Текст книги "Шкиперская рыбалка"
Автор книги: Дмитрий Дурасов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)
Дурасов Дмитрий
Шкиперская рыбалка
Дмитрий Дурасов
ШКИПЕРСКАЯ РЫБАЛКА
Зимняя Волга похожа на уснувшее под паром поле. По берегам лес чернеет, а на песочке торосится ледяной припой, как корчеванные пни на меже. "Жизнь прожить – не поле перейти!" И жизнь прожить трудно, и поле перейти нелегко. Из конца в конец, вдоль и поперек, ходит по своему полю-Волге шкипер Петр Останин.
Шкипер – это капитан несамоходной баржи. И барж таких уж – широких, срубленных из черного, пропитанного смолою дерева, тупоносых и приземистых, с двумя долгими, сшитыми из дубовых досок рублями-болерами, с крошечной каюткой и лодкой у борта – не увидишь теперь на Волге. И шкиперы задедо-вали, поседели и доживают свой век кто где. Дядя Петя Останин со своею женой, тетей Зиной, живут у берега Волги. На холме, как белая церковка, стоит, выделяясь своей белизной, их крошечная мазанка. Чуть ниже чернеют в ряд столетние русские избы и смотрят седыми наличниками на нарядную мазанку, как мужики на хмельного, красочного казака донца-гуляку. И действительно, какой-то иной жизнью веет от этой теплой, нагретой даже зимним солнцем мазанки. И кажется, будто над ней синее небо, а перед ее порогом не заснеженная, стылая Волга, а ленивый мутноводый Дон, по берегам степи, степи без конца, с горькой полынь-травою и желтое, как нарез дыни, солнце...
Окошки мазанки смотрят на холодную Волгу. На Волгу смотрят и дядя Петя с тетей Зиной, как раньше с реки смотрели на берег. Иногда казалось им, что баржа их стоит на месте, а берег медленно протягивается и движется перед ними, точно ведомый огромным богатырем буксиром, и пропадал берег и таял в зеленоватом горбистом горизонте, когда уходили они с реки в Каспий. А теперь река Волга никуда не уходит и вечно, безотрывно стоят ее разлив, ее острова, дальний огненный яр и хвойные леса, и никуда не уйти и не уплыть на восьмом десятке лет, разве только в смерть уйти, в землю. А порознь страшно. Вот и держатся дядя Петя с тетей Зиной у самого края жизни, крепко и дружно.
Сегодня, как вчера и позавчера, как всегда зимою, собрался шкипер на рыбалку. Ядрено, калено январским морозом красное утро. Синие тени облаков медленно бредут по белоснежной Волге. И леса кажутся теплыми и небо теплым, а лед – пустыней безмолвной. И манит, и жалко шкиперу себя – по-стариковски остаться у печи тянет. Печь-то теплее всего! Мнется дед Петя, одетый и обутый, с пешней, удочкой и ведром в руках у двери, и говорит:
– Что, Зина, пойду посижу часика три?
– А может, Петро, останешься? Чего ходить-то, ноженьки свои утруждать?.. Оставайся, Петро. Я сейчас пышечек тебе испеку...
– Нет, Зина! Пойду, пожалуй. Чего сидеть?.. Надоело все с тобой сидеть...
– Ну и иди к богу, иди жарься на лед, иди, лада моя!
И шкипер, выпустив облачко пара, исчезает за дверью.
Маленькая, сухонькая тетя Зина, прихрамывая, точно уточка, на больную ногу, мечется из комнаты в кухню и обратно, смахивает крошки со стола, ставит себе стакан крепкого чая, скручивает козью ножку и курит махорку, мелко, по-женски, затягиваясь и щурясь от дыма. Она садится на место дяди Пети – на продавленное, снятое со списанного катера сиденье – и смотрит в окошко на спину мужа, тающего черной точкой в белой пустыне.
Дядя Петя идет к своему месту, к трем заветным, заповедным пробитым на всю зиму лункам. Идти надо метров пятьсот, туда, где стоит летом красный бакен, а затем створится по краю далекого острова. И на всей этой невидимой линии подо льдом таятся невидимые ямы и ложбинки, в которых и стоит, сонно взмахивая плавниками, спящая с открытыми глазами зимняя рыба.
"Раздразнить надо ее, эту рыбу, как следует! Вот ты, положим, спишь себе спокойненько, наелся всякого вкусного и спишь. Только уснешь, а тебе раз по башке или хвать за ногу! Или щелк по носу! Ты тут, конечно, проснешься и станешь озираться... Кто это, такой-сякой, спать не дает?! Будешь глядеть, кого бы по уху вдарить! Так и рыбка! Не раздразни ее как следует – ни за что не возьмет, а раздразни – сама на крючок лезет... Осерчает и лезет!"
Как каждый моряк, старый шкипер не любит и не умеет долго ходить. За ночь навалило на Волгу снега по пояс, и идти трудно – точно без ног. Шкипер медленно серчает и краснеет под шапкой-ушанкой. Большой, до сих пор богатырски сложенный и сильный мужчина, шкипер недолюбливает это белое безмолвие, способное поглотить без остатка и разницы что песчинку, что гору. Ему не с чем бороться, кроме как с шелестящим, легким, как дым, снегом, и снег так податливо сыплется на валенки и так незаметно, коварно скапливает в коленях усталость.
Дядя Петя садится на перевернутое ведро и закуривает. Где бы ни находился, он всегда садится лицом к своей хатке, лицом к тете Зине. Пятьдесят лет прожили вместе. И два разных этих тела, две разные души объединились и слились в одной человеческой судьбе и жизни. Родились в донской станице и, устав к двадцати годам от крови, что обильно лилась и мутила тихий Дон, ушли они, казак и казачка, в Россию, на светлую, слезами отбеленную, Волгу. И сменяли по вековечной казачьей привычке коня на ладью. Пошли на баржу и поднялись на ней к северу, в город Великий Устюг. И за долгий путь стал казак Петро шкипером, а казачка Зина матросом.
И шкипер лихой, и матрос его лихой – не просто баба на судне, а матрос злой до работы, со стальными мускулами, нежный в любви и неистовый в веселье. И преданный в своей великой любви к нему, мужу и шкиперу. "С таким матросом можно плавать! Черт, а не матрос!" – говорил Петро другим шкиперам и, глядя порой, как Зина легко управляется со стальным швартовым, дивился, точно ли она – баба? А тетя Зина, живя мужской жизнью, ругаясь, куря, таская тяжести, была наравне со всеми. Только в одном отличалась от обычного матроса – умудрялась она оставаться женщиной. И пела, и плясала, и стирала, гладила и хранила единственное свое, девичье еще, платьице, и прятала от угольной пыли дивные пепельные косы, и ревновала своего шкипера к намалеванным, минутным подругам моряков, и плакала порой, забившись в потаенный уголок трюма, задавая себе извечный бабий вопрос: "Ну за что я его так полюбила?.."
...Покурив, дядя Петя встает с ведра и идет к лункам. Три черных веточки – вешки над занесенными лунками – видны еще издали. Приближаясь к вешкам, старый шкипер невольно ускоряет шаг и, похрустывая валенками, косолапя, подбегает к лункам. Опустившись на колени, он широкими, точно лопаты варежками разгребает снег и стучит огромным кулаком по корке льда. Но лунка хоть и под снегом, а замерзла накрепко, спаялась еще перед снегопадом, и удар кулака держала. Дядя Петя схватывает пешню и начинает толочь лунку, словно пестом в ступе. Летят острые брызги, впиваясь осколочками в валенки, и вдруг фонтаном, с утробным вздохом выбросилась наружу вода и засинила снег возле лунки. Дядя Петя приседает на корточки и выбирает ладонью кашицу снега и сплывшиеся куски льда. Рука сразу становится красной, подушечки пальцев белеют и начинают быстро неметь. "Холодею... Вот она, старость-то", – думает дядя Петя, шаря в лунке. Выбрав весь снег и лед, шкипер распутывает удочку и, прищурившись, смотрит на блесну... Это его любимая, верная блесна-оку-невка. Она сделана из настоящего корабельного бронзового, позеленевшего от старости шурупа и сплющена, и погнута, и заострена дядей Петей после того сна...
А чудной был сон: привидилось вдруг шкиперу, что наладились они с соседом – тоже рыбачком заядлым – блесенки мастерить. Да и поспорили: кто лучше сработает обманку. Сосед – мужик хитрый, жадный до рыбы – не стал будто работать у дяди Пети в хате – не хотел секрет раскрывать – и ушел к себе на двор. Озлился тут старый шкипер: "Раз так хочешь, тогда смотри: заделаю я такую уловистую штуку, что у тебя в жизни не получится. Тут-то и попался ему старый корабельный шуруп. Сделал он блесну, а отрабатывать ее игру пошел на прорубь, где Зина белье полоскала и где дно было видно как на ладони. Долго изгибал шкипер по-всякому обманку, оглаживал ее края и грани, напильником спиливал, где нужно, лишнее олово, в который раз окунал блесну в студеную воду, пока наконец в темной пасти проруби изящным и хищным изгибом мелькнула перед рыболовом сказочная блесна... То был хороший сон, и сосед, конечно, проспорил старому шкиперу. А наутро – пока не забылся сон дядя Петя взял да и сработал эту блесенку. Правда, когда делал, думал: "Вот старый дурень! Сказать Зине иль соседу – засмеют..." Но никому не пришлось смеяться: оказалась блесенка чемпионкой здешних мест. На нее шкипер таскал порционных двухсотграммовых окуней, а иной раз, цепляя на крючок округлый и выпученный, как пуговица, окуневый глаз, ловил и еще крупнее удивительных, почти черных, горбатых и носатых восьмисотграммовых и килограммовых окунищей, которые с трудом елозя плавниками по краям лунки, казалось, сами вылезали на свет божий и потом медленно, не умирая, стыли на морозе.
Всю долгую жизнь шкипер присматривался к окуням и любил их больше другой рыбы. "Окушок – это подводный ястребок! У него и крылышки красненькие, и летает он, как птица в небе, и бьется до последнего! Это тебе не корова лещ, не плотва снулая – это боец!" Полюбовавшись на блесну и попробовав на ногте остроту крючка, дядя Петя осторожно булькнул блесну в лунку и вытравил леску до узелка. Глубина этого места была ему известна до миллиметра. Под лункой, в пятиметровом слое воды, уходя в дно еще сантиметров на шестьдесят, зияла ямка, и на краю ее, на перепаде глубины стоял обычно крупный окунь.
Утоптав снег и устроившись удобнее на ведре, шкипер выставил вперед удочку и повел. Удочка, дрожа и подергиваясь, плавно стала опускаться к лунке и, застывая на мгновение, опять начинала дергаться, подрагивать и ползти вверх и снова опускаться. Высунув от напряжения кончик языка и как-то загадочно и плутовато улыбаясь, дядя Петя дразнил окуня. Вдруг он почувствовал глухой, переданный леской и древком удочки удар рыбы по блесне и подсек. Легкую блесну точно сразу налили ртутью, и приманка, дергаясь живой уже тяжестью, потянула удочку книзу. Отбросив удочку, шкипер схватился за леску и принялся, как говорят рыболовы, "шить", – быстро и однообразно двигая руками, выбирать леску с добычей. Из лунки, удивленно глядя на дядю Петю, выбрался здоровенный окунище. Шкипер схватил его обеими руками, сунул палец под мокрую голову, в жабры, и умело вывел из розовой костяной глотки блесну. Окунь, сияя яркими неземными глазами, дернулся, посунулся головой между пальцев и, заскучав, провис в кулаке. Шкипер бросил его за спину и опять булькнул блесной. На этот раз, как ни дразнил дядя Петя окуней, поклевки не было. Леска обросла толстой колбаской льда и цеплялась за края лунки; шкипер время от времени протискивал леску между пальцев, счищая лед, и недовольно шевелил бровями. "Пойти, что ли, на другую лунку ?"
Вообще дядя Петя не любил менять шило на мыло и бегать с места на место, считая, что при удаче всегда наловишь и на одной, обсиженной и верной, лунке. "И терпением тоже можно рыбу взять... – знал дядя Петя. – Не торопись, не дергайся, посиди, подумай о том, о сем, глядишь – подойдет и цапнет опять!"
Терпения у шкипера хватало. Порой, еще в молодых годах, отойдя на ялике от баржи и просидев целый день с малой поклевкой, он сдавался и сматывал удочки только после десятого грозного окрика тети Зины: "Петро! Петро!!! Вот с места мне не сойти! Клянусь чем хочешь... Зашвырну сейчас борщ за борт! Сил моих больше нету его греть зазря!" Однажды тетя Зина, прокричав в двадцатый раз, топнула ногой, скинула юбку и прямо в одном тельнике, лихо сверкнув глазами, бросилась за борт. Юнга спустил ей на веревочке миску с горячими блинами, и тетя Зина, положив блины на голову, бешено подплыла к лодочке дяди Пети и, высунув блины над самыми его удочками, крикнула: "На, жри, идол!" И идол, задумчиво глядя на поплавки, молча съел все блины...
Жизнь дяди Пети была связана с рекой, а в реке, как расплавленное серебро, плавала рыба, и шкипер черпал это серебро себе на пропитание, на приварок к маленькому жалованию. Рыба кормила и даже поила шкипера, и поэтому он чувствовал к ней уважение и болел за нее сердцем, когда видел, что ее несправедливо губят.
"Вот завели новый обычай – кур или там поросят мальком подкармливать. Колхозные рыбаки и рады; растянут мелкоячеистый невод на пол-Волги и тащат тоннами малька, а потом жалуются: рыбы нет! Неразумно это, не по-хозяйски! Вот у нас на Дону артельные казаки иной раз до смерти засекали за мелкую рыбу, только крупняка брали и по уговору. Да и рыбалка-то для них была праздником – раза три-четыре в году праздновали".
Леску дяди Пети дернуло, и пошел столбом к лунке еще один головастый, тяжелый окушок. Шкипер бросил его за спину, суеверно, боясь сглазить удачу, он не любил смотреть и считать пойманную рыбу. Тотчас опять шарахнуло по блесне, зацепилось, взвилось и оторвалось... Шкипер поморщился: "Ну вот, пошел теперь доносить всей братии, что за вещь крючок... Ладно, не мой, значит, был..."
Дядя Петя закурил самокрутку и посмотрел на свою хату. Труба над домом не дымилась, выше крыши вздымались пустые, молчаливые по зиме скворечники. "Дожить бы нам с Зину-хой до весны..." – с внезапной тоской подумал дядя Петя и, словно наяву, услышал протяжный, молодой голос Зины: "Ничего Петро, не дрейфь... Доживем! Может такое случиться, что забыла о нас курносая ведьма! Сколько раз должны мы были, родной мой, погибнуть и не сдюжить, а не брала нас с тобой смерть. Вспомни, лада моя, и не печалься!"
И многое дядя Петя вспомнил, что забыть нельзя и забыть хочется. Страшнее всего, несправедливее были бомбежки. Когда их маленький незащищенный буксир и пять тяжело сидящих и медленно, как само время, идущих барж бомбили улыбающиеся и кивающие из небесной сини фашистские летчики. Самолеты, точно огромные черные чайки, кружили над судами и роняли свои черные бомбы, стремясь попасть на его, дяди Петину, чистую палубу. И нагадив, оставив после себя обгорелое, искореженное месиво, тонущих, израненных матросов, снова взмывали за облака и обращались там в невидимое, прерывистое гудение. И дядя Петя назло им выходил на широкую белую палубу и, сдерживая бешено рвущееся сердце, брался за швабру и медленно, не глядя вверх и не пригибаясь, водил ею по палубе от бака до юта. И рядом в белой рубахе стояла тетя Зина и, сняв с головы косынку, распускала по ветру длинные косы и глядела на шкипера потемневшими, остановившимися глазами, точно разрешив великую свою загадку и мучение и счастье: "За что я его так полюбила?.."
И шторм вспоминает дядя Петя, тот гигантский, погубивший много кораблей и людей, двенадцатибалльный каспийский шторм, который, как кошмар, как возмездие, навалился на него после ссоры с Зиной. В реве, в воюще-печальной музыке ветра, что захлебывался, застигнутый пенистыми валами, он услышал тонкий, жалующийся голос: "Петро... Петро... Что ты меня покинул? Тяжело мне умирать без тебя... Одиноко мне..." И выскочил шкипер на мостик и увидел изломанный, тонущий кораблик, на котором ушла от него Зина.
И не подойти, не подплыть к тонущему судну: любой, самый крепкий, баркас разбило бы ударом волны о стальной борт. Всю ночь, вцепившись в поручни мостика, смотрел дядя Петя на каким-то чудом всплывающий из-под налитых свинцовой тяжестью валов кораблик. И всю ночь между шкипером и матросом Зиной шел неслышимый больше никому разговор:
"Петро... Я велела привязать себя к койке и задраить каюту... Ты найди меня после, Петро..." – "Прости меня, Зина, прости, люба моя. Не будет мне жизни без тебя..." – "Пить хочется, водицы бы испить колодезной, пить, Петро, хочется..." – "Может, зря мы ушли из станицы, Зина?" – "Может зря, Петро. Я бы тебе деток нарожала, сына и дочку, не одни мы были бы в мире... Ох, Петро, как я тебя любила!.. Как увидела, так и полюбила, еще девочкой на тебя любовалась... А ты никогда не любил меня, правда?" – "Не говори так, Зина! Не увел бы я тебя с Дона, коли не любил бы..." – "Петро... люба моя... Я знала, что помиримся мы с тобою перед смертью... Жаль не жить нам теперь, Петро, волны в переборку бьют, прощай!" – "Нет, Зина! Нельзя! Продержись еще немного... Держись!!!"
И кораблик, словно прикованный к жизни взглядом шкипера, наперекор всему держался на плаву и не тонул. Мгновение за мгновением, минута за минутой, час за часом шла и проходила штормовая ночь, и с рассветом навалилось солнце на беснующееся море и прекратило шторм. Спас Петро свою Зину и на руках, как драгоценнейший в мире дар, унес к себе в каюту.
Многое вспомнить можно... От горьких и светлых этих воспоминаний приободрился дядя Петя, распрямил плечи и гордо посмотрел округ себя. Пробило солнышко мутные, белесые утренние облака и, упав на крепкий январский лед, подпрыгнуло и, расколовшись, разлившись, затопило всю Волгу дневным, полуденным светом, высветив и дальний голубой остров, и лес, и темные избы, и черный глазок дремлющей под лункой реки. Теплее, веселее стало в зимнем мире, вновь ожила и задергалась в шкиперских руках удочка, подсекая и вытаскивая на лед налитых и румяных, точно подводные яблоки, окушков.
Часа через два шкипер надергал их полное ведро. Над трубой мазанки появился и разросся в небе дымок. "Все! Конец рыбалке, пора! – подумал дядя Петя. – Зина небось картошечку жарит... Обед готов... Пожалуй, надо идти..." С сожалением глянув на лунку, шкипер поднялся и, гремя ведром с превратившимися в сосульки окушками, шурясь и проваливаясь в свои же собственные следы, медленно побрел домой.
