Текст книги "Черное знамя"

Автор книги: Дмитрий Казаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Те за последнее время разрослись, обзавелись помимо повязок, единообразной черной формой. В феврале этого года НД претерпела реорганизацию, из отдельных, плохо скоординированных отрядов превратилась в централизованную, четко организованную структуру.

Для своих подчиненных Хаджиев ввел систему званий, позаимствовав ее из войска Чингисхана: рядовые именовались нукерами, над ними стояли десятники, еще выше помещались сотники…

Голубов стал тысячником, вождем петроградской дружины.

Счастье еще, что Олег редко сталкивался с отставным подъесаулом, разве что на больших совещаниях, какие собирали в губернском управлении раз в месяц, ну и еще на всяких торжественных партийных сборищах, что тоже случались нечасто.

Голубов их первой встречи не забыл, он хоть и здоровался с редактором «Новой России», но смотрел при этом волком.

– Первый раз – когда мы с черносотенными прихвостнями из Союза Михаила Архангела дрались, еще в феврале, неподалеку от Обуховского, кстати, – продолжал рассказывать Шаренко. – Там я одному череп «ластиком» проломил, а он оказался вожаком ихним, так остальные сразу и начали разбегаться… вши, – в голосе токаря прозвучало презрение. – А второй – совсем недавно, вот первого мая, когда мы митинг сорвали в Выборгском районе, там даже «зажигалки» с собой взяли, да не понадобилось. Наших криков хватило… Ведь ясное дело, мы самые лучшие, за нами будущее!

В словах его звенела непреклонная убежденность.

Олег писал, ощущая симпатию к этому простому, открытому парню, испытывая даже нечто вроде родственного чувства – они делают общее дело, идут нога в ногу, и неважно, что один машет дубинкой на митингах и держит за пазухой пистолет, или «зажигалку» на сленге дружинников, а другой не вылезает из кабинета, а главным оружием считает пишущую машинку и печатный станок.

– Да, я помню, как нас вызвали прикрывать партийное собрание в Кронштадте… Собирался сам Борис Викторович приехать, ну а наших там почти нет. Собралось нас сотни две. Привезли нас, а там толпа, сплошь из матросни, свистят, улюлюкают… Мы в колонну – раз. Выстроились, а оружия никто не взял, поскольку обещали, что полицейская провокация будет. Зашагали, со сжатыми кулаками, в железном порядке, а они в нас плевали, кидали чем-то… Ничего, улицу расчистили, чтобы вождь мог пройти спокойно… Справились, хоть и с трудом.

Да, об этом случае Олег знал – девятое ноября прошлого года, сорок три пострадавших, из них семеро тяжелых, и это только те, кто обратился в медицинские учреждения, отделавшихся синяками и порезами никто не считал.

Незаконные марши, драки, погромы, нападения на отдельных идеологических врагов – обычная «работа» дружинника.

На НД десятки раз подавали в суд, и всегда пытались притянуть к ответственности и партию. Но ПНР постоянно оказывалась чистой – поскольку использовала выдуманную Огневским методику «косвенных приказов».

Тот же Савинков лишь отвлеченно озвучивал, что ему необходимо, какого результата он ждет, не отдавая прямых распоряжений. Ну а Голубов мог творить, что угодно, лишь бы добиться нужной цели, и при этом заявлять, что действует независимо.

То же самое происходило и в других городах, губернские вожди партии работали рука об руку с тысячниками Народной дружины.

Один раз, во Владимире, дело все же дошло до суда, но предоставленный ПНР адвокат превратил процесс в настоящую пропагандистскую кампанию, так что дело постарались побыстрее закрыть.

– Хорошо, спасибо, достаточно, – сказал Олег, и перевел взгляд на третьего визитера. – Теперь вы…

– Дмитрий Успенский, в партии с двадцать первого, сын священника, родом из Новгородской губернии, возглавляю евразийский дискуссионный клуб Балтийского судостроительного завода.

Ого, вот это необычно… у голубоглазого парня с тонкими усиками стаж в ПНР больше, чем у самого Олега, и он не обычный работяга-правдоруб-активист, и даже не дружинник с намозоленными кулаками.

– Хм, расскажите-ка подробнее, чем вы там в клубе занимаетесь, – попросил он.

– Еженедельно по субботам проводим лекции для рабочих, удалось для этого найти помещение на территории завода…

Темы лекций оказались соответствующими: «Европа – враг остального человечества», «Нравственные принципы государства Чингисхана», «Истинный и ложный патриотизм», «Марксизм, консерватизм и демократия – звенья одной цепи, надетой на свободные народы Евразии», «Романо-германское иго в сравнении с игом татар».

Успенский, судя по его речам, читал не только партийные газеты, он знал труды Трубецкого и Савицкого, цитировал по памяти Алексеева, и цитаты эти были на редкость точными.

Даже Олег не смог бы воспроизвести «канонические» тексты лучше.

Причем рабочий не просто повторял, точно попугай, он понимал, о чем говорит, и мог самостоятельно делать заключения, и куда более здравые, чем выходили у кое-кого из более образованных евразийцев.

Клуб несколько раз пытались разогнать, но претензии администрации завода помог отразить тот же Корнилов, а эсеровский профсоюз судостроителей не выдержал столкновения с Народной дружиной.

Опять же, тут показал себя Голубов… мерзкий тип, но дело свое знает, и ничего не боится.

«С такими парнями, как эти, мы горы свернем, – думал Олег, торопливо черкая карандашом по бумаге. – Каждое интервью достойно особой статьи, а ведь не получится, никто не позволит, особенно теперь, когда Штилер, назначенный главой отдела пропаганды, начал закручивать гайки…».

– Отлично, спасибо, – сказал он, откинувшись в кресле и обозревая исчирканный лист. – Товарищи, вы очень помогли нам.

– Так это мы завсегда, вот те крест, – Иван размашисто перекрестился. – Так, братцы?

«Братцы» дружно закивали.

– Всеволод, выдели им по пачке последнего номера, пусть раздадут среди своих, – распорядился Олег.

Рабочие, получив газету, выбрались за дверь, и они остались в кабинете вдвоем.

– Интересные типы, – заметил Севка, садясь обратно на свое место. – Прямо из народа.

Ветер ударил в окно, стекло задребезжало, а через щели дунуло так, что сразу вспомнились зимние месяцы, когда они тут околевали, в самые холодные времена сидели в шапках и пальто, а печатали в перчатках.

Нет, надо надавить на Савинкова, чтобы нашел денег на другое помещение.

И вообще, столица страны, а местная евразийская газета влачит жалкое существование!

– И вот думал я тут думал насчет того, что есть такое государство и как с ним бороться, – продолжал разглагольствовать Севка, потрепаться на отвлеченные темы любивший больше всего на свете. – Решил, что оно на самом деле – некий символ порядка, некая понятная для всех штуковина, в которую можно верить.

– Послушайте ребята, что вам расскажет дед, земля у нас богата, порядка только нет? – вспомнил Олег Алексея Толстого.

– И ничего ты не понял! А я вот фельетон сочинил! Давай-ка, прочитай, и подписывай!

– Сейчас…

Но взяться за текст Одинцов не успел, поскольку ожил большой черный телефон, стоявший на столе у Севки. Вздрогнул, едва не сбросил трубку на пол и наполнил комнату дребезжащим, мерзостным звяканьем.

– Ну и оручий гад, – пробормотал секретарь редакции, после чего вспомнил о своих обязанностях. – «Новая Россия» слушает, Багров у аппарата… да, соединяйте, конечно же…

И, прикрыв мембрану рукой, сообщил шепотом:

– Губернское.

Олег напрягся – с чего это им звонят в четверг, да еще и до полудня?

Савинков является на место не раньше двенадцати, еженедельные нагоняи и поощрения раздает по понедельникам, ну а партийные начальники поменьше редакцию обычно если и беспокоят, то лично…

Севка тем временем слушал, кивал, время от времени поддакивал, и физиономия его делалась все более мрачной.

– Неприятности, – сообщил он, шмякнув наконец трубку на рычаги. – Обыск у них был. Жандармы приходили, всюду копались, носы свои длинные совали, да только это не самое плохое.

– А что тогда плохое? – спросил Олег.

– Есть новости из Москвы, – Севка выдержал паузу, достойную великого драматического актера. – Штаб-квартиру тоже навестили, и даже кое-кого с собой забрали, того же Хаджиева, и самого вождя!

– Проклятье…

Новости и в самом деле были нерадостные.

Без железной руки потомка хивинских ханов Народная дружина превратится в толпу хулиганов, а без Огневского партия, скорее всего, вернется в то состояние, в котором была два года назад – маленькое, мало кому известное и интересное политическое объединение с причудливой идеологией.

Начнутся склоки, борьба за власть, за опустевшие места лидеров…

Но нет, такому не бывать, они этого не допустят!

– Им нас не сломать, – сказал Олег, сам до конца не понимая, кого «их» он имеет в виду.

Может быть, самого президента Алексеева, дряхлое напоминание о канувшей в прошлое России…

Может быть, премьера Владимира Владимировича Коковцова, опытнейшего бюрократа и финансиста …

Князя Волконского, министра внутренних дел, безликого и бестолкового честолюбца…

Всех, обладающих властью, но не видящих дальше собственного носа, не понимающих, что республика обречена, что она лишь саван, в которую завернули империю Романовых, созданную проклятым Петром на костях исконной России!

Этот саван вскоре будет разорван, и из него выйдет новое, невиданное доселе государство!

Дверь распахнулась без стука, и через порог шагнул высокий усач в фуражке и расстегнутой на груди шинели, под которой виднелся голубой мундир отдельного корпуса жандармов.

– Доброго дня, – поздоровался он со слащавой улыбкой. – Штабс-капитан Орешкин. Управление по Петроградской губернии.

– Хм, чем можем быть полезными? – осведомился Олег, и порадовался, что голос его прозвучал ровно, не дрогнул.

– Вспомни говно, вот и оно… – пробурчал себе под нос насупившийся Севка.

Жандармский офицер эту реплику наверняка разобрал, но внимания не обратил – за годы службы ему наверняка довелось выслушивать от «клиентов» разное, причем проклятия куда чаще, чем благодарности.

– Имеется ордер на произведение обыска в помещении, занятом периодическим изданием «Новая Россия», – сообщил он, вытаскивая из кармана шинели бумаженцию официального вида. – Желаете ознакомиться?

– Нет, – ответил Олег.

К чему суетиться? У штабс-капитана все наверняка в порядке с документами…

– Вот и отлично, – Орешкин осклабился вновь, на этот раз уже хищно. – Мы приступаем. Прошу вас освободить помещение, и выйти в коридор.

Олег поднялся, чувствуя, как все внутри, с одной стороны клокочет от гнева, а с другой – леденеет от страха. Неужели его заберут прямо сейчас, как Огневского и Хаджиева, упрячут в тюрьму, отвезут в Кресты или Шпалерку, и он даже не успеет передать весточку жене, поцеловать сына?

В коридоре ждало еще с полдюжины жандармов рангом пониже штабс-капитана.

Четверо рванулись внутрь, едва дверной проем освободился, но другие двое остались, и зачем – стало ясно через мгновение.

– Прошу вас встать лицом к стене, ноги расставить пошире, руки поднять, – принялся командовать огромный, под потолок детина без уха и с покрытым оспинами лицом.

– Зачем это? – нервно спросил Севка.

– Надо убедиться, что вы на себе ничего важного не утаили, – пояснил жандарм и басисто расхохотался.

Олегу стало противно, но он сжал зубы и развернулся так, чтобы не видеть ничего, кроме выкрашенной в грязно-бежевый цвет стены – уж лучше она, чем эта мерзкая, самодовольная рожа стража порядка, прислужника обреченного на гибель режима.

Обыскали его на удивление аккуратно и быстро, если можно так сказать – профессионально. Слегка охлопали с ног до бедер, стремительными касаниями проверили, нет ли чего под пиджаком.

– Все, вольно, господа газетчики, – разрешил одноухий.

– Господ больше не осталось, – не удержался Севка. – Все мы граждане теперь, понял?

Олег повернулся как раз вовремя, чтобы увидеть презрительную гримасу на физиономии огромного жандарма – ну да, для него они не больше чем свихнувшиеся смутьяны, угрожающие стабильности государства, опасные вредители, подлежащие если не уничтожению, то изоляции от общества.

Что происходило в редакции, из коридора видно не было, изнутри доносились шаги, обрывки реплик, бумажный шелест и тот стук, какой издают резко задвигаемые ящики столов.

– …Эх, дубииинушка, ухнем! Ухнем! Подернем! – завопило радио голосом Шаляпина, но тут же смолкло.

Олег заскрипел зубами.

Цели у сегодняшнего обыска могут быть разными – напугать журналистов, что трудятся в «Новой России», дезорганизовать работу газеты, и для этого «случайно» попортить, скажем, пишущие машинки или сотворить еще какую-нибудь пакость, после которой придется дня три наводить порядок.

Вряд ли жандармы искренне надеются отыскать здесь какой-нибудь компромат на ПНР, запасы динамита или оружия.

– Все, мы с вами закончили, – заявил выбравшийся в коридор штабс-капитан Орешкин. – Прошу расписаться вот здесь.

Олег уставился на протянутый ему лист:

– Что это?

– Протокол обыска. Сим сообщается, что ничего предосудительного не обнаружено. Желаете оспорить этот факт?

Теплая волна облегчения накрыла с головой, Одинцов торопливо поставил подпись.

– Вот и отлично. Счастливо вам оставаться, господа газетчики, – сказал штабс-капитан. – Только полагаю, что мы еще с вами увидимся, и может статься, что уже не на вашей, а на нашей территории.

Он вручил протокол допроса одному из подчиненных, и зашагал в сторону лестницы. Прочие жандармы, грохоча сапогами, двинулись следом, и вскоре Олег с Севкой остались вдвоем.

– Ну что, зайдем? – спросил Багров.

Олег переступил порог с бьющимся сердцем.

И не удержался, выругался матерно, что позволял себе очень редко – пол был устлан ровным слоем из бумажных листов, словно по редакции пронесся невиданной силы ураган или выпал снег из необычно крупных хлопьев.

– Вот это… это… это что? Гады! – прошипел Севка. – Зачем они?

– Как же, понятное дело… чтобы мы знали свое место, чтобы помнили, у кого власть, – Олег проглотил, затолкал глубже засевший в горле комок. – Но ничего у них не получится! Ничего!

Жандармы вытащили папки из шкафов, вывалили содержимое ящиков, и все перемешали.

Но пусть даже им придется просидеть тут всю ночь, приводя бумаги в порядок, очередной номер «Новой России» выйдет вовремя, и в нем будет текст, описывающий сегодняшний визит.

– Давай, беремся за дело, – сказал Олег, опускаясь на колени.

Под хмурым небом осени. 3

27 сентября 1938 г.

Казань

Когда Олег вылез из такси у штаб-квартиры Народной дружины на улице Чингизидов, начался дождь. Холодная морось посыпалась с низкого, словно провисшего под собственной тяжестью, отсыревшего неба.

Несмотря на непогоду, он постоял несколько мгновений, разглядывая вытянувшееся чуть ли не на двести метров здание.

Поговаривали, что Хаджиев носится с идеей создать особое, отдельное ханство для своей «опричнины», то ли в Средней Азии, на родине предков, то ли в Монголии, на коренных землях Чингисхана. Установить там образцовый евразийский строй, а всех, кто в него не вписывается, попросту выселить.

Это вполне могло быть правдой, ведь одно государство в государстве он уже построил.

У Народной дружины была своя армия – казачьи части подчинялись не только генеральному штабу военного министерства, но и своему верховному атаману, а эту должность занимал Хан. У нее имелись свои спецслужбы, собственный, исключительный суд, глава которого носил титул вождя юстиции, отдельная экономика, «опричники» подмяли под себя корпус жандармов.

Если продолжать эту аналогию, то Олег сейчас стоял у парадных ворот столицы этого черного государства, у города в городе, занимавшего целый квартал между Чингизидов и Кремлевской.

И откровенно говоря, мало кто из людей, не состоявших в НД, знал, что именно творится за этими толстыми стенами, да и вообще в ведомстве Хаджиева. Все действия носителей черных мундиров окружались непроницаемой тайной, и никто извне не имел права подвергать «опричника» допросу.

Как-то раз, в двадцать девятом, в руки Олега случайно попал один из приказов Хана, где говорилось – «запрещаю любые разговоры с посторонними лицами, в том числе и с членами партии, о характере деятельности и задачах, стоящих перед дружиной, о ее оперативных программах и кадровой политике; в ответ на любые замечания, нападки и критику со стороны посторонних следует ограничиться замечанием, что дружина выполняет приказы непосредственно вождя народа».

С тех пор покров тайны стал только плотнее, а любопытных, желающих заглянуть за него, поубавилось.

Строительство штаб-квартиры НД продолжалось шесть лет, и во сколько обошлось, знал разве что сам Хаджиев и его приближенные. Но деньги потратили не зря – багрянец квадратных в сечении колонн, обильная лепнина на фронтоне, откуда презрительно смотрел громадный кречет Борджигинов, сжимающий в лапах две сабли, и статуи из белого мрамора на выступе, что тянется над самым входом.

Дружинник в кольчуге и остроконечном шлеме, рядом монгольский воин в малахае и с луком в руках, ратник времен Великой Смуты в рваном зипуне и с вилами, гусар эпохи наполеоновских войн, и пехотинец с полей первой германской, сжимающий винтовку Мосина…

Наверняка в этом огромном комплексе зданий имелись и другие входы-выходы, менее помпезные, но Олег о них не знал, и подозревал, что через них в пределы «черной империи» попадают либо те, кто к ней принадлежит, либо люди, угодившие сюда помимо своей воли, под охраной и в наручниках.

Но вот губернское жандармское управление находится совсем в другом месте, на Петербургской. Железнодорожная жандармерия, ведающая охраной путей по всему огромному государству, и вовсе занимает отдельное новое здание неподалеку от старого вокзала.

Хотя скоро, если верить слухам, скоро ее заберут из «опричнины» и подчинят департаменту полиции МВД. Померанцев, министр внутренних дел, вроде бы взял верх над Хаджиевым, и премьер-министр уже подписал нужные бумаги.

Но штаб ОКЖ в любом случае располагается именно тут.

Олег вздохнул, опустил голову и заковылял вверх по ступенькам.

Тяжелая дверь открылась легко и бесшумно, десятник-дружинник, охранявший ее изнутри, глянул на гостя вопросительно:

– Чем могу помочь?

– Вот, – сказал Олег, протягивая бумагу, полученную «Наследием» от Голубова.

Рядом с плечистым, красивым и высоким парнем, облаченным в безукоризненную, с иголочки форму и начищенные сапоги, рядом с настоящим идеалом евразийского юного бойца он чувствовал себя неуютно – хромой калека с палкой, волосы намокли, да и плащ тоже успел отсыреть, едва не волочится по полу.

– Вам нужно оформить пропуск, – десятник вернул документ. – Пройдите вон туда.

Оформление, вопреки ожиданиям Олега, заняло совсем немного времени, и вскоре он уже стоял у проходной, а офицер-«опричник», расположившийся за стойкой, крутил диск внутреннего телефона.

По другую сторону турникета располагался просторный вестибюль, в центре которого стояла статуя Чингисхана.

Основатель Монгольской империи был изваян молодым, без оружия, неистово и яростно вглядывающимся куда-то вверх, и с обрывками кандальной цепи в руках. Должно быть, скульптор хотел показать тот момент, когда молодой еще Темучин только что вернул свободу, бежал из тайджиутского плена.

– Ждите, сейчас за вами придут, – сказал офицер, закончив разговор, и Олег покорно кивнул.

Ждать долго не пришлось, вскоре у проходной объявился еще один дружинник, в чине сотника. Он поманил Одинцова, тот прошел через турникет, а затем и мимо статуи давно умершего хана.

Изнутри штаб-квартира «опричников» выглядела обычным учреждением, каких десятки в столице – прямые коридоры, широкие лестницы, разве что все встречные в форме, и честь отдают, но ведь так же и в военном министерстве, где Олегу доводилось бывать, когда они делали интервью еще с прежним министром, Корниловым… Вот только почему тогда по спине ползут мурашки, и хочется постоянно оглянуться, кажется, что в затылок дышит кто-то хищный и злобный?

Но нет, это все нервы, которые, как говорил врач из «Родины», «вовсе не канаты».

Они поднялись по лестнице, а когда свернули с нее, навстречу попался казачий есаул, судя по нашивкам, из уральцев – высокий, чубатый, статный, но пустой рукав у него был заправлен за пояс, а лицо пересекала скрывающая левый глаз черная повязка, и шагал он, глядя куда-то вверх.

Его полевая форма резко выделялась среди черных мундиров.

Провожатый распахнул перед Олегом обитую алой кожей дверь, они миновали приемную, потом комнату для совещаний, с овальным столом и стойкой, на какую вешают плакаты и карты, и очутились в кабинете, не очень большом, но с высоким потолком и огромным, во всю стену окном.

Голубов сидел в просторном кресле, развалившись и закинув ноги на стол, и крутил в руках казачью нагайку.

– А, привел, ну и отлично, – он взмахом руки отпустил провожатого. – Давай, садись.

Последняя фраза относилась к Олегу, и тот неловко опустился на предложенный стул.

Подумалось, что Голубов мог вполне, как римский император Калигула, притащить сюда любимого скакуна, ведь наверняка держит собственную конюшню, не отказался от забав молодости. Уж не за это ли его поднял так высоко Хаджиев, сам бывший кавалерист и завзятый лошадник?

Хотя нет, командира ОКЖ, Ованесяна, хищника из закавказских аристократов, свирепого обладателя холодных синих глаз и тонкого, почти женского голоса, вождь Народной дружины держал не за то, что тот интересовался выездкой и мог с одного взгляда оценить перспективы жеребца-двухлетки на предстоящих скачках…

– Что уставился, как на вражину? Не иначе как брезгаешь мной, и вообще нами? – поинтересовался Голубов, скидывая ноги на пол. – Сам понимаешь, подобного я даже тебе спустить не могу. Отвечай, сука!

Лицо темника исказилось, начало багроветь, он ударил нагайкой по столу, лежавшие там бумаги жалобно зашелестели.

– Да, мы тут и вправду делаем много такого, что чертовым чистоплюям не по нраву! – рявкнул он, сжимая кулаки. – Вот эти руки по локоть в крови, да только я этим горжусь! Понимаешь?! Вон оно, проект «Железный хромец»! – он схватил со стола несколько листов. – Знаешь, знаешь, что это такое?

– Нет, – сказал Олег.

– А! Послушай-ка! Наконец-то мы возьмем за горло проклятых жидов, разберемся с ними! И с вашей проклятой шайкой, у вас там пархатый на пархатом сидит и пейсами погоняет! – Голубов хищно щурился, глаза его горели.

– И я тоже?

– Ну ты-то вроде нет, хотя это еще бабушка Сара надвое сказала! Но остальные, полюбуйся-ка! Ортенберг, Глиберзон, – темник отгибал пальцы на выставленном вперед кулаке. – Штилер! Разгоним эту шайку, отправим жидов туда, куда им и дорога!

– Нет… нет, я не верю, что такое возможно… – прошептал Олег.

Но память услужливо подсунула цитату из «Наследия Чингисхана», работы профессора Трубецкого, настоящей Библии евразийства, оставшейся таковой несмотря на то, что ее автора давно убрали из активной политики – «Коренное население большей части России состоит из представителей трех рас: восточноевропейской, туранской и тунгидной. Эти три расы, сильно перемешанные и близко сроднившиеся друг с другом, имеют ряд общих психологических черт, которые определяют собой всю историю и культурный облик России-Евразии. Между тем евреи не принадлежат ни к одной из этих рас, и являются для России-Евразии совершенно посторонним телом…».

А от признания инородным телом до мысли, что это самое тело необходимо удалить – один шаг.

Вот только каким образом, изгнать за пределы страны, заставить эмигрировать?

Затем профессор Трубецкой, хороший ученый, оказавшийся плохим политиком, и вовсе пишет, что «психические черты, свойственные их расе, чужды истории и культурному облику России-Евразии и оказывают разлагающее влияние на коренное население».

Ну а дальше и вовсе про то, что евреям нужно запретить вступать в брак с коренными жителями, занимать какие-либо должности…

И никого не волнует, что профессор излагает мнения доморощенных антисемитов, с которыми не соглашается, а в дальнейшем и полемизирует – подходящая цитата из «Священного Писания» имеется, да еще всем известно, что вождь народа и государства мягко говоря, не очень любит евреев.

Хотя список тех, к кому Огневский относится с неприязнью, выйдет длинным…

Начнется он с немцев и поляков, и вообще европейцев, а закончится православной церковью… будущий лидер нации, если верить слухам, когда-то учился в семинарии, и приятных воспоминаний у него с тех пор не осталось.

– Верь не верь, а вот у меня список народов, – Голубов потряс зажатыми в кулаке бумагами, – не способных к усвоению евразийской идеи, утвержденный на самом верху, и жиды там на первом месте. Так что скоро мы разберемся с теми, кто мешает нашему народу идти в светлое будущее!

Он говорил уже спокойнее, а под конец фразы и вовсе опустился обратно в кресло.

– Но Штилер, он не может быть евреем, – сказал Олег. – Как бы он стал министром? Вождем пропаганды? С такой фамилией и именем он может быть кем угодно, хотя бы даже…

– Ну да, – Голубов прервал собеседника. – Ты думаешь, он Иван Иванович, вот так, да? Утрись! На самом деле отчество у Паука «Абрамович», и обрезан он был в питерской синагоге. Сам понимаешь, работа у нас такая – все знать, и о министре, и о тебе. Всех жидов передавим.

Олегу стало неловко, он отвел глаза, уставился в окно, на стекло, покрытое мелкими дождевыми каплями, похожими на слезы. Память заработала помимо воли хозяина, вытаскивая факты, которые он узнавал в разное время, но никогда почему-то не пытался свести в единую систему.

Евреям в России всегда приходилось несладко, с самого первого раздела Польши, когда иудеи в большом числе появились на землях Романовых. «Временные правила» восемьдесят второго года, последний системный документ старой империи, касающийся «избранного народа», вернул отмененную при Александре Втором черту оседлости, подтвердил ряд других ограничений, и действовал до самой революции шестнадцатого года.

Время от времени случались погромы, вспомнить хотя бы Кишинев девятьсот третьего.

Юристы Январской республики, готовя закон о равноправии народов России, нашли правовые ущемления для евреев чуть ли не в ста пятидесяти местах, и все эти акты отменили одним махом.

Погромы благополучно ушли в прошлое…

В Вечной Империи их тоже не было, по крайней мере, если верить новостям, вот только «Паспортный кодекс» тридцатого года ввел графу «национальность», а «Закон о профессиональном чиновничестве», принятый в августе тридцать третьего, запрещал евреям занимать должности в государственных структурах, включая полицию и армию, хотя предусматривал исключения в виде специальных разрешений за подписью самого Огневского.

Теперь же, похоже, все вернулось к временам Николая Первого, который хотел переселить иудеев в Сибирь.

– Ладно, не дуйся ты, не обидим мы твоего любимого министра, – сказал Голубов. – Останется он Иван Иванычем на радость всему евразийскому народу, да только будет у нас в кулаке, ха-ха. Хотя он у нас и так «почетный дружинник», да еще в чине тысячника, а значит – приказы старших по званию обязан выполнять. Слушай, и не веди себя так, словно ты на допросе, думаешь, трудно мне было сделать так, чтобы тебя притащили сюда избитого и в наручниках?

Нет, скорее всего, несложно.

Подстроенный донос, желающего выслужиться доносчика найти проще простого…

Олега Одинцова объявляют «врагом народа и государства»…

Тот же Паук не вступится за больше не нужного ему статского советника, друзья, если они еще остались, промолчат, и Снесарев не пошевелит и пальцем – ради чего «Наследию» и ему лично вступать в конфликт с ОКЖ и вообще со всей темной махиной Народной дружины?

И недавнего пациента «Родины» увозят в черной машине с решетками на окнах.

– Нет, не думаю, – сказал Олег.

– А мне сдается, что думаешь, и вообще думаешь слишком много, – Голубов снова взялся за нагайку, лениво махнул ей – похоже, он не выносил, когда руки у него оставались пустыми. – Вот что для тебя знамя империи?

– Хм… ну флаг, да, старых романовских цветов, Александр Третий от них отказался?

– И это все, твою мать? – нагайка щелкнула по столу, пара листков оказались разрублены. – И ты после такого ответа считаешь себя истинным евразийцем, членом партии и слугой народа? – в голосе темника звучали отвращение и презрение. – «Флаг… романовских цветов»! Тьфу! Всевидящее, боевое черное знамя, прибежище духа народа, вобравшее в себя тысячи черных очей, глаз тех, кто погиб ради него, и видящее насквозь всех врагов, несущее им гибель! Что, не веришь в это, не веришь? А во что ты тогда веришь?! Болтун и писака, умник чертов! Во что ты веришь, скажи мне, а?!

Олег отшатнулся, задыхаясь, откинулся на спинку стула, схватился за грудь, где дернулось от боли сердце.

Удар попал в цель, крыть было нечем.

Да, да, он всегда, с самого начала верил в то, что они работают ради идеалов ПНР, ради прекрасного будущего, которое обязательно наступит, надо только сделать вот это и вот это, написать статью или набросать проект листовки, разработать новое положение о военных корреспондентах взамен того, что было утверждено начальником штаба верховного главнокомандования еще двадцать шестого сентября четырнадцатого года, съездить в командировку, сходить на доклад к министру…

Вечная суета, бег белки в колесе, белки, что считает себя умной и важной.

Наверное, потому, что прутья ее клетки слегка позолочены.

И когда, в какой момент за всем этим потухла вера, исчезло сияние идеала?

На этот вопрос Олег не мог ответить, ему было стыдно, он испытывал отвращение и презрение к самому себе, будто сидевший по другую сторону стола Голубов заразил собеседника этими чувствами.

– Нечего сказать, так и думал, смотри-ка, – темник покачал головой. – Ты пуст и жалок. Пойми, люди рождаются для того, чтобы служить, и высшее служение может быть только народу, а точнее государству, весь без государства нет народа, государство это сам народ, его воплощение.

Проклятье, Голубов заговорил умно и гладко, а Олег сидит перед ним как нашкодивший ученик перед учителем!

– Так что мы здесь не просто так время убиваем, языками молотим, – темник сделал паузу. – И тебе, жалкое подобие человека, представляется шанс послужить, помочь так, как можешь.

– А если я не хочу помогать? – спросил Олег, глядя в пол. – Возьмите кого-нибудь другого. Вон, в специальном секторе полно молодых и пылких, что с радостью послужат вместе с вами.

– Желаешь отказаться? – Голубов, вопреки ожиданиям, голоса не повысил, даже откинулся в кресле. – Это можно, да только тем самым ты всем покажешь, что ты больше ни на что не годен, только в архиве сидеть и рукоблудием маяться, хотя какое там рукоблудие, и оно тебе не поможет. Покажешь, что ты жалкий инвалид, изнуренный, уродливый огрызок, неспособный постоять даже за себя, не то что за страну, которая все для него сделала, вытащила из дерьма…