купчина, мясоторговец и отставной унтер Самсон Силыч Силуянов. В хвосте колонны стоял возок с изрядной бочкой водки. Из подъехавшей пролетки выглянул незаметный, но вездесущий Семаков.

– Мое почтение, Иван Федорович! – согнуться пониже Силуянову мешало изрядное брюхо.

– Здравствуй, Силыч! – Миллионщик достал пачку ассигнаций. – Это для твоих молодцов. Деньги покажи, но раздай после дела. А водку – только перед боем. Лучше, конечно, без боя обойтись. И помни: мы должны быть с теми, кто победит. Только не с теми, кто самодержавие вернуть хочет. И не с голодранцами, что сейчас заводчиков громят. Этак и до наших лавок доберутся.

– Да уж в политике кое-что смыслю. Не подведем, Иван Федорович!

Громко скандируя «За Константина! За Конституцию!», торговое воинство двинулось к Литейному. Шедший впереди с саблей Силуянов казался себе не меньше, чем Кузьмой Мининым. Завидев еврея или кавказца, торгованы принимались улюлюкать и выкрикивать угрозы:

– Понаехали тут всякие, православному человеку дохнуть не дают! Вот погоним кого за Кавказ, а кого в Палестину!

– Ja, ja! Упирайтесь в Азию, сфиньи! Тут ест Ефропа! – горланил саженного роста бакалейщик Кауфман.

Нерусских лавок не громили, однако норовили прикладами выбить окна или сорвать вывеску.

* * *

Император завтракал в Царском селе в узком кругу. Супруга Иоланта Грудзинская, княгиня Лович. Цесаревич Александр Николаевич, двадцатишестилетний красавец. Новое щегольство: закрученные усы почти сливались с бакенбардами. Его сестра Ольга. Двух других, Марию и Сашу, как водится, уже выдали за немецких князей. Невестка, молоденькая немочка Мария Гессенская. Пруссачка Александра Федоровна, вдова Николая и домашний враг императора. Вечно в темных платьях, настраивает детей против дяди: будто бы он велел убить их отца и вообще затеял декабрьскую смуту. Полковник кавалергардов Анненков со своей очаровательной Полиной. Надежнейший человек, хотя и республиканец. Тогда, в декабре, он влетел на станцию Неннааль с приказом: доставить Константина живым или мертвым. Доставил живым.

– В Петербурге творится что-то жуткое. Забастовки, теперь уже погромы, грабежи… Розенберг идет походом на Таврический дворец. Зачем она вообще нужна, эта русская guarde nationale? Не показаться ли вам перед чернью? Вы ведь одним своим появлением усмирили холерный бунт. Или вас страшит пуля Каховского? – с вызовом взглянула на императора Александра.

Как же, ты девятнадцать лет только об этом и мечтаешь. Константин спокойно отхлебнул кофе со сливками.

– Цареубийцы меня никогда не страшили. Это покойный Александр сбежал от них в Таганрог. Царю опасна не смерть, а унижение. Здесь не провинция, где бунтовщики валились передо мной на колени. Несчастного Николая тут встретили матерной руганью и булыжниками. С тех пор стало еще хуже. Петроградские рабочие сплошь заражены республиканством, безбожием, социализмом. Показаться перед ними – значит опозорить монархию.

– Может быть, к мастеровым лучше выйти мне? Меня хотя бы не обзывают тираном, – сказал цесаревич.

– Наследнику не стоит показываться перед мятежной чернью по тем же причинам, что и монарху. Тем более – с ними народная стража. Или ты, Саша, хочешь отведать прикладов, как твой дядя Михаил на Сенатской?

– Знаете, что сгубило Милорадовича? – вмешался Анненков. – Он понадеялся на славу и генеральские эполеты. А солдаты его за шиворот вытащили из возка и взашей прогнали. Он сунулся к ним вдругорядь – верхом. Нарвался на пулю и штык в спину.

– Кого мне не жаль, так этого лукавого змия. Я вовсе не хотел царствовать, даже отречение написал, а старый негодяй заставил Петербург присягнуть мне. Для чего? Выманить заговорщиков на площадь. Вот и перехитрил сам себя.

Допив кофе, государь принялся за бургундское.

– Сир, вы так часто говорите, что не хотели царствовать. Так почему бы вам не отречься? У нас с Александром уже двое детей, – сказала Мари.

Это уже дерзость. Да, ему понравилось царствовать. Приятно, когда все тебя зовут Освободителем и Отцом Отечества. Тем более, что не надо напрягать мозги над законами. Все составят умница Сперанский с умницей Никитой Муравьевым. А если закон нехорош – виновато Вече, что его приняло. Ему же остается ездить по России и изъявлять строгость и милосердие.

– Я пришел к выводу: кому и сколько царствовать, решает не человек, но Господь.

– Да-да, – поддержала мужа Иоланта. – Вы не представляете, какой крест несет Константин. Мы не видимся месяцами. Саша! Мари! Наслаждайтесь жизнью, пока вы молоды. А корона от вас никуда не уйдет.

– Я мог бы взять преображенцев и рассеять толпу, – предложил цесаревич.

Преображенский полк почитался одним из самых реакционных. Это они в декабре заперлись в казармах с сиротой Александром и привели его во дворец, только узнав, что он теперь наследник при бездетном государе. Еще реакционнее считались конногвардейцы, атаковавшие повстанцев на Сенатской, и лейб-саперы, защищавшие тогда Зимний.

– Руки государя и наследника не должны быть в народной крови. На то есть другие – вроде Михаила Муравьева.

Император загадочно улыбнулся, вертя в руке бокал с бургундским. Никто из них не посвящен в его тайный план. Всех деталей не знает даже шеф жандармов Ланской. Лишь начальник его штаба Леонтий Дубельт – проныра, масон и темных дел мастер.

* * *

Тем временем Преображенский полк уже вышел из казарм и направился к Литейному.

Вышли и конногвардейцы. Хотели было ринуться на рабочие слободы южных окраин, но туда уже вошли семеновцы и московцы. Обыскивали дома, хватали пьяных и буйных, но не бесчинствовали. В это время незаметно исчез поручик Московского полка Николай Момбелли, больше всех уговаривавший однополчан не усмирять народ и даже перейти на его сторону.

Конногвардейская орда развернулась и понеслась Вознесенским проспектом, через ненавистную Сенатскую и Константиновский мост на Васильевский остров. Там Финляндский полк (в декабре восставший четвертым) лишь отогнал бунтующую толпу от Биржи и не пустил через мост. Орда обрушилась на рабочие кварталы, рубя и избивая нагайками всех подряд. Наспех сооруженные баррикады обходили с флангов. Громили рабочие домишки и казармы.

План императора (вернее, Дубельта) действовал.

* * *

Маклеру Ашоту Мирзояну с утра не везло. Биржа закрылась после того, как толпа подступила к самым колоннам. Прошмыгнув через Константиновский мост, он поспешил в Литейную часть к важному клиенту с ценными бумагами. И на Инженерной поравнялся с гостиной сотней.

– Армяшка, биржевик! Вот мы тебе покажем, жук нерусский!

Несколько торговых молодцов бросились следом. Мирзоян побежал, пролетел Симеоновский мост и понесся к Литейному. Следом гремело: «Бей армяшек, спасай Россию!». Грохотали начищенные сапоги и бочка с водкой.

Запыхавшись, Ашот развернулся к гогочущим преследователям. Он был вовсе не робкого десятка. В 29-м, когда турки хотели вырезать его село, он, деревенский лавочник, оборонял с крестьянами полуразрушенную крепость до прихода русских. Мирзоян вытянул из трости остро отточенную шашку, спрятал ценные бумаги на груди и вынул из портфеля дедовский кинжал.

– Подходи, зарублю, зарежу!

И вдруг позади загремело:

 
От Днепра и до Белого моря,
И Поволжье, и дальний Кавказ!
 

Одним рывком Ашот нагнал колонну и влился в людскую реку.

* * *

Розенберг озабоченно смотрел по сторонам. С Васильевского острова – никого, кроме студентов. С Охты – никого. Значит, мосты уже перекрыты. Только бы дойти до бастующего второй день Арсенала, а потом – по Шпалерной к Таврическому дворцу. Жаль, что нет в казармах кавалергардов Анненкова – все в Царском селе.

На углу Пантелеймоновской путь преградили шеренги Волынского полка. На коне восседал откормленный, пышноусый Михаил Муравьев.

– Всем разойтись! Открытие Веча перенесено на завтра.

– А мы и до утра постоим!

– В чем дело, правитель? Демонстрация мирная, заявлена в полиции, – громко произнес Розенберг.

– А что жечь и громить будете, там тоже заявлено? Расходитесь, хамы, громилы! Не то всех зачинщиков по проспекту развешаю!

– Не пугай, тут тебе не Поволжье лапотное! Самого заместо фонаря подвесим!

Дальше все потонуло в крике: «Долой Мишку-вешателя!».

Воинство Силуянова стояло на Симеоновой, не торопясь присоединяться. Тем более, что сзади поблескивали штыки Павловского полка. А вскоре пришлось потесниться, пропуская всадников в черкесках.

– Волынцы, готовсь! Целься! – скомандовал Муравьев.

Стражники тоже вскинули ружья. Но стрелять первым никто не решался.

– Остановитесь! Вы же христиане! – отчаянно выкрикнул Достоевский.

– К счастью, в России не все христиане, – ухмыльнулся правитель и махнул рукой горнисту.

Из Симеоновой улицы вылетели чернявые всадники в папахах и бурках. Из Бассейной – чубатые конники в синих казакинах, шароварах с лампасами и фуражках Атаманского полка. Прорвав оцепление, они с гиком ворвались в толпу, словно волки в отару, и принялись охаживать нагайками и шашками всех подряд. Грузинская, кабардинская, чеченская брань вперемежку с русским матом и женским криком стояли над толпой.

Пушкин отбивался от донца тростью со свинцовым набалдашником. Мирзоян бился на шашках с грузинским князем и норовил достать его коня кинжалом.

– Кинто паршивый ты, а не князь!

– Маймуно велишвили![2]2
  Обезьяна, сын осла (груз.).


[Закрыть]

Над головой Белинского взвилась нагайка, но вдруг руку черкеса змеей обвила железная цепь. Орудовал цепью китаец. Тарас, закрывая собою Вареньку, подставил трость под клинок чеченца. Сабля снова взвилась над головой поэта – и ударилась, высекая искры, о шашку Казбека.

– Проклятие твоему тейпу!

– Сын шакала, это твой тейп проклят, что посылает мужчин в царские холуи!

Китайчонок, взобравшись кому-то на плечи, вдруг взлетел над толпой и с невероятным визгом ударил на лету ногами в грудь здоровенного атаманца так, что тот свалился с коня. Петро Кармалюк тут же принялся молотить его тяжелыми кулаками.

– Вы, донцы, всегда иудами были! Ось тоби за Булавина, за Разина, за Омельку Пугача!

Впереди все еще не открывали огня. Розенберг кричал:

– Правитель, уберите своих опричников! Или я велю тыловому охранному отряду перестрелять их!

Вдруг из всего этого хаоса, словно черт из пекла, возник Мартын с Литейного.