Текст книги "Генерал Деникин"

Автор книги: Дмитрий Лехович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 32 страниц)

Впрочем, не всегда мы встречали одну наглость. Иногда сквозь напускную грубость наших тюремщиков видно было чувство неловкости, смущение и даже жалость… В случайных заметках Маркова есть такие строки: «Нас обслуживают два пленных австрийца… Кроме них нашим метрдотелем служит солдат, бывший финляндский стрелок (русский), очень добрый и заботливый человек… Заботы его о нашем питании прямо трогательны… Вчера он заявил мне, что будет скучать, когда нас увезут. Я его успокоил тем, что скоро на наше место посадят новых генералов – ведь еще не всех извели…

Тяжело на душе. Чувство как-то раздваивается. Я ненавижу и презираю толпу – дикую, жестокую, бессмысленную, но к солдату чувствую все же жалость: темный, безграмотный, сбитый с толку человек, способный на гнусное преступление и на высокий подвиг!

Скоро несение караульной службы поручили юнкерам 2-й Житомирской школы прапорщиков. Стало значительно легче в моральном отношении. Не только сторожили узников, но и охраняли их от толпы. А толпа не раз по разным поводам собиралась возле гауптвахты и дико ревела, угрожая самосудом. В доме наискось спешно собиралась в таких случаях дежурная рота, караульные юнкера готовили пулеметы. Помню, что в спокойном и ясном сознании опасности, когда толпа особенно бушевала, я обдумал и свой способ самозащиты: на столике стоял тяжелый графин с водой, им можно проломить череп первому ворвавшемуся в камеру, кровь ожесточит и опьянит «товарищей», и они убьют меня немедленно, не предавая мучениям…

Впрочем, за исключением таких неприятных часов, жизнь в тюрьме шла размеренно, методично… физические стеснения тюремного режима – после тягот наших походов и в сравнении с перенесенными нравственными испытаниями – сущие пустяки.

…Две недели я не выходил из камеры на прогулку, не желая стать предметом любопытства «товарищей», окружавших площадку перед гауптвахтой и рассматривающих арестованных генералов как экспонаты в зверинце… Никакого общения с соседями. Много времени для самоуглубления и размышления.

А из дома напротив каждый день, когда я открываю окно, – не знаю, друг или враг – выводит высоким тенором песню:

Последний нонешний денечек

Гуляю с вами я, друзья…»

Вслед за Деникиным, Марковым и Орловым перевезли в Бердичевскую тюрьму и других генералов: Эрдели, Ванновского и Селивачева. Каждый из них был командующим одной из армий Юго-Западного фронта. Арестовали также генерала Эльснера, главного начальника снабжения фронта, и еще нескольких генералов и офицеров, вскоре затем отпущенных. Старших генералов обвинили в том, что они выразили солидарность с телеграммой, которую генерал Деникин отправил правительству.

Через некоторое время до заключенных в Бердичеве стали доходить газеты. Они узнали об аресте генерала Корнилова, его начальника штаба генерала А. С. Лукомского, генерал-квартирмейстера И. П. Романовского и других офицеров при Ставке и о заключении их в тюрьму в Быхове, уездном городе Могилевской губернии.

Но еще до получения этих сведений началось следствие по делу заключенных в Бердичеве. Арестованных допрашивала следственная комиссия Юго-Западного фронта,

«Мое показание, – вспоминал генерал Деникин, – в силу фактических обстоятельств дела было совершенно кратко и сводилось к следующим положениям: 1) все лица, арестованные вместе со мной, ни в каких активных действиях против правительства не участвовали; 2) все распоряжения, отдававшиеся по штабу в последние дни в связи с выступлениями генерала Корнилова, исходили от меня; 3) я считал и считаю сейчас, что деятельность Временного правительства преступна и гибельна для России; но, тем не менее, восстания против него не подымал, а, послав свою телеграмму № 145, предоставил Временному правительству поступить со мной как ему заблагорассудится».

Комиссар Юго-Западного фронта Иорданский торопил дело. Иорданский участвовал в революционном движении с конца прошлого века. В 1905 году был членом Петербургского Совета от меньшевиков, а к осени 1917 года уже готовился перейти в партию большевиков и в начале двадцатых годов занимал ответственный пост советского полпреда в Италии. Ему хотелось отличиться в ликвидации контрреволюционного заговора и предать арестованных генералов военно-революционному суду.

1 сентября Иорданский запросил правительство, следует ли ему в данном случае руководствоваться политическими соображениями или законом, сообразно с местными обстоятельствами. Он говорил, что им обнаружены документы, доказывавшие наличие заговора. В ответ он получил распоряжение правительства – действовать только по закону… принимая во внимание обстоятельства на местах.

Подход Иорданского к этому делу и казуистика в ответе правительства: «действовать по закону, принимая во внимание обстоятельства на местах», фактически являлись бессовестным издевательством над правосудием. В условиях того времени, фраза: «действовать сообразно с местными обстоятельствами» могла иметь лишь один смысл, а именно – дать возможность толпе вмешаться в судебный процесс и предрешить его исход.

И нет сомнения, что намерения Иорданского сводились именно к этому. Но помешала ему «Чрезвычайная следственная комиссия по делу генерала Л. Г. Корнилова», спешно образованная в Петрограде в ночь на 30 августа.

Председателем Чрезвычайной следственной комиссии назначен был И. С. Шабловский, главный военно-морской прокурор. До революции он занимался адвокатурой в Риге и после 1905 года выступал защитником по политическим делам в судах Прибалтийского края. Там он познакомился и сошелся с Керенским, также выступавшим в роли политического защитника. В марте 1917 года личное знакомство с Керенским привело гражданского юриста Шабловского к неожиданному назначению на высшую должность в военно-морском судебном ведомстве.

Комиссия, чрезвычайно пестрая по своему составу, благодаря счастливой случайности образовалась из людей высоких моральных качеств. Несмотря на сильное политическое давление слева, все ее члены отнеслись к делу с полнейшей объективностью и вынесли заключения, весьма неожиданные для Временного правительства и его главы.

В первых числах сентября Керенский известил членов комиссии, что комиссар Иорданский просил его согласия на предание военному суду в Бердичеве генерала Деникина и членов его штаба, как соучастников преступления генерала Корнилова. Керенский предлагал комиссии разрешить этот вопрос. Комиссия ответила отказом Иорданскому. Причина отказа была логичной: с точки зрения права, судить второстепенных преступников раньше главных виновников было недопустимо, тем более что виновность их еще не была доказана, так как следствие только начиналось. Кроме того, удовлетворение требования Иорданского влекло за собой, на первый взгляд, мало заметное, но чрезвычайно важное последствие: военно-революционный суд мог вынести лишь один приговор – смертную казнь.

Прошло меньше суток. Керенский снова вызвал Шабловского и сообщил, что комиссар Иорданский настаивает на своем требовании предать Деникина и других генералов Юго-Западного фронта военному суду, и притом немедленно. «Иначе он не отвечает за фронт ни на один день». Эта фраза с угрозой, указывали потом члены комиссии, повторялась несколько раз, когда вопрос о жизни и смерти арестованных висел буквально на волоске. Керенский, по их мнению, несомненно, «пробовал оказать давление на Шабловского, чтобы изменить решение комиссии в духе Иорданского».

Мы приведем выдержки из малоизвестного, но очень ценного свидетельства по этому поводу члена комиссии военного юриста полковника Николая Петровича Украинцева:

«Не сумев переубедить Шабловского, Керенский предложил комиссии обсудить этот вопрос совместно с Иорданским, встреча с которым должна была произойти в Могилеве на другой день.

Встреча состоялась на вокзале в Могилеве в вагоне Керенского. Иорданский повторил, что он не может взять на себя ответственность за фронт ни на один день, если не будет удовлетворено требование всего фронта о предании военно-революционному суду преступных генералов. Он делал определенное ударение на том, что он лишь выражает волю всего фронта. В словах Иорданского обращало на себя внимание то, что о сущности преступления командования фронтом почти ничего не было сказано, а то, что говорилось, было облечено в очень туманную форму.

Выступление Иорданского вызвало со стороны каждого из нас ряд возражений. Шабловский выразил сомнение в том, чтобы так-таки весь фронт требовал предания генералов суду.

Возник спор. Но чем настойчивее был комиссар Иорданский, тем тверже становились мы, и выступление его свелось к тому, что, дескать, я исполнил свой долг, указал вам на опасность, угрожающую фронту, и если вы (обращение к Керенскому) можете эту ответственность взять на себя, то я умываю руки. В общем, Иорданский изобразил дело так, что напрашивался следующий вывод: для фронта, то есть для солдатской массы, самым важным является, чтобы военные суды и смертная казнь, которые только что были введены, применили к тем, кто их ввел. Фронт должен получить доказательство политической честности законодателей.

Керенский с одинаковым вниманием относился к высказываниям обеих сторон… однако чувствовалась его определенная тенденция в пользу Иорданского… что он и сделал, обращаясь непосредственно к Шабловскому приблизительно в таких выражениях:

– Вы хорошо знаете, Иосиф Сигизмундович, что я противник и военно-полевых судов, и смертной казни, и потому вам должно быть понятно, как мне неприятна вся эта история и как мне трудно согласиться с Николаем Ивановичем (Иорданским). Но поймите, могу ли я рисковать стойкостью целого фронта, быть может, судьбой всей страны. Суровая государственная необходимость заставляет нас принять тяжелое решение. Согласитесь на требование Иорданского, и я вам обещаю, что я не утвержу смертного приговора, если он будет вынесен.

Повторяю, – утверждал Н, П. Украинцев, – я точно передаю смысл речи Керенского и тон ее, но, конечно, не дословный текст ее.

Шабловский, как и все мы, сидевший во все время конференции, тут встал и голосом твердым, несколько даже театральным, обратился к Керенскому;

– Александр Федорович, сколько раз мы с вами, выступая на судах, непоколебимо требовали права и отвергали всякие соображения целесообразности и тактики. Неужели сейчас, когда решение находится в наших руках, мы станем на путь, который всегда осуждали? Я не верю, чтобы действительно весь Юго-Западный фронт требовал военного суда для своих командующих, но даже если бы это было так, то долг комиссара правительства не идти навстречу несознательной и возбужденной массе, а разъяснить ей необходимость подчиниться закону. На военно-революционный суд над генералами Юго-Западного фронта я не согласен.

Слова Шабловского смутили Керенского. После продолжительного молчания он предложил нам немедленно выехать в Бердичев, на месте выяснить действительную обстановку и в зависимости от нее вынести решение. Мы на это согласились. Принял предложение и Иорданский.

…Уступку, которую министр-председатель готов был сделать Иорданскому, мы расценивали по-разному, но в одном были вполне единодушны: верить обещанию Керенского не утверждать смертного приговора – нельзя. А в том, что такой приговор военно-революционным судом под влиянием комиссара Иорданского будет вынесен, сомневаться не приходилось. Даже если бы Керенский не захотел утвердить приговор, нашлись бы силы, которые заставили бы егоэтосделать. То, что дело шло о жизни и смерти арестованных, на которых сосредоточилось внимание всей страны, было абсолютно ясно».

Члены комиссии выехали в Бердичев. Там Иорданский сказал им, чтобы они ждали, пока за ними приедет автомобиль, и чтобы сами по себе в тюрьму не ездили. Время шло. Иорданский несколько раз звонил по телефону, прося ни в коем случае без автомобиля не двигаться. Прошло около пяти часов, пока не появилась, наконец, обещанная машина. Члены комиссии были в бешенстве. Они хотели знать причину возмутительной задержки. Но, подъехав к тюрьме, все поняли. Желая инсценировать «народный гнев», Иорданский использовал это время, чтобы согнать многотысячную толпу солдат к месту заключения генерала Деникина. Толпа со всех сторон окружила здание. Трудно было пробиться через нее. Угрожающий гул не давал возможности говорить с заключенными. Приходилось кричать, чтобы слышать собственный голос. Положение становилось опасным. Единственно, что сдерживало толпу от штурма гауптвахты, – пулемет. Из входа в тюремное здание он был направлен на улицу, а караул держали юнкера. О допросе арестованных не приходилось и думать. Надо было отложить его на другой день. Но члены комиссии не хотели уйти, не повидав генерала Деникина. Вот их впечатление о встрече с ним.

«Мы зашли к генералу Деникину. Он находился в одиночной камере. У стены стояла железная кровать, аккуратно заправленная, в изголовье висела маленькая иконка. Генерал встретил нас стоя, вся его внешность одновременно говорила о хорошей воинской выправке и чувстве собственного достоинства. Держался он совершенно спокойно.

Шабловский сказал генералу, что у нас было намерение допросить его, но что при данных условиях, создавшихся вокруг тюрьмы, мы не считаем это возможным. Спросил он затем, имеются ли у генерала Деникина какие-нибудь жалобы и пожелания, на что он ответил отрицательно. На нас произвело впечатление полное спокойствие Деникина, так как он отлично слышал рев голосов извне и знал по целому ряду печальных примеров, что может ожидать офицер от возбужденной революцией солдатской толпы.

Пробиться из тюрьмы к автомобилю было еще трудней. Среди солдат распространяли слух о «злостных замыслах комиссии». Толпа так плотно обступила нас, что мы могли только время от времени делать небольшой шаг и очень скоро оказались разделенными друг от друга. Этот многоголовый зверь что-то рычал, ревел, угрожал. Оборачиваясь, я мог видеть бледное лицо Шабловского, пытавшегося улыбнуться. Спокойствие, внушал я сам себе, или мы пропали. Десятки раз как можно более спокойным голосом я повторял облепившим меня возбужденным солдатам, что мы специально приехали затем, чтобы узнать, чего хочет фронт, и что мы просим всех здесь собравшихся явиться завтра на заседание совета, куда явимся и мы и выслушаем требования фронта…

Нужно ли подчеркивать, что вся эта сцена была делом рук комиссара Иорданского? Это была бессовестнейшая провокация, и притом самой грубой, топорной работы».

На следующий день вокруг тюрьмы была полная тишина. Толпа отсутствовала, и допрос арестованных генералов прошел совершенно спокойно.

Прокурор Шабловский объяснил Антону Ивановичу, что у комиссии нет никаких сомнений в необходимости единого общего суда над всеми соучастниками корниловского выступления и в недопустимости отдельного суда над Деникиным и подчиненными ему генералами. Он сказал, что цель комиссии – перевести всех арестованных из Бердичева в Быхов, что настроение толпы в Бердичеве исключает возможность правосудия и угрожает лишь дикой расправой. Шабловский указал, что Иорданский и местные комитеты всячески противятся желаниям его комиссии. А потому он предложил генералу дополнить показания, данные им следственной комиссии Юго-Западного фронта, какими-нибудь фактами, которые еще более очевидно связали бы дело Деникина с делом Корнилова.

Антон Иванович повторил все, что уже прежде сообщил на местном допросе. «Что я мог сказать им нового? – вспоминал он потом. – Только разве о той ориентировке, которую мне дал Корнилов в Могилеве через посланца. Но это было сделано в порядке исключительного доверия Верховного Главнокомандующего, которое я ни в коем случае не позволил бы себе нарушить. Поэтому некоторые детали, которые на другой день я добавил к прежним показаниям, не утешили комиссию».

Затем было заседание в местном Совете. Выяснилось, что в распоряжении Иорданского никаких действительных доказательств «преступления» не оказалось. Были не доказательства, а лишь предположения. Шабловскому с большим трудом удалось убедить Бердичевский совет в необходимости перенести разбор дела в последнюю апелляционную инстанцию: в военный отдел Центрального исполнительного комитета Совета рабочих и солдатских депутатов в Петрограде.

Там предстояло сделать последний и самый важный ход на шахматной доске политики Совета. От него зависела участь заключенных в Бердичеве.

С самого начала своего существования Совет был враждебно настроен к офицерам. И вопрос о генералах, обвиняемых в контрреволюции, вряд ли мог рассчитывать на объективный разбор.

14 сентября он обсуждался в военном отделе Центрального исполнительного комитета в Смольном, куда после июльских дней Совет перебрался из Таврического дворца. В военный отдел входило лишь около десяти человек, и это дало возможность Шабловскому к его сотрудникам установить с ними личные отношения. Изложив суть дела, осветив его с юридической стороны, спокойной логикой они добились желаемого. Большинством голосов военная комиссия Петроградского Совета постановила – суд над генералом Деникиным отложить до окончания следствия над генералом Корниловым, а арестованных перевести из Бердичева в Быхов.

Суд в Бердичеве был отменен. Комиссар Иорданский проиграл. Но за свою неудачу он жестоко отомстил арестованным.

«Итак, – писал Антон Иванович, – организованный суд был устранен. Но в руках революционных учреждений Бердичева был еще другой способ ликвидации бердичевской группы, способ легкий и безответственный – «в порядке народного гнева».

Отъезд в Быхов назначен был на 27 сентября в 17 часов дня с Бердичевского вокзала. И здесь мы предоставим генералу Деникину самому рассказать о том, что произошло:

«Вывести арестованных без огласки не представляло никакого труда… Но такой способ переезда не соответствовал намерениям комиссариата и комитетов… Вокруг этого вопроса искусственно создавался большой шум и нездоровая атмосфера ожидания и любопытства… С утра комиссариат устроил объезд всех частей гарнизона, чтобы получить согласие на наш перевод. Распоряжением комитета был назначен митинг всего гарнизона на 2 часа дня, то есть за три часа до нашего отправления, и притом на поляне, непосредственно возле нашей тюрьмы. Грандиозный митинг действительно состоялся; на нем представители комиссариата и фронтового комитета объявили распоряжение о нашем переводе в Быхов, предусмотрительно сообщили о часе отъезда и призывали гарнизон… к благоразумию. Митинг затянулся надолго и, конечно, не расходился. К пяти часам тысячная возбужденная толпа окружила гауптвахту, и глухой ропот ее врывался внутрь здания.

Среди офицеров юнкерского батальона 2-й Житомирской школы прапорщиков, несших в этот день караульную службу, был израненный в боях штабс-капитан Бетлинг, служивший до войны в 17-м пехотном Архангелогородском полку, которым я командовал. Бетлинг попросил начальство школы заменить своей полуротой команду, назначенную для сопровождения арестованных на вокзал. Мы все оделись и вышли в коридор. Ждали. Час, два…

Митинг продолжался. Многочисленные ораторы призывали к немедленному самосуду… Истерически кричал солдат, раненный поручиком Клецандо, и требовал его головы… С крыльца гауптвахты уговаривали толпу помощники комиссара Костипын и Григорьев. Говорил и милый Бетлинг – несколько раз, горячо и страстно. О чем он говорил, нам не было слышно.

Наконец, бледные и взволнованные Бетлинг и Костипын пришли ко мне.

– Как прикажете? Толпа дала слово не трогать никого, только потребовала, чтобы до вокзала вас вели пешком. Но ручаться ни за что нельзя.

Я ответил: «Пойдем».

Снял шапку, перекрестился: «Господи, благослови!»

В неопубликованной рукописи Ксении Васильевны Деникиной имеется следующая запись:

«Антон Иванович был убежден, что их никуда не повезут, а растерзают по дороге. И в застывшей душе было только одно желание, чтобы добили скорей, не мучая, не издеваясь долго. И знал, что сил хватит не дрогнуть перед смертью».

«Толпа неистовствовала, – продолжал свой рассказ генерал. – Мы, семь человек, окруженные кучкой юнкеров, во главе с Бетлингом, шедшим рядом со мной с обнаженной шашкой в руке, вошли в тесный коридор среди живого человеческого моря, сдавившего нас со всех сторон. Впереди – Костицин и делегаты (12-15), выбранные от гарнизона для конвоирования. Надвигалась ночь. И в ее жуткой тьме, прорезываемой иногда лучами прожектора с броневика, двигалась обезумевшая толпа. Она росла и катилась, как горящая лавина. Воздух наполняли оглушительный рев, истерические крики и смрадные ругательства… Временами их покрывал громкий, тревожный голос Бетлинга:

– Товарищи, слово дали!… Товарищи, слово дали!… Юнкера, славные юноши, сдавленные со всех сторон, своею грудью отстраняют напирающую толпу, сбивающую их жидкую цепь. Проходя по лужам, оставшимся от вчерашнего дождя, солдаты набирали полные горсти грязи и ею забрасывали нас. Лицо, глаза, заволокло зловонной липкой жижицей. Посыпались булыжники. Бедному калеке генералу Орлову разбили сильно лицо, получили удар Эрдели и я – в спину и голову.

По пути обменивались односложными замечаниями. Обращаясь к Маркову:

– Что, милый профессор, конец?!

– По-видимому.

Пройти прямым путем к вокзалу толпа не позволила. Повели кружным путем, в общем верст пять, по главным улицам города. Толпа растет. Балконы бердичевских домов полны любопытных: женщины машут платками. Слышатся сверху веселые гортанные голоса:

– Да здравствует свобода!

Вокзал залит светом. Там новая громадная толпа в несколько тысяч человек. И все слилось в общем море -бущующем, ревущем. С огромным трудом провели сквозь него под градом ненавистных взглядов и ругательств. Вагон. Рыдающий в истерике и посылающий толпе бессильные угрозы офицер – сын Эльснера, и любовно успокаивающий его солдат-денщик, отнимающий револьвер; онемевшие от ужаса две женщины -сестра и жена Клецандо, вздумавшие проводить его… Ждем час, другой. Поезд не пускают – потребовали арестантский вагон. Его на станции не оказалось. Угрожают расправиться с комиссарами. Костицына слегка помяли. Подали товарный вагон, весь загаженный конским пометом. Какие пустяки! Переходим в него без помоста. Несчастного Орлова с трудом подсаживают в вагон. Сотни рук сквозь плотную и стойкую юнкерскую цепь тянутся к нам… Уже десять часов вечера… Паровоз рванул. Толпа загудела еще громче. Два выстрела. Поезд двинулся.

Шум все глуше, тускнее огни. Прощай, Бердичев!

Керенский пролил слезу умиления самоотвержением «наших спасителей»-так он называл не юнкеров, а комиссаров и комитетчиков:

«Какая ирония судьбы! Генерал Деникин, арестованный как сообщник Корнилова, был спасен от ярости обезумевших солдат членами исполнительного комитета Юго-Западного фронта и комиссарами Временного правительства».

Эту цитату Антон Иванович привел из книгиКеренского – «Дело Корнилова».