Текст книги "Скифия–Россия. Узловые события и сквозные проблемы. Том 2"
Автор книги: Дмитрий Мачинский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)
Группа Б.
«Дунай» в русских обрядовых и игрищных песнях, отличающихся чертами, роднящими их с русским эпосом
В эту группу включены обрядовые и игрищные песни, отличающиеся тенденцией к монументализации формы, развертыванию, усложнению и драматизации сюжета. Некоторые сюжеты группы Б содержат по нескольку образов и мотивов, которые в группе А встречаются разрозненно в песнях на разные сюжеты. Наряду с этим, отдельные сюжеты и мотивы, а также формальные признаки роднят песни этой группы с произведениями русского эпоса. Таким образом, выделение группы Б позволяет заполнить брешь, существовавшую, например, в сводке В. Ягича между Дунаем славянских «лирических» песен и Дунаем – богатырем русского эпоса.
1. С припевом «да и за Дунай», «а ты здунай мой, здунай» обычно сочетается сюжет, входящий в число сюжетов святочных виноградий – величаний дому/двору – хозяину/семье или свадебных величаний новобрачному на Русском Севере. В Поморье величальные песни на этот сюжет именуются виноградьями (хотя и не сопровождаются припевом «виноградье красно-зеленое»), а в окрестностях Великого Устюга, как это показано Т. А. Бернштам и В. А. Лапиным (Бернштам, Лапин 1981), этот же сюжет в начале XIX в. исполнялся с припевом, обычным для классических виноградий. При этом неотъемлемой частью наиболее хорошо сохранившихся текстов является приведенный припев с упоминанием Дуная. Ограниченность связи сюжета и припева доказывается тем, что на Летнем берегу Беломорья в двух населенных пунктах исполнение святочных виноградий называется «ходить со здунаем», а в с. Зимняя Золотица на Зимнем берегу само виноградье, которым славили на Рождество, называется «Здунай».
Сюжет «Здуная» состоит из мотивов и образов, которые совпадают или соприкасаются с характерными мотивами и образами, встречающимися по отдельности в песнях группы А. Вот некоторые из них (перечислены по ходу развития сюжета).
а. «Еще по морю, морю синему» (или «морю Хвалынскому»).
б. «Да и за Дунай». Само словосочетание «по морю да и за Дунай» невольно вызывает в памяти описанные в первом разделе походы и торговые поездки русских в Царьград, которые направлялись буквально «по морю и за Дунай». Отметим теснейшую связь в этом тексте моря и Дуная, напоминающую подобную связь в ряде сюжетов группы А, а также мотив движения «за Дунай», перекликающийся с мотивами переправы через Дунай и Дуная-границы в песнях этой же группы (А6, А12).
в. Выбегало 30 (33) кораблей («черлен кораб»), на одном из которых молодец; мотив корабля (челна) в связи с Дунаем встречается в весьма архаичных по набору образов и мотивов песнях (А3а, б) и балладе (А18а).
г. Один корабль «как сокол, вылетал», «нос, корма его да по-звериному» («по-туриному»), «бока сведены по-лошадиному». Образ корабля-зверя, корабля-коня-тура, корабля-птицы также вызывает ассоциации с теми устойчивыми соотношениями образов моря, корабля, змея, коня, быка, птицы, которые выявлены для Руси и Скандинавии IX–XI вв. в разделе I. Возможно, этот образ имеет некоторое касательство к той тесной связи, которая выявляется между образами оленя (коня), сокола (орла) и Дуная в песнях А4, А5.
д. Молодец на корабле «стружечки стружил», «строгал стружки – кипарисно деревце» – занятие для молодца несколько странное на первый взгляд, но становящееся понятным, если вспомним, что в белорусских песнях А3 молодец «стружа стрэланькi, стружа, малюе, на Дунай пускае», чтобы они плыли (летели) к девице.
е. Молодец роняет в море «злачан перстень» и приказывает слугам выловить его (ср. 17б – девушка роняет перстень в Дунай).
ж. Слуги вылавливают «три окуня да златоперые» (ср. А19 г), третьему из которых нет цены, кроме как в великих городах (Новгород, Москва, Вологда) и в доме величаемого хозяина или новобрачной. Последний мотив – выявляющаяся в конце песни ориентированность всех действий молодца на девицу или на тему свадьбы-любви – имеет также многочисленные соответствия (А3: 5, 12). Выявленная картина, вероятно, объясняется соединением на Севере разных «дунайских» свадебных образов и мотивов (стрелки, перстень, ловля рыбы) в один развернутый сюжет, возникший в русле развившейся на Севере тяги к произведениям «крупной формы», в которых иногда достигается известная реконструкция утраченных древних форм и соотношений. Однако в основе сюжета «Здунай» лежит древняя песня корабельщиков, в составе которой были некоторые образы и мотивы (и среди них образ реки Дуная), сгруппированные в начальной части сюжета и не имеющие прямых аналогий в сюжетах группы А. Реконструкция стабильных элементов этой древней «корабельной» песенной традиции возможна лишь после обращения к следующему сюжету.
2. «Сокол-корабль» как корабельная и обрядовая песня. Этот сюжет обычно рассматривается в кругу поздних былин. Однако в интересах дела его полезно рассмотреть в связи со «Здунаем», для чего имеются и формальные основания. Как показал В. Миллер, эта старина исполнялась как виноградье в Великом Устюге, на Вятке и на верхнем Енисее (Миллер 1921: 344–348), причем в Великом Устюге припев «виноградье красно-зеленое» зафиксирован уже в самой ранней записи (Бернштам, Лапин 1981). На Тереке песня о Чермене-корабле (вариант «Сокола-корабля») пелась при троицких гаданиях на венках (или корабликах), пускаемых по реке.
Текст одной из древнейших записей этого сюжета начинается так:
Уж как по морю, по морю синему,
Здунинай Дунай, морю синему!
По синему было морю, по Хвалынскому,
Туда плывет Сокол-корабль по тридцать лет.
Зачин практически идентичен зачину «Здуная». Особо следует обратить внимание на чрезвычайное сходство припевов, явно восходящих к единой формуле. Не вызывает сомнения, что «дунайский» припев при исполнении «Сокол-корабля» употреблялся после каждой строки, как и в «Здунае». О том, что это действительно так, равно как и о древности «дунайского» припева, свидетельствует запись этого же сюжета на Колыме, занесенного в Сибирь, вероятно, не позднее XVII в. В этом тексте после каждой строки припев «Сдудина ты, сдудина! Сдудина ты, сдудина!», в котором нетрудно усмотреть следующий этап искажения первоначальной формулы. Видимо, признаком архаизма колымского текста является и упоминание в конце Киева и Чернигова (отсутствующих в других записях) (Миллер 1908: 33–34). Приведем также слова казацкой песни, восходящей к началу XVIII в., «Что пониже было города Саратова», в которой говорится о том, что плывущие в «стружках» казаки величают царя Петра и бранят Меншикова, который «заедает <…> жалованье» и «не пущает нас по Волге погулять, вниз по Волге погулять, сдунинаю воспевать» (Львов, Прач 1955: 65–66). Судя по приведенному тексту, пение песен во время воинских походов «вниз по Волге» (т. е. на Каспий, Хвалынское море) обозначалось у казаков словосочетанием «сдунинаю воспевать», что говорит о широком распространении в казацкой среде «военно-морских» песен с припевами, восходящими к варианту «да и за Дунай».
Наконец, отметим, что в позднем, неполном и испорченном, варианте («Гусар-корабль» вместо «Сокола») турецкий султан превратился в «Салтан-богатыря на корабле» (этот же текст с «дунайским» припевом в позднем переосмыслении записан и под Нижним Новгородом: «ой с Дону на Дунай»).
Перечислим идентичные или сходные мотивы и образы «Здуная» и «Сокола»: а) море синее, море Хвалынское (в «Соколе» встречаются варианты «Верейское»); б) «да и за Дунай», «ты Здунай мой, Здунай» – «здунинай Дунай», «сдунинай», «сдудина ты сдудина»; в) 30 (иногда иное число) кораблей; г) корабль «как сокол», «сокол-корабль»; д) «черлен кораб» – «червен (чермен) корабль» – изредка; е) украшение корабля «по-змеиному», «по-туриному», «по-лошадиному»; ж) на корабле «молодец» – на корабле богатыри, среди которых один (обычно Илья Муромец) – главный; з) молодец «стружит стружки», делает стрелку: Илья иногда пускает стрелу из лука «по поднебесью белой лебедью» во врага и попадает «под турецкий град, в зеленый сад» (енисейские и северноевропейские варианты). В остальном сюжеты расходятся: в «Здунае» преобладают величально-свадебные мотивы, в «Сокол-корабле» – героически-богатырские. Однако отметим, что и в последних чувствуется некоторое родство со свадебной тематикой восточнославянского фольклора: белая лебедь, зеленый сад – свадебные образы, мало согласующиеся с сюжетом сражения с иноземным врагом.
Выявление целого пласта сложных по сюжету песен, объединяемых «корабельно-морской» тематикой и наличием «дунайского» припева, распространенных в XVII–XIX вв. в Беломорье, на Пинеге, Печоре, верхней Двине, Вятке и Колыме, а также в Поволжье, на Тереке, Урале и Енисее у поморов и казаков, позволяет предположить, что происхождение этих песен, складывание их образной системы относится к весьма отдаленным временам. К генезису этих песен мы вернемся в разделе V, а теперь обратимся к сюжету, где определяющим является как раз мотив стрельбы из лука по лебедям на Дунае (распространен западнее Северной Двины).
3. Песня, распространенная на Русском Севере (Прионежье – колядка, Поважье – свадебная), о молодом муже, стреляющем лебедей, чтобы накормить жену (Поэзия… 1970: 65–70, № 18). Наиболее полный вариант песни исполнялся колядовщиками перед домом молодых супругов, живущих первый год: «Против широка двора» супругов «разливался Дунай да речка быстрая», где «плавали две белые <…> лебеди». Жена просит накормить ее, муж выбирает (по былинной формуле) коня и лук и едет на Дунай «белых лебедей стрелять». Муж стреляет троекратно (описание – по формуле, близкой к описанию стрельбы из лука Дуная-богатыря) и все три раза неудачно. Жена соглашается обедать «без белыя без лебеди». Учитывая широко известную параллель охота – свадьба (в том числе охота на лебедь, известная, в частности, по былине «Михайло Потык»), а также принимая во внимание обстоятельства исполнения песни, заключаем, что песня содержала в себе завуалированный и подзадоривающий намек на то, что молодой хозяин еще не достиг основной цели брака – не обзавелся детьми. Черты, роднящие рассматриваемый сюжет с былинным эпосом, достаточно отчетливо выявлены при изложении содержания олонецкой колядки.
4. Следующий сюжет примечателен тем, что в нем лексема дунай употреблена как имя молодца. Песня эта известна в Поволжье (хороводы), в центральных областях России и в Сибири (песня на святочных игрищах). Сюжет песни таков. Молодец идет «на игрище гулять (играть)», иногда с добавлением «на святые вечера» или «на ярылу посмотреть». На игрище молодец бросает свою шапку перед девкой (вдовой) и требует, чтобы она подняла ее. Ответ партнерши бывает различен: «Не слуга, сударь, твоя, я не слушаю тебя»; «Я когда буду твоя, так послушаю тебя», – иногда вдова отказывается с ним «гулять», а девушка отвечает: «Я раба, сударь, твоя, я послушаю тебя». Обычно имя Дунай включено в припев «ты Дунай, мой Дунай, сын Иванович Дунай» (испорченный вариант «Вздунай» говорит о воздействии сюжетов Б1 и Б2), из чего явствует, что «Дунай» воспринимается здесь как имя, хотя и неясно, носит ли это имя герой песни; в других случаях (Смоленщина) сам молодец безусловно именуется Дунаем. Эту песню роднит с известными былинами о Дунае-богатыре не только имя героя, но и ярко выраженная в ней любовная и свадебная тема, и скрытый мотив некоторой оппозиционности женского и мужского начала. Отметим также, что партнершей Дуная в этом сюжете является либо девка, либо вдова, либо та и другая. Напомним, что девка и вдова являются героинями баллады (А18а), где женщина, родившая (обычно неизвестно от кого) двойню, отдает детей на воспитание Дунаю. Известно, что в некоторых специфически женских и чрезвычайно архаичных обрядах типа опахивания особую роль играли именно вдовы и девки, обладающие нерастраченной женской половой силой и одновременно являющиеся максимально независимой от мужчин («сакрально чистые» с точки зрения женской магии) категорией женщин.
В связи с отмеченным приведем смоленскую песню, явно перекликающуюся с сюжетом Б4, бытовавшим на Смоленщине как святочная песня: «До суботки Анютка / Собрала девок полный двор / Посадила всех девок за стол / А сама села выше всех / И задала думу больше всех / Не думай, не гадай, Анютка / Отдадим тебя за Дунай / Не знала Дунай – знать будешь / Не знала Ивана – знать будешь» (Архив ГМЭ, 1632, л. 9). Чрезвычайно интересно непосредственное сопоставление Дуная и Ивана в этом тексте; однако о какой «суботке» идет речь в песне? Это проясняется, если обратиться к материалам начала XIX в. из соседнего со Смоленщиной Торопца: «в Торопце <…> святки слывут субботками». В это время в домах «честных вдов» по старинному обычаю происходили узаконенные встречи неженатой молодежи. В комнате, украшенной фонарем из цветной бумаги, на поставленных амфитеатром скамьях рассаживались девицы, а по сторонам ставились скамьи для парней, которых впускали, когда девицы рассядутся. «При входе каждого гостя девушки величают его песнями, как исстари поются на субботках, с припевом к каждому стиху:
«Дунай, Дунай! Многолетствуй
И с твоею полюбовницей»
(Снегирев 1838: 34–35).
Думается, что о подобных «субботках» и упоминается в приведенной девичьей песне и что среди величальных песен на святках-субботках был и святочный сюжет Б4, многие образы и мотивы которого (молодец по имени Дунай, святые вечера, поиски подруги, выбор между вдовой и девкой) хорошо вписываются в контекст этих праздников.
В заключение отметим, что в Поволжье сюжет Б4 исполнялся как хороводная семицкая песня. Роль Дуная в хороводе исполняла девица, переодетая мужчиной, песня оканчивалась неудачей Дуная в выборе подруги.
Группа В.
«Дунай» в русском эпосе
Единственным известным В. Ягичу случаем употребления лексемы дунай в самобытном русском фольклоре было имя былинного Дуная-богатыря, которого, по мнению В. Ягича, с «Дунаем» фольклора остальных славян роднит лишь эпитет «тихий». Уже приведенный выше материал показал значительно более широкое, чем это представлялось В. Ягичу, распространение лексемы дунай в русском фольклоре и позволил наметить ряд мотивов и черт, роднящих песенный «Дунай» с образом Дуная-богатыря. Однако прежде чем рассматривать эту яркую и трудную для понимания фигуру русского эпоса, остановимся на привлекших меньшее внимание многочисленных случаях употребления лексемы дунай в русском эпосе в иных значениях.
1. «Дунай» в припеве-концовке русских былин, известной преимущественно в Прионежье в вариантах: «Дунай, Дунай, более век не знай», «а Дунай, Дунай, Дунай, да боле петь вперед не знай». Этот припев-концовка как бы ставит некую окончательную границу знаниям и возможностям исполнителя, и поэтому можно говорить в известной мере о пограничной роли этого припева, роднящего его с иными проявлениями пограничных, рубежных функций «Дуная» в русском фольклоре. Весьма вероятно, что прионежская концовка былин по своему происхождению родственна зафиксированным на другой территории припевам виноградий, величаний и «военно-морских» старин (см. выше, сюжеты Б1, Б2, Б4), упоминающим о Дунае, и, как и они, представляет своего рода славление. В пользу этого говорит записанный П. В. Киреевским вариант «Аники-воина» с такой концовкой:
«Тутова Оники и славы поют
Славы поют, да и Дунай поют.
Поют Дунай,
Да и вперед не знай»
(Песни… 1862: 118–119).
Это сопоставление «пения славы» и «пения Дуная», безусловно, заслуживает внимания.
2. «Дунай-река» в русских былинах встречается сравнительно не часто.
а. Богатырь против Дуная-реки, соотнесенной с женщиной или чудищем (змей, соловей, рогатый сокол). Этот сюжет лучше всего разработан в белорусской эпической сказке о богатыре Илье.
Илья, пролежавший 33 года на боку, пьет воду и квас, которые он приносит по просьбе некоего деда, после чего, обретя силу, получает от него приказание «очищать свет». Мать и отец посылают Илью «ляда сечь» – заниматься подсекой. Илья загатил лесом реку Дунай на семь верст. Река разлилась и пошла на все стороны, хотела весь свет затопить. Мать и отец уговорили Илью очистить Дунай-реку, после чего он, на коне и с булавой, отправляется убивать рогатого Сокола, который сидит на 12 дубах и поставляет людей для царя Пражоры. Илья убивает и Сокола, и царя. В конце сказки сообщается полное имя героя – Илья Иванов (Беларускi фальклор 1977: 480).
Известный по этой и другим аналогичным белорусским эпическим сказкам сюжет о сражении Ильи с Соколом достаточно подробно проанализирован В. Н. Топоровым и В. В. Ивановым, показавшими глубокую архаичность белорусского варианта этого восточнославянского сюжета. Неслучайность предшествующего этому сюжету эпизода («первого, неудачного подвига») с рекой Дунаем обнаруживается при сопоставлении его с другими (многочисленными и многообразными) случаями взаимодействия человека и Дуная в белорусском фольклоре; особенно интересно сопоставление с белорусскими волочебными песнями А4, где молодец хочет стрелять сокола, а тот обещает перенести его через Дунай. В других вариантах белорусских и среднерусских сказаний об Илье (Илье Муромце) рассказывается, как он запрудил Десну или Оку, а в некоторых вариантах былины («исцеление Ильи Муромца») он запруживает Непру (Днепр). Мотив борьбы богатыря с чудовищем, как-то связанным с рекой, присущ и другим былинам (ср. соотношение Добрыни, Почай-реки и змея).
В редком печорском варианте былины о Михаиле Потыке герой после брака с Маринкой Лебедью белой спасает по просьбе змеи (являющейся, по другим вариантам, союзницей, повелительницей или ипостасью Марьи Лебеди) ее деток, горящих в ракитовом кусте, для чего приносит (по указанию змеи) в правом сапоге воды с Дунай-реки (Ончуков 1904: № 57).
Эта же устойчивая в русском «мужском» фольклоре связь водного – женского – зооморфного прослеживается в одном из вариантов былины «Илья и Соловей-разбойник», где дочь Соловья держит переправу через Дунай и отказывается перевезти Илью, который убивает ее и делает мост через Дунай (Песни, собранные П. В. Киреевским 1859: 77).
б. Мотив «святости» Дуная. В этом же варианте Илья перед поездкой отправляется «за Дунай», «тому Миколе Заруцевскому» молиться. Правда, в обоих случаях можно предположить, что в этом варианте, носящем следы деградации былинной традиции, не обошлось без влияния «женского фольклора» (ср. А2в – девушка держит переправу и А2е – переправа в церковь). Именно от исполнительницы-женщины (П. С. Пахоловой), вообще необычайно часто упоминающей в своих старинах Дунай, записана былина о Дюке с упоминанием «святой воды» с Дуная. Также от женщины (Субботиной) записана былина, где Добрыня отправляется на Дунай «стрелять <…> да белых утицей» (явная реминисценция свадебного мотива типа БЗ), так что мотивами безусловно положительного отношения к Дунаю-реке и тенденцией к его сакрализации мы обязаны в основном влиянию женской фольклорной традиции на мужскую, былинную.
в. Дунай протекает к Киеву или под Киевом – не частый, но интересный мотив, обычно сочетавшийся в сознании исполнителя с отчетливым представлением о том, что под Киевом протекает Непра (Днепр). Известны случаи, когда Дунай заменяет Волхов или дублирует название Москвы-реки.
г. Изредка Дунай в былинах играет роль пограничной реки, реки-рубежа с опасной переправой. Так, в былине «Изгнание Батыги» (Песни, собранные П. В. Киреевским 1862: 38–48) обиженные Владимиром богатыри находятся за Дунай-рекой (т. е. как бы за границей Русской земли), а когда по уговору Ильи возвращаются в Киев, то перескакивают через Дунай, причем чуть не тонет один из сильнейших богатырей – Самсон.
Следует отметить, что в былинной традиции Дунай, как правило, мыслится как очень крупная река, в отличие от топонимики, где Дунаем именуется ручей или речушка, и фольклорной песенной традиции (группа А), где Дунаем называется любая река.
д. В ряде былин о Дунае-богатыре говорится, что река, образовавшаяся из его крови (или в которую он бросился), «устьем впала в сине море» (Древние… 1958: 79). В подобном «географическом» приурочении соблазнительно видеть сохранение древнерусской традиции, хорошо знавшей о впадении реального Дуная в море. Однако вероятнее, что мы имеем здесь дело с уже фольклорно опосредствованной связью «дунай – море», обязанной своим возникновением как частичному совпадению значений этих слов в славянских диалектах, так и реальной историко-географической связи Дуная и Черного моря.
3. Дунай-река в исторических песнях часто выступает в подобной же взаимосвязанности с морем и с личностью героя. Даже в поздней исторической песне (нач. XVIII в.) о победе князя Шереметева над шведами под Мызой (в Прибалтике) зачин звучит следующим образом: «При край было синего моря, при усть было тихого Дунаю», т. е. «край моря» и «усть Дуная» мыслятся как обычное и естественное место эпического («отмеченного» в народном сознании) действа. Иногда образ этой реки в исторических песнях отличается большей конкретностью и реальностью, нежели в былинах. Так, в украинских думах речь явно идет о реальном Дунае и его «гiрлах», впадающих в Черное море. Определенное, хотя и не вполне отчетливое соотнесение Дуная с Доном (выразившееся, в частности, в определении «тихий») наблюдается в некоторых песнях донских казаков. Что же касается исторических песен, сложившихся в более отдаленных от Черноморья областях, то и здесь зачастую контекст песни создает впечатление, что речь идет о какой-то конкретной большой реке под названием Дунай, правда протекающей где-то в Сибири или Прибалти-ке. В одной из песен о Ермаке Тимофеевиче (Песни, собранные П. Н. Рыбниковым 1862: 230–232) рассказывается, что сами казаки поехали по Иртыш-реке, а лодки с соломенными людьми, дабы создать преувеличенное впечатление о своей численности, пустили по Дунай-реке. В песне о Стеньке Разине, записанной в Петрозаводске от выходцев из Екатеринбурга, повествуется, как перед смертью он пошел «ко синю морю, ко Дунай-реке», попросил перевезти его «на ту сторону», где он «на белом камешке стал скончаться». Далее следует: «Погрузили во Дунай-реку сотоварищи Стеньку Разина. Со Дунай-реки сотоварищи на Амур пошли думу думати» (Песни, собранные П. Н. Рыбниковым 1862: 239–240). Только в одной этой песне сконцентрирован целый комплекс «мужских фольклорных ассоциаций», обычно порознь сопутствующих образу Дуная в лирических песнях: Дунай – море, Дунай – переправа, за Дунаем – смерть, посмертное соединение молодца с Дунаем; и при всем этом сопоставление с Амуром, хорошо известным русским с середины XVII в., создавало у слушателей впечатление, что речь идет о реальной Дунай-реке. Любопытно, что в варианте этой же песни, записанной на Дону, ближе к месту ее возникновения, говорится о нахождении Степана «за Дунаем» и о переправе через него, что осмысливается, скорее всего, как возвращение на «свою» землю, где его хоронят между трех дорог: «питерской, черниговской, киевской» (Листопадов 1945: 38). Мотивы Дуная-моря и погружения тела Степана в Дунай отсутствуют. На Севере и в Сибири историко-географическая реальность Дуная сведена до минимума и заменена эпической реальностью. Сине море и Дунай-река – это места, где герою уровня Степана пристало умереть. Посмертное погребение Степана в Дунае, скорее всего, вызвано ассоциациями с обстоятельствами смерти Дуная-богатыря.
