Текст книги "Серпантин. Сборник рассказов"

Автор книги: Дмитрий Лагутин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Возможно, именно поэтому я ему поверил.

Дым от костра

Мне снова снится, что я бегу по черной лопающейся земле.

У меня грузное неповоротливое тело, глаза залеплены, в руках я сжимаю длинную дергающуюся палку.

Сердце кувыркается в груди.

Стоит непрекращающийся низкий гул.

Вокруг вздымаются и застывают черные волны, плывут хороводами огни. Из лопающейся земли тянутся толстые паучьи лапы, похожие на черные бамбуковые стебли, бьют по воздуху, скребутся, корчатся.

Одна лапа дотягивается до моей ноги и с хрустом пробивает колено, вторая ныряет под лопатку, цепляется за ребра, как крюк.

Я открываю глаза и вижу, как от окна через комнату тянется прямоугольник света – взбирается на комод, выгибается, жмется в угол.

Я отворачиваюсь к стене. Сон ушел, но сердце еще долго будет ходить ходуном, и этот гул…

Понимаю, что гул никуда не исчез – более того, он сжался, взял новую ноту и теперь больше похож на рев.

Рев перфоратора.

За моим окном – стройка. Это ее прожектор застилает комнату белыми прямоугольниками. Днями напролет стройка стучит, гудит, визжит и шипит.

Но – ночью? Перфоратор – ночью?

Я сел на кровати. Робко тикают часы. Половина третьего.

В половину третьего – перфоратор?

Рев усилился, потом стал глуше.

Я встал, прошел на кухню, ударился коленом об угол стола. Выбрался на лоджию, открыл окно.

Надо мной возвышается серая коробка новостройки с сотней черных глазниц. Из-за коробки выглядывает тонкая рука крана. Надрываются три прожектора.

Рев смолк, потом возобновился.

Я повертел головой – не может быть, чтобы это мешало только мне. Сейчас начнут по одному загораться окна, соседи будут высовываться по пояс, кто-то выйдет из подъезда.

Эта стройка у всех поперек горла стоит. Мало того, что загородили реку, так еще и шумят.

Но – ночью?

Это уже верх наглости.

Никто, однако, не высовывается по пояс, и дверь подъезда не хлопает.

Я всмотрелся в черные глазницы. Не будут же они работать в темноте? Рев поплыл в сторону, словно перемещался с этажа на этаж.

Может, это и не перфоратор? Что тогда?

На седьмом этаже моргнула желтая лампа. Рев затих.

Все?

Я постоял, прислушиваясь. Ночь была звездная, теплая – с осенью в этом году повезло. От реки тянуло дымом – по вечерам дачники на том берегу жгут костры.

Залаяла собака, еще одна, по двору пробежала целая стая, наступила тишина.

Я закрыл окно, шагнул на кухню, выпил стакан воды, постоял немного, прислонившись к стене. Потом вернулся в комнату, растянулся на кровати, стал смотреть на светлый прямоугольник.

Едва стал засыпать, снова раздался рев – такой яростный, что я вздрогнул.

Меня затрясло от возмущения. Я вскочил и принялся одеваться, ругаясь вслух. Выбежал в коридор, сунул босые ноги в ботинки, хлопнул дверью и оказался в подъезде.

Пока ждал лифт, репетировал тираду.

Лифт полз с неохотой – точно только что проснулся. В кабине пахло табаком.

Когда я вышел из подъезда, во дворе стояла тишина. Новостройка смотрела равнодушно, над ней серебрились звезды.

Залаяли вдалеке собаки.

Я пересек двор, пробираясь между припаркованными машинами и уткнулся носом в наспех поставленный забор. Забор был хилый и зиял дырами – оторванные доски валялись тут же.

Я выбрал дыру пошире и полез внутрь.

Едва я оказался по эту сторону забора, меня оглушил рев. Мне стало не по себе.

Рев покатился по округе, обрастая эхом.

Я нашел взглядом окно, в котором моргал свет, и заспешил к подъезде. Новостройка нависала, как великан, загораживая собой половину неба. Все время казалось, что из окон вот-вот посыплется строительный мусор.

Но подъезд был на удивление чист и аккуратен. Свет прожекторов протискивался на лестничные клетки какими-то осколками, обрезками, сыпался по ступеням, лип к перилам – и подъезд сплетался в причудливый серебряный калейдоскоп.

Рев забился по стенам с новой силой.

Снова стало не по себе. Я даже остановился – не вернуться ли? – но тут же себя пристыдил и взялся за перила. Предстояло восхождение.

Рев стал глуше.

На каждом этаже я выглядывал в окно, окна смотрели на реку. По ней тянулся то ли дым, то ли туман, на том берегу мерцали огни. В окружении звезд горел прожектором диск луны.

Рев затих, послышалось какое-то шевеление, звон инструментов. Я запрокинул голову, заглянул в тоннель перил, уносящийся вверх, прикинул – должно быть, все-таки седьмой, не ниже.

Между пятым и шестым я зазевался и зацепил ногой притаившуюся у перил жестяную банку. Банка опрокинулась, и на ступени хлынула широкой полосой белая краска. Банка со стуком покатилась вниз, ткнулась в стену под окном и замерла.

Тут же наверху заревело.

Я застыл. Посмотрел сконфуженно на ступени, двинулся дальше.

На седьмом ревело так, что у меня спина похолодела. Лестница выныривала в коридорчик с лифтом, а далее разбегался в обе стороны, собственно, этаж. Там стояла непроглядная темень.

Я прошел мимо лифта и заглянул за угол. В темноте можно было различить проемы, закрытые неуклюжими деревянными дверями – их жильцы будут менять в первую очередь. Крайняя дверь справа была приоткрыта, из-за нее на плитку стекало едва заметное пятно света, ударившееся обо все стены пустой квартиры, прежде чем выглянуть сюда.

Рев затих, что-то негромко застучало.

Я, не дыша, держась рукой за стену, сделал несколько шагов к двери, потом снова пристыдил себя и пошел, не таясь, нарочно шаркая подошвой.

Дверь была приоткрыта совсем ненамного – и ничего увидеть было нельзя. Но стучали именно тут. И рев, стало быть, шел именно отсюда.

Я кашлянул и ткнул дверь вперед. Она беззвучно уплыла в сторону.

Серый коридор, проемы, ведущие в комнаты, край широкого окна. Из окна видно мой дом. Справа, в углу коридора, у стены сидит ко мне спиной человек. Вокруг него разложены инструменты, из комнаты выбегает провод и тянется к перфоратору.

Человек роется в маленьком оранжевом ящичке – что-то ищет.

Я кашлянул.

Человек подскочил, обернулся, лицо его было белым, как мел, глаза вылезли из орбит.

– Простите, – замялся я, – я… это…

Человек оказался крепким молодым парнем, широкоплечим, высоким. Он схватился за сердце и прислонился спиной к стене, тяжело дыша.

– Извините, я вас напугал, – сказал я.

Парень отнял руку от груди.

– Да уж напугали, да!

Он вытер лоб рукавом.

– Так и помереть можно.

Я не знал, что сказать.

Парень отдышался, посмотрел вопросительно.

Я вспомнил, зачем пришел, и изобразил решительность.

– За то, что напугал – извините! Но что вы себе позволяете, в конце концов?

Парень нахмурился.

– Из-за вас весь район спать не может! Что это вообще такое?

Парень молча смотрел на меня, и мне уже показалось, что сейчас чего доброго придется от него отбиваться, но он вдруг вздохнул и потупился.

– Да понимаю я, понимаю, – сказал он и пнул ногой перфоратор. – Думал, совсем немного придется, а тут вон чего. Начальство лютует, все сроки срываем…

Он снова вздохнул, повел широкими плечами.

– Глупая, конечно, затея, я понимаю. Но раз уж начал…

Я молчал.

Парень вдруг оживился.

– Ну и здорово же вы меня напугали! Я уж думал – все!

И он рассмеялся.

Настала моя очередь хмуриться.

– Вам смешно, а мне приходится вместо того, чтобы спать – по стройкам бегать. Начальство ваше, сроки – это все, конечно, важно, но давайте будем других людей уважать.

Парень перестал улыбаться и развел руками.

– Понимаю, извиняюсь.

Я не был готов к такой быстрой капитуляции и продолжал кипятиться.

– Ну, все-все, – парень примирительно замахал руками, – больше не буду. Еще соберетесь жильцами и устроите тут самосуд.

Он засмеялся.

Мне даже неловко стало.

– Спасибо, – сказал я. – За понимание.

Парень махнул рукой.

– Все, инструмент соберу – и домой.

Он пихнул ногой перфоратор.

– Хотя… Все равно возвращаться. – Он посмотрел на меня. – Вы вниз? Подождите, я свитер натяну, вместе пойдем.

Я кивнул.

Парень подгреб инструменты в угол, унес перфоратор в дальнюю комнату и вышел в растянутом вязаном свитере.

– Готов.

Мы вышли из квартиры в темный подъезд.

– Это вы посреди ночи – да сюда, – причитал он. – Не робкого же вы десятка!

Я даже сам себя зауважал – а ведь не робкого, получается!

На лестнице он выглянул в окно.

– Красотища-то какая!

Я посмотрел через его плечо. Ночь и вправду была красивая – ясная, осенняя, будто стеклянная. Над рекой скользили белые лепестки тумана, сквозь них моргали серебряные блики.

– Красиво, – подтвердил я.

Парень оказался жутким болтуном.

– Думаю здесь квартиру купить, – говорил он. – Чтоб на реку смотрела.

– В этом доме?

– А хоть бы и в этом!

Я пожал плечами.

– Вот у вас окна на реку смотрят?

Я усмехнулся.

– Раньше смотрели. Пока не вот это все, – я обвел рукой лестницу.

Парень крякнул.

Мы перешагнули через разлитую краску.

– Опрокинул кто-то… – сказал парень.

Я промолчал.

– Ну а вообще – как район?

Я пожал плечами.

– Ничего.

– Я вообще всегда о своем доме мечтал, но вот думаю – квартира все-таки удобнее.

– Наверное.

На третьем он снова выглянул в окно.

– Нет, ну какая же красота!

Я согласился.

На втором парень вдруг замер.

– Слушайте, – сказал он, – а, может, того? По маленькой?

Я своим ушам не поверил.

– Нет-нет, спасибо.

Парень вздохнул, спустился на несколько ступеней.

– Ну, а компанию, может, составите? Ненадолго! Так не хочется уходить – река такая.

Он показал на окно.

– Там лавочка есть, за домом, прямо на реку.

Я скривился.

– Знаю я эту лавочку.

Парень ждал ответа. Отчего-то мне стало его жаль.

– Ну, давайте посидим немного. Только пить не буду.

Парень просиял.

– Не будете – не пейте! А я, пожалуй…

Он сбежал по ступеням вниз и нырнул на второй этаж. Потом вынырнул из него с темной бутылкой.

– Вино! – воскликнул он, потрясая бутылкой. – Домашнее! Гостинец от дружка!

– Здорово.

Мы спустились ниже и вышли на крыльцо. Парень втянул воздух ноздрями.

– Какая ночь! А то все сидишь в этой пыли!

Он взъерошил волосы и спрыгнул с крыльца. Я спустился следом, и мы пошли вокруг дома.

Навстречу выбежала откуда-то лохматая собака непонятной расцветки – с ошейником. Узнав моего спутника, она завиляла хвостом и стала ластиться к нему.

– У, подлиза! У, подлиза! Нету у меня для тебя ничего, отстань!

Он потрепал собаку по спине, и та отбежала в сторону.

Мы добрались до забора, парень дернул в сторону широкую доску, за которой открылась мерцающая в лунном свете река.

– Прошу.

Я вылез в образовавшуюся щель, парень юркнул следом.

Перед нами раскинулась ночь. Вниз, к реке, бежала вытоптанная тропинка, по обеим сторонам ее осаждала высокая трава. Постепенно трава мельчала, редела и переходила в песок – узкую полоску пляжа. Берег пузырился – низины и возвышения сменяли друг друга, прячась в стайках покосившихся ив и выгибаясь голыми пятачками. На одном из таких пятачков справа от тропинки стояла грубая неизвестно кем срубленная лавка без спинки.

Лавка стояла таким образом, словно специально предназначалась для созерцания реки – ничто не закрывало обзор, до берега было относительно далеко, вид раскидывался широкий и впечатляющий.

Мы прошуршали по траве и сели. Парень с хлопком выдернул из бутылки пробку, но сразу пить не стал. Долго смотрел на реку, потом вздохнул:

– Надо же, такая красота.

Он поднял бутылку и выпил.

– Точно не будете?

Я покачал головой.

На том берегу моргали огни, тонули в темных кронах крыши. Луна заливала все прозрачным таинственным светом.

Парень снова выпил.

– Хорошее вино, – сказал он. – Не соврал дружок.

Я молчал.

– Даже не верится, что можно вот жить и все время на такую красоту смотреть.

Я не ответил.

– Просыпаешься – красота. Ложишься – красота. Обедаешь сидишь – красота.

Я угукнул.

– Люблю природу, – продолжал он. – Шутка ли – до пятнадцати лет в деревне жил. Чуть что – с дружками на рыбалку. И сидим.

Он посмотрел на меня.

– Любите рыбалку?

Я пожал плечами.

– А я вот жить без нее не могу, – сказал он. – Не дом, а рыболовный магазин.

Он выпил.

– Вот если куплю здесь квартиру – буду тут рыбу ловить. Тут, конечно, рыба так себе, но ведь не в рыбе дело. Будете со мной рыбачить?

Я усмехнулся.

– Вот! Нашел я родственную душу! Может, выпьете все-таки?

Я отказался.

Посидели молча. Где-то залаяли собаки.

– И со стройки уйду… Ну ее, эту стройку… Оно, конечно, хорошо – руками работать, да только не век же вековать.

– А на кого учились?

Парень рассмеялся.

– Учусь! На физвосе.

– Спортом занимаетесь?

Он повел плечами.

– Батя приучил. Ну, батя меня все в военные мечтал определить – да и мечтает – а я вот уперся.

Он замолчал. Выпил еще.

– А я руками работать – страсть как люблю! Будь моя воля – всю жизнь бы по дереву резал!

Он поставил бутылку на землю, стал шарить по карманам.

– Смотрите!

На широкой ладони лежала деревянная птичка искусной работы.

– Как вам?

Я присмотрелся. Такую птичку мог сделать только очень большой мастер – казалось, что перышки сейчас задрожат на ветру.

– Вы сами сделали?

– Сам! – парень подбоченился. – Меня дерево слушается.

Он взял птичку.

– Это же не просто так, это же…

Он поднес птичку к губам, и по округе пронесся тонкий приглушенный свист.

Свист пересек реку и дотянулся до противоположного берега.

– Слушайте, – сказал я, – это ведь просто прекрасно.

Он заулыбался, протянул мне птичку, я стал вертеть ее в руках, рассматривать.

– Дерево, – говорил он, – совершенно особенный материал. Ведь он живой. Когда делаешь что – он с тобой говорит.

Парень пустился в рассуждения о том, какая это таинственная вещь – дерево. Потом снова принялся восхищаться пейзажем. Слышно было, что он успел захмелеть – хватался то за одну тему, то за другую, говорил громко, торопливо.

– Как вот это вот… – он обвел реку рукой. – Костры жгут где-то там, а дым вот, тут.

Белые лепестки сплетались над поверхностью воды, таяли, на их место ложились новые.

– Это же туман.

Он сделал удивленное лицо.

– Туман?

Он прищурился, встряхнул головой.

– Нет, не туман. Дым.

– Кто же будет ночью костры жечь? Вечером только.

– А вон, – он показал на мерцающие огни, – не костры разве?

Настала моя очередь прищуриваться.

– Кажется, это окна.

– Чего же они мерцают?

– Там, наверное, ветер. Кроны качаются, нам кажется, что окна мерцают.

Он задумался.

– Чтоб там был такой ветер, а на реке – гладь? Не знаю. Дым, как есть дым. Да и пахнет же.

Действительно, тянуло дымом.

– Дым, дым, – уверенно сказал он. – Туман не так себя ведет.

Я зевнул в кулак. На тело вдруг навалилась усталость.

– Хотя… Может же быть и дым, и туман – вместе.

Я прикинул – может.

– Может.

– На том и остановимся.

Он выпил и раскинул руки в стороны.

– Эх! Река!

И стал мне рассказывать о том, как они с дружками ходили на рыбалку.

– Точно вина не хотите? Чуть-чуть осталось.

– Нет, спасибо.

Он уже был порядком пьян, путался, вздыхал.

– Ничего они не понимают! – восклицал он тоскливо. – Ничего! А я им… А они мне…

Я слушал рассеянно, вполуха, меня клонило в сон, но на лавке у реки было так хорошо, что уходить не хотелось. Если бы я был один, лег бы прямо тут, на траву.

– Смотрите! – крикнул он, подскочив.

Я вздрогнул.

– Что?

Он показывал на реку.

– Искра!

– Что искра?

– От костра! Долетела – с того-то берега!

Я снова зевнул.

– Не могла она долететь.

Парень сделал обиженное лицо.

– Не могла – а долетела. Я же видел. Долетела – и вот тут, над рекой только, вон там, погасла.

Я сделал вид, что верю.

Спать хотелось так, точно это я выпил бутылку вина, а не он.

Пока сидели, луна успела отползти в сторону и уткнуться в невесть откуда появившуюся рябь облаков. Казалось, что она входит в воду с берега.

Когда я уже был готов закрыть глаза, парень протянул:

– Не обманул дружок. Хорошее вино.

Он перевернул бутылку, и из горлышка на траву упала маленькая красная капля.

– Пора, наверное.

Я потер лицо ладонями.

– Пора.

Мы встали, парень покачнулся, ухватился за лавку, рассмеялся.

– Не обманул дружок!

Я еще раз зевнул.

– Проводить вас? – спросил он.

– Нет, спасибо.

– Как скажете.

– Тебе в какую сторону-то? – спросил я, почему-то обратившись на «ты».

– А вон туда. Я так пойду, по берегу.

Я подумал, что, наверное, не стоит отпускать его в таком состоянии идти по берегу – еще в воду сунется.

Он точно мысли мои прочитал.

– Не бойтесь, я вот так, по травке. К воде – ни-ни.

Мы пожали друг другу руки.

– Спасибо за компанию.

– Да не за что.

– Зря вино не попробовали.

– В другой раз.

Он кивнул, развернулся и пошел по траве. Я посмотрел на реку, в сотый раз зевнул и двинулся к забору. Не успел я пройти нескольких шагов, как на стройке заревел перфоратор. Рев прокатился по берегу, загрохотал над водой.

Парень удалялся, точно ничего не слышал.

Я окликнул его, он остановился, обернулся.

– Там еще кто-то? – крикнул я. – Что это?

Он покачался с пятки на носок, почесал затылок.

– Это… Того самого…

– Что?

Он пожал плечами, развернулся и зашагал, что-то напевая. Через минуту его силуэт исчез в низине, в тени ив.

Рев стал тише, замолк.

Сон как рукой сняло. Я подумал и решил обойти стройку. Сделал здоровенный крюк, обогнул двор и вышел к своему подъезду.

Было тихо, стройка смотрела безучастно.

Я поднялся к себе, выпил стакан воды и рухнул в кровать как был – в одежде.

Что-то снилось – но что именно, я не запомнил.

Когда проснулся, долго лежал, вспоминал ночь. Усмехнулся себе – не робкого десятка. За окном было пасмурно, мелко стучал по подоконнику дождь.

Умылся, позавтракал, надо было уезжать.

В кармане обнаружил деревянную птичку.

Наверное, вертел-вертел ее в руках, да как-то машинально и прихватил.

Я подошел к окну. По стройке сновали рабочие, тарахтел у забора грузовичок. Прожекторы спали. Небо было затянуто серой пеленой.

Нестерпимо захотелось свистнуть в птичку, но я почему-то не решился. Накинул пальто, сунул под мышку зонт, прозвенел ключами и, не дожидаясь лифта, спустился по лестнице.

Едва я сунулся в распахнутые ворота, ко мне подскочила собака – мокрая и растрепанная. Она пискляво тявкнула, но тут же запнулась – узнала, должно быть.

Напротив дальнего подъезда торчал неопрятный вагончик, дверь была открыта, внутри горел свет. Дождь почти затих, перешел в едва заметную морось. Я двинулся к вагончику, выискивая глазами окна вчерашней квартиры.

В вагончике в клубах дыма ютились за столами несколько прорабов. Сухонький мужичок в спецовке стоял в углу, перебирал рассеянно бумаги. Под потолком висела на проводе груша-лампочка.

Я поздоровался, мне равнодушно ответили. Мужичок не отрывался от своих бумаг.

Я объяснил, что мне нужен молодой парень – крепкий, широкоплечий, в вязаном свитере.

– Он из деревни вроде как.

Прорабы переглянулись.

– Нет таких.

Я посетовал на привычку не спрашивать имена, стал путано описывать внешность.

– Дядя, – сказал один. – У нас вообще молодых парней нет. У нас молодых парней – четыре узбека.

Второй прыснул:

– Крепкие, широкоплечие.

Мужичок в углу, не отрываясь от документов, захихикал. Прорабы накинулись на него:

– Иди уже давай! Приклеился к стене!

Мужичок затоптался на месте, как будто решил обмануть своих обидчиков и изобразить уход.

Было душно, пахло краской, но я во что бы то ни стало хотел вернуть птичку – видно было, что она ему дорога.

Я сказал, что это тот самый парень, который вчера ночью работал на седьмом этаже. Мужичок в углу присвистнул.

– Дядя, ты чего? – спросил прораб. – Кто же ночью работает?

Я, сдерживая раздражение, пересказал – про сроки, про начальство.

Подумалось: «А вдруг я его подставляю сейчас? Может, так нельзя?»

– Ночью у нас никто не работает. Нам проблемы не нужны.

Я покачал головой, обрисовал все мое вчерашнее приключение – до предложения выпить.

Прорабы переглянулись, и даже мужичок опустил документы и стал с интересом смотреть – что же будет дальше?

Дождь усилился, забарабанил по крыше вагончика.

– Дядя, чего-то ты путаешь.

Не смеются ли они надо мной?

– Послушайте, – повысил голос я, – хватит комедию ломать. Если трудовая инспекция придет или там еще кто – им будете рассказывать про то, что у вас все чисто-гладко. Мне просто надо человека найти.

Не хотелось оставлять им птичку – просить передать. Вообще ее показывать не хотелось – на смех поднимут.

Самый грузный привстал из-за кипы бумаг.

– Ты чего это бушуешь? Не было тут никого.

Я всплеснул ладонями.

– Показалось мне, да?

Он скривился, разгреб кипу, под ней обнаружился старенький ноутбук – исцарапанный, в пятнах.

– Двадцать первый век на дворе. Все под камерами.

Он открыл ноутбук, и мы долго слушали, как выстукивает свою партию дождь – ноутбук выходил из летаргического сна.

Запрыгнул в вагончик тоненький небритый узбек, что-то затараторил. Я как ни силился, не мог понять – на каком языке.

Мужичок в углу, казалось, задремал.

Прорабы выслушали узбека.

– Он только разгрузился, беги, может, еще не уехал.

Узбек исчез.

Я посмотрел в крошечное мутное окошко – узбек бежал сквозь пелену дождя.

Прораб придавил ладонью мышь и долго стучал по ней огромным пальцем, отпихивая локтем то, что осталось от кипы.

Наконец, он посмотрел на меня.

– Вот.

И повернул ноутбук.

Экран был порезан на несколько квадратов, каждый смотрел на вверенный ему ракурс.

– Цивилизация, – прокомментировал мужичок из угла. – Все по науке.

– Какой подъезд?

Я показал.

– Смотрим.

Все квадраты исчезли, экран занял вид подъезда, в который я вчера так отважно проникал.

– Во сколько, говоришь?

Он щелкнул мышью, и внизу экрана побежали цифры.

– Вот, начинаем с половины второго.

Цифры бежали, а на экране ничего не происходило. Я даже подумал, что изображение зависло, но вот замелькало под камерой темное пятно, покружилось на ступенях, исчезло.

– Собачка наша, – пояснил прораб. – Караулит.

Вот, сейчас появлюсь я. Наверное, со стороны буду выглядеть смешно – крадусь, озираюсь.

Цифры бежали, я не появлялся.

Опять показалась собака, посидела у крыльца, удалилась.

Цифры бежали, изображение светлело.

– Все, утро, – сказал прораб и щелкнул.

Он посмотрел на меня с сочувствием.

– Ну, почудилось, с кем не бывает.

У меня кровь отхлынула от лица.

– Включите другую камеру.

– Послушай, дядя…

– Включите.

Он выдохнул.

– Какую?

Вот эту.

На экране появилась площадка за домом, забор, через который мы вылезали к реке.

Прораб щелкнул, побежали цифры.

Около четырех утра на забор запрыгнула кошка. Тут же примчалась собака, заплясала, прогоняя. Больше – за всю ночь – никого.

Было душно, до тошноты пахло краской. Я поправил воротник.

Прораб щелкнул, цифры замерли.

– Все?

– Может, не та ночь? – я склонился над ноутбуком, еще раз посмотрел на дату.

Потом меня осенило.

– В подъезде! Я банку с краской перевернул – всю лестницу залил! Белая.

Прораб нахмурился.

– Этаж?

– С пятого на шестой.

С трудом нашли нужный ракурс – камера висела у лифта на шестом этаже, видна была только часть лестницы.

Белая полоса сбегала по ступеням. Часы показывали половину первого. Я в это время еще был дома.

У меня в ушах зашумело.

– Это кто-то из наших олухов разлил.

Мужичок отклеился от стены, вытянул шею.

– Так это хромой споткнулся. Позавчера.

Прораб вопросительно посмотрел на него.

– Точно говорю, – заверил мужичок. – Перед самым обедом.

Прораб защелкал, на экране замелькали фигуры.

– Перед обедом, говоришь… – Он прищурился. – Вот!

Цифры перестали мчаться со скоростью света, пошли степенно, как положено.

Мы увидели человека с огромной коробкой в руках. Она, должно быть, загораживала ему обзор – и он то и дело выглядывал из-за нее, перед тем как сделать очередной шаг. Он шел спиной к камере и как-то умудрялся – при своей ноше – сутулить плечи. На каждом шаге он сильно хромал на правую ногу, так, что всякий раз казалось – коробка вот-вот завалится набок.

Человек прошел мимо лифта и ступил на лестницу. Сделал один шаг, второй, третий, и на четвертом оступился. Чтобы не упасть, ему пришлось навалиться на перила, прижав собой коробку. Было видно, как перед ним хлынула по ступеням краска, следом за ней покатилась банка.

Человек перехватил поудобнее коробку, хромая, обошел краску и вышел за пределы видимости.

Меня мутило.

Я сунул руку в карман и нащупал птичку.

– Это какая-то ошибка.

В вагончик снова запрыгнул тоненький узбек, завел свою скороговорку.

Прораб захлопнул ноутбук.

– Дядя, – сказал он. – Иди уже.

Он повернулся к мужичку.

– Зови хромого.

Мужичок положил документы на стол и протиснулся мимо меня на улицу.

– Дядя! – воскликнул прораб. – Ну иди уже!

Я хотел что-то сказать, но не знал, что. Сделал шаг назад, оперся рукой о дверной косяк и вышел.

Дождь хлестал изо всех сил, ботинки по щиколотку ушли в вязкую грязь.

Я раскрыл зонт и, хлюпая подошвами, зашагал к воротам.

Небо было серое, и новостройка была серая, и грязь была серая – и все вокруг было серое. Я почувствовал, как отступает тошнота, но запах краски все еще стоял в ноздрях.

У ворот я обернулся и увидел, как по крыльцу подъезда спускается мужичок из угла, а за ним идет, хромая, человек, которого мы только что видели на экране.

Мужичок что-то объяснял, не оборачиваясь, размахивал руками. Увидел меня, показал пальцем. Хромой поднял на меня голову, присмотрелся, пожал плечами.

Они заспешили к вагончику. Следом увязалась собака.

Дождь бился о зонт так, словно хотел его смять.

За домом, вдалеке, серое полотно облаков разошлось, и в образовавшуюся щель хлынул золотой свет.

Море

В лаборатории было тихо и прохладно. Распахнутое окно смотрело во двор, почти вплотную прижимаясь к могучим елям. Утро было солнечное, свежее, вдалеке гудели чуть слышно автомобили, не нарушая при этом общего ощущения тишины. В воздухе пахло электричеством и спиртом, столы, приборы, мониторы сияли начищенные до блеска и словно радовались наступающему дню.

У самого окна, спиной к елям, ежился над микроскопом сухонький старичок в белом халате. Тонкие длинные пальцы ловко орудовали пинцетом, старичок причмокивал, поджимал губы и мурлыкал из-под щетки усов какую-то мелодию.

За окном защебетали птицы, старичок оторвал взгляд от окуляров, выпрямил спину, блаженно закрыл глаза, улыбнулся и глубоко вздохнул. В этот момент в коридоре послышались торопливые шаги. Старичок снова вздохнул – на этот раз с досадой. Шаги приближались, переросли в топот, загремели совсем близко – старичок зажмурился в надежде, что источник шума минует лабораторию – дверь распахнулась, и на пороге возник высокий брюнет спортивного вида в белом же халате. Полы халата взвились от сквозняка, шею старичка обдало холодом, бумаги на столе зашевелились негодующе. Брюнет тяжело дышал, глаза его сверкали.

– Профессор! – закричал он,– Аркадий Николаевич!

Старичок медленно отложил в сторону пинцет.

– Чего тебе, Сережа?

Брюнет в два шага пересек лабораторию, потом обернулся, кинулся к двери и захлопнул ее. И снова оказался перед старичком.

– Аркадий Николаевич, – прошептал он, – это… это невероятно.

– Что невероятно, Сережа?

– Я вчера… задержался… засиделся опять…

– Сережа… – неодобрительно покачал головой профессор, – ты много работаешь. Не жалеешь себя.

Брюнет махнул рукой.

– Вы и представить себе не можете, Аркадий Николаевич… это фантастика.

Профессор молчал.

– Засиделся я… – продолжал брюнет, – за Мелиховским проектом… до ряби в глазах считал. Потом, надо, думаю, отвлечься…

Он остановился, расправил плечи, взъерошил волосы. Затем сунул руку в карман халата, выудил оттуда здоровенную завитую рогом ракушку и выложил ее перед профессором, едва не повалив микроскоп.

– В общем, вот.

Профессор нахмурился и аккуратно отодвинул микроскоп в сторону. Потом вопросительно посмотрел на брюнета.

– Это ракушка из старого кабинета, – пояснил тот.

– Я ее узнал, Сережа. Ее Виктор Викторович из отпуска привез.

Ракушка была изящная, бело-коричневая, с торчащими по одну сторону зубцами. Другая сторона заворачивалась в саму себя нежным розовым глянцем.

– В этой ракушке… – брюнет понизил тон, выпучил глаза и выдохнул. – Море.

– Море?

– Море.

За окном раздался щебет, профессор вздохнул горестно и потер переносицу.

– Сережа, – протянул он, – либо изъясняйся понятнее, либо оставь меня в покое. Можешь взять выходной, – прибавил он, сделав паузу, – ты как будто бледнее обычного.

Брюнет снова взъерошил волосы, потом вдруг развернулся и заходил по лаборатории.

– Аркадий Николаевич, – заговорил он, наконец, отчеканивая каждое слово и стараясь вести себя как можно спокойней, – надо, думаю, отдохнуть. Пошел, сделал кофе, полистал какую-то ерунду, которую Миша на столе забыл. Потом стал по стеллажам прохаживаться. Вижу – ракушка эта. Я на нее никогда особого внимания не обращал – ракушка и ракушка. А тут взял, давай в руках вертеть. Вспомнил, как в детстве мы их к уху прикладывали, море слушали. Приложил – слушаю. Шумит, значит. Хорошо так шумит. Я – забавы ради – пошел к себе, подключил щуп с камерой, да и давай его в ракушку заталкивать. Какой-то даже азарт взял – до самой сердцевины, дескать, долезть, до упора. Пыхтел, сопел, вспотел даже, раз десять заднюю давал – но долез-таки. Да так долез, что чуть в обморок не упал.

Профессор молчал.

Брюнет хлопнул в ладоши и даже на носочки привстал.

– Да что рассказывать! Вы сами убедитесь! Здесь или у меня – без разницы. Хотя лучше у меня – там приборы посвежей.

Профессор долго смотрел на брюнета, затем встал. Прошагал через лабораторию до двери, застыл перед ней на мгновение – и отворил рывком.

Дверь дернулась, описала положенную дугу и ударилась ручкой о стену коридора. Профессор медленно выглянул, посмотрел налево, потом направо. Обернулся, прищурил глаза.

– Сережа, – протянул он, – я пойду только потому, что на тебя это не похоже. Но если это какой-то розыгрыш… Клянусь…

И он потряс кулачком.

Брюнет подбежал к нему, схватил за кулак и затряс его в своих огромных ладонях. Потом отскочил к столу, схватил ракушку и прижал к груди.

И они направились в так называемый «старый кабинет». Солнце заливало тихие коридоры, барельефы на стенах темнели и изгибаясь. Они изображали ученых с колбами, инженеров с гаечными ключами, прекрасных космонавтов в скафандрах. Барельефы как бы говорили: «Колба и ключ – вот и все, что нужно человечеству».

На четвертом этаже встретили Лену Ивушкину.

– Леночка, доброе утро, – остановил ее профессор. – Как твой проект?

– Ничего, Аркадий Николаевич. Движется потихоньку.

– Это хорошо, что потихоньку, – одобрительно покачал головой профессор. – Наука спешки не любит.

И они двинулись дальше.

«Старый кабинет» представлял собой сумрачное помещение с окнами на стену соседнего дома. Стояли рядами столы, вдоль стен тянулись стеллажи. Кое-где на столах горели лампы – видимо, с вечера.

– Проходите, пожалуйста, – и брюнет за рукав подтянул профессора к своему столу. – Смотрите. Но прежде… сядьте.

И он придвинул черное кожаное кресло. Профессор оглянулся по сторонам, сел и сложил руки на груди. Потом снял очки, потер пальцами переносицу, с тоской посмотрел на окно, за которым не было видно ни солнца, ни елей, ни голубого неба.