Текст книги "Королевский сад"

Автор книги: Дмитрий Красавин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Дмитрий Красавин
Королевский сад

Королевский сад

У короля был сад. В этом саду росло множество растений со всех уголков мира. Король любил свой сад и с удовольствием отдыхал в нем между делами.

Однажды ему пришла в голову мысль поинтересоваться у растущих там деревьев и цветов – счастливы ли они?

Он подошел к могучему дубу, под сенью которого так приятно было посидеть в знойный полдень, и спросил:

– Ты счастлив?

– С чего бы это мне быть счастливым? – недовольно пробурчал дуб в ответ.

– А почему бы и нет? – искренне удивился король. – Неужели мои королевские садовники так плохо за тобой ухаживают?

– Не то, чтобы плохо. Но вот если б они могли что-нибудь сделать с моими плодами…

– Но я не вижу на твоих великолепных ветвях ни одного поврежденного желудя!

– Это так, но они такие крохотные, невкусные, невзрачные. Мне, сильному и могучему, невыносимо стыдно иметь столь невзрачные плоды! Они унижают мое достоинство! То ли дело плоды у яблони!

Король подошел к яблоне:

– Яблонька, у тебя такие большие красивые плоды и к тому же очень вкусные, ароматные. Ты счастлива?

– Выдумал тоже! – возмутилась яблоня. – Посмотри на мои ветви – они стонут под тяжестью этих плодов. С таким бременем, о каком счастье можно вести речь? Вот вишня, ей определенно повезло – и плоды самое то, и цветет всех красивее в саду!

Король задал свой вопрос вишне.

– Да, мои плоды меня устраивают, – ответила вишня, – но мое цветенье так кратковременно! То ли дело роза – она цветет почти все лето и каждый ее бутон – совершенство!

– Ты что, издеваешься? – обиженно отозвалась роза. – У самой, небось, кора гладкая, а я вся в колючках, как дикобраз.

Так король обошел почти все растения и опечаленный уже намеревался возвращаться во дворец, как вдруг в самом дальнем углу сада его внимание привлек чей-то радостный голосок:

– Динь-динь, динь-тирлинь.

Король раздвинул ветки жасмина и увидел среди высокой травы маленький колокольчик, который восторженно вертел головой во все стороны, оглашая полянку радостным звоном.

– Ты что такой радостный? – удивился король.

– А как же мне не радоваться? – отозвался тот. – Ведь я расту в королевском саду!

– Но условия, в которых ты растешь, несравненно хуже, чем у других растений. Тебе приходится изо всех сил тянуться вверх, чтобы не заглушила трава, мои садовники не удобряют твоих корней, не опрыскивают листья, не разрыхляют почву, не выдергивают вокруг тебя сорняки. О тебе никто не заботится!

– О нет, Ваше Величество, Вы ошибаетесь! Да, садовники меня не балуют вниманием. Ну и что? Это такая мелочь, что я о ней даже никогда и не думал! Ведь обо мне заботится весь мир! По утрам я купаюсь в росе! Ночь дает мне отдых, а в полдень моих лепестков касаются лучики Солнца, согревают их своим теплом! Сегодня рядом со мной остановился король и разговаривает как с равным. Жизнь прекрасна! Я так счастлив!

Король нагнулся ниже, заглянул в искрящиеся радостью синие глаза колокольчика и задумался. Что такое счастье? Зависит ли оно от того, как за нами ухаживают, кто о нас заботится или это нечто неуловимое, зависящее от нас самих?

Потом он осторожно, чтобы ненароком не задеть нежные лепестки колокольчика, отпустил ветви жасмина и выпрямился. Его сердце было наполнено тихой радостью.

Колокольчик ли был тому причиной? И "да", и "нет".

"Нет", потому что эта радость была с ним всегда, никогда не покидала. Каждый из нас создан из вещества, называемого радостью, и никакой колокольчик тут не может ничего ни прибавить, ни убавить.

"Да", потому что, сосредотачиваясь на внешнем мире, с годами мы забываем о том, что радость живет не вовне, а внутри нас. И тогда для напоминания нам нужен колокольчик.

Быть или не быть счастливым – каждый выбирает сам. Не так ли?

Королева осеннего сада

Весь мир был желтый: желтый сад, желтое солнце, желтая стена дома, проглядывающая сквозь пожелтевшую листву. И настроение у меня тоже было желтое, осеннее.

Я сидел на краешке мокрой скамейки и смотрел на проходивших мимо людей. Пестрота мелькавших перед глазами лиц и нарядов действовала угнетающе. Извечный диссонанс между природой и человеком казался в тот день особенно ужасным. Конечно, настроение не всегда можно менять в тон времени года. Но хоть какой-то отблеск осени должен же быть на лицах и в одежде людей? Вот, к примеру, идет парочка влюбленных – хохочут, обнимаются, толкают друг друга. А одеты как? Сплошное безвкусие: на нем синие джинсовые шорты (это осенью-то!), на ней распахнутая до неприличия ослепительно-голубая блузка и розовые брюки.

Эх, люди, люди!

Я долго с грустью смотрел вслед шумной компании подростков, гнавших перед собой пустую банку из-под пепси. А когда все они слились в одно большое, беспрерывно пульсирующее аляповатое пятно, повернул голову в другую сторону и увидел, что на соседней скамейке сидит… Королева осеннего сада!

Да-да, именно Королева, потому что и ее тонкие с опущенными вниз уголками губы, и легкий желтый плащик, и бледнопалевые сапожки – все-все было необычайно осеннее. Ниспадающие волнами на плечи рыжие волосы были ей удивительно к лицу и беспредельно гармонировали с красноватыми листьями клена, стоящего чуть поодаль. Ее большие грустные глаза были полны печали осени. Следом за Королевой к скамейке подбежала небольшая премиленькая собачонка бежевого цвета с продолговатым серым пятнышком на боку. Улегшись у ног своей хозяйки, она почти слилась с землей.

Поэтичность облика девушки, оттененная грустной лирикой увядающего сада, пробудила в душе прилив нежности. В осеннем воздухе уже прорисовывались строчки стихов, готовые вот-вот тронуть мои губы, как вдруг громкий лай какого-то пса вторгся в этот зыбкий, только-только зарождающийся мир гармонии.

Большой, неуклюжий, он несся вдоль аллеи прямо на нас. Комья грязи, вылетая из-под громадных лап, шлепались на листья, на одежду зазевавшихся прохожих… Судя по скорости и злобному лаю, намерения у пса явно не отличались благородством.

В памяти моментально ожили светлые образы мушкетеров, романтических рыцарей средневековья с их мужеством и бескомпромиссностью в поступках, когда дело касалось защиты прекрасных дам. Я, мельком взглянув на прижавшуюся к ногам моей Королевы собачку, бросился наперерез псу, споткнулся о край бордюра и… распугав флотилию пожелтевших листьев, растянулся в громадной луже.

Пес, сделав фантастический пируэт, вихрем перелетел через меня, пронесся мимо Королевы с ее напуганной собачонкой и резко затормозил возле деревянного забора, защищавшего сад от набегов детворы.

На заборе сидел большой рыжий кот, лениво посматривающий одним глазом на истошно лаявшего пса. Кот был в безопасности. Девушке с собачкой тоже ничего не угрожало.

Все было обыденно и просто. Волосы у девушки были крашеные, желтый плащ как-то неестественно ярок. И вообще, ей было еще очень далеко до Королевы осеннего сада, иначе бы ее грязно-серая собачонка не лаяла на меня, а девушка не смеялась бы так громко в эту грустную осеннюю пору.

Чудесный мост

Игумен со своим келейником возвращались в монастырь, но заплутали и вынуждены были заночевать на обрывистом берегу неведомой таежной речки. Проснувшись поутру, игумен увидел на другой стороне стадо коров и разбудил келейника:

– Илюша, переберись на тот берег, найди пастуха, спроси дорогу и умоли дать нам хлеба с молочком, а то что-то я совсем изголодался.

Илюша упал игумену в ноги, попросил благословения и, получив его, радостный скатился вниз к реке. Вода была чистая, прозрачная до самого дна, а ее поверхность переливалась мириадами бликов восходящего солнца, как церковь в Пасху переливается огоньками горящих свечей. Оглядевшись, юноша понял, что брода рядом найти не удастся. Плавать он не умел, но желание игумена для келейника закон, а главное – почитал он своего хозяина на равных с Богом. Осенив себя и речку крестным знамением, Илюша заговорил с ней:

– О чистая непорочная река, я преклоняюсь пред тобой как совершеннейшим Божьим даром – в тебе нет ни одного изъяна! Мой игумен тоже чист и непорочен! Ты одаряешь своими благодатными водами всех, кто приходит к твоим берегам, и он одаряет благодатью Божьей всех, кто приближается к нему! Во имя Господа нашего Иисуса Христа, во славу моего игумена пропусти меня на тот берег за молочком для непорочного слуги Божьего.

И случилось чудо: течение реки на миг замерло, мириады солнечных бликов поднялись вверх, образуя над водой сверкающий мост.

Восхваляя Бога, своего игумена и реку, келейник взошел на этот чудесный мост и, не замочив ног, перешел на противоположный берег.

Спустя какое-то время он тем же путем вернулся обратно с холщовой котомкой за плечами, наполненной хлебом, маслом и молоком.

Игумен, в изумлении наблюдавший за этим чудом с высокого берега и слышавший все, что говорил юноша, бросился к реке, чуть не сбив с ног своего верного слугу, и, перекрестившись, смело ступил на еще не утративший своего блеска чудесный мост. Однако не успел он и до середины добежать, как блики вновь опустились на поверхность реки. Лишившись опоры, ноги игумена вытянулись, и святой отец камнем пошел ко дну.

Лежать бы ему там до скончания веков, если б не случилось быть рядом пастуху. Не мешкая, тот нырнул в реку и вытащил игумена на берег. Продрогший, напуганный слуга Божий долго молчал, обсушиваясь и согреваясь возле разведенного пастухом костра, и наконец с обидой в голосе произнес:

– Я тот самый игумен, во славу которого возник этот чудесный мост. Как же могло так случиться, что подо мною он вдруг исчез? Я чуть не утонул!

– Святой отец, я человек малограмотный, – поразмышляв немного, ответствовал ему пастух, – но позвольте, скажу свое мнение.

– Говори!

– Келейник, когда подошел к реке, восхвалял и Бога, и реку, и вас. Его сердце было переполнено благодарностью к Творцу, восхищением красотой и совершенством Его творения. В нем не было места ни для чего другого. А ваше сердце распирали мысли о собственной значимости. Может, в этом причина?

Весенняя притча

Под крышей полуразвалившегося сарая лежал камень. Он был большой с розовыми прожилками по бокам и темно-серым верхом. Лежал, как и положено камню, всю зиму на одном месте, взирая на окружающий мир через призму проносящихся над ним тысячелетий.

Пришла весна. Над камнем поселилась хрупкая и капризная сосулька. То ли камень не тем боком повернут был, то ли еще что не так, но он ей сразу не понравился. Ухватившись покрепче за кусок старого рубероида, сосулька вытянулась своим длинным носом к его центру и стала на него капать.

Вначале изредка, прицеливаясь и как бы стараясь насладиться произведенным эффектом.

Камень не реагировал. Он ее просто не замечал!

Она стала капать чаще… Еще чаще…

Дальше – больше. Ближе к полудню капли слились в беспрерывный ручеек, и… сосулька вся на воду изошла.

Камень лежит как прежде – чистый, безгрешный. Нежится в лучах теплого апрельского солнышка. Как будто никто на него и не капал.

Все сиюминутное подобно тающей на солнце сосульке.

Кто осознал это, тому не в чем упрекать окружающих, тот способен наслаждаться жизнью в любой ситуации. Даже если на него капают. Не так ли?

Девочка Таня

Когда мне было лет шесть, девочка Таня, примерно одного со мной возраста или чуть младше, поинтересовалась у меня:

– Ты знаешь, откуда берутся дети?

– Из маминого животика, – ответил я.

– А как они попадают в животик, знаешь?

Этого я не знал, и Таня объяснила:

– Это папы передают мамам семечки, и из семечек в животике вырастают детишки, – потом, помолчав немного, предложила:

– Давай, ты мне дашь семечек, а я дочку для нас с тобой рожу.

– Из семечек только подсолнухи растут, – возразил я.

Мы стояли с ней на газоне недалеко от забора, ограждающего школьный стадион. Около забора росло несколько кустиков вербы. Таня взяла меня за руку и потянула к кустам.

– Глупенький, это совсем другие семечки. Пойдем, я тебя научу, как все делается, мне сестра рассказала. Надо только хорошо от всех спрятаться.

Прятаться я любил и послушно пошел за ней.

За кустами мы немного присели, чтобы никто нас не видел. Таня сняла через голову платье, положила сверху на ветки вербы и сказала, чтобы я тоже снял свои шортики. Я стал расстегивать лямки на шортиках, но потом заколебался: у меня не было трусиков под шортиками, а ведь я уже достаточно взрослый мальчик, а взрослым мальчикам нельзя стоять голенькими перед девочками.

– Не тяни, давай быстрее, – поторопила меня Таня и выпрямилась, укладывая свои трусики поверх платья.

– Я уже взрослый, – ответил я.

Она снова присела и зашептала:

– Нас никто не видит, а я никому ничего не скажу. Мы должны совсем-совсем раздеться и поцеловаться. В одежде ничего не получится. А потом…

Она не успела досказать, что «потом», как над нашими головами раздался истошный женский вопль:

– Бесстыдники! Молоко на губах не обсохло, а туда же! Сейчас я вас в таком виде к родителям отведу!

Незнакомая нам женщина решительно раздвинула кусты, наклонилась и, протянув руку вперед, ухватила Таню за длинные золотистые косички. Таня закричала. Из ее больших зеленых глаз брызнули слезы.

Меня как кнутом по спине хлестнули. Я подпрыгнул, ухватился двумя руками за руку женщины и впился в нее зубами.

Женщина от боли и неожиданности завизжала, разжала, сжимавшие Танины волосы, пальцы.

Таня отскочила в сторону, схватила лежавшее поверх куста платье и бросилась наутек. Я подхватил ее падавшие на землю трусики, запихнул в карман шорт и, на ходу застегивая лямки на шортиках, тоже бросился бежать, но в противоположную сторону.

С Таней мы встретились снова в нашем дворе. Она жила в четырнадцатом доме, а я – в шестнадцатом, на Молодежной улице. Окна наших комнат смотрели через двор друг на друга.

Таня стояла возле моего подъезда и смотрела, как ее старшая сестра прыгает со скакалкой. В окне напротив, на подоконнике, сидела вполоборота их мать и лузгала семечки, сплевывая шелуху вниз на землю. Перехватив мой взгляд, она отложила в сторону кулек с семечками и все внимание сосредоточила на мне.

Напустив на себя невозмутимый вид, я направился к дверям своего подъезда. Таня демонстративно повернулась ко мне спиной. Проходя мимо, я легонько толкнул ее в спину рукой. Она, не оборачиваясь, раскрыла правую ладонь. Я положил в нее сжатые в комок трусики. Она накрыла их ладонью левой руки и побежала к своему подъезду. Я открыл дверь своего подъезда и, не оборачиваясь, с высоко поднятой головой зашел вовнутрь.

Больше мы с Таней не виделись. Нас с братом родители на лето отвезли к бабушке в деревню, а когда мы вернулись в город, на окнах дома напротив не было ни цветов, ни занавесок. Ближе к зиме из дома выехали последние жильцы, и он пошел на снос. О дальнейшей судьбе Тани и ее сестры мне ничего неизвестно.

Осенние листики

Я нажал на педаль тормоза. Машина послушно остановилась перед светофором. Тотчас же о ветровое стекло ударился сморщенный желтый лист, чем-то напоминающий удивленное человеческое лицо. Раздираемый любопытством, он принялся бесцеремонно разглядывать пассажиров на заднем сидении. Затем затрясся, задрожал, скользнул вправо, сделал круг по периметру стекла, резко взмыл вверх и спикировал на стоявший во втором ряду опель. Несколько секунд, замерев на одном месте, пристально всматривался в лица сидящих там людей. Потом что-то более привлекательное вновь заставило его подняться в воздух и устремиться на красный свет через перекресток к противоположной стороне дороги…

Зажегся зеленый. Я выжал сцепление, нажал на газ. То ли старый знакомый, то ли новый листик судорожно чиркнул по стеклу.

Неожиданно подумалось: «А чем осенние листья отличаются от людей? Не подобны ли вихри наших бессчетных желаний осеннему ветру? Нам кажется, что мы свободны, что сами выбираем, как и куда лететь. Но разве человек и его капризы – одно и то же? Разве по сути своей мы не является чем-то большим? Свобода не в том, чтобы тащиться по миру на поводках бесчисленных, постоянно меняющихся желаний, а в том, чтобы всегда и всюду оставаться людьми, выражать свою суть. Вы согласны?

Ветер играет над дорогой осенними листьями – швыряет вверх, собирает в стаи, разбрасывает по сторонам…

Птичка в клетке

Соседскому мальчику подарили птичку в большой клетке с позолоченными прутьями. Неделю или две он наслаждался общением со своим пернатым другом. Но в конце концов из чувства сострадания решил выпустить птичку на свободу.

Он поставил клетку на балкон, открыл в ней дверку, а сам вернулся в комнату и стал через стекло наблюдать, как его друг будет прощаться со своей позолоченной тюрьмой.

Вначале «друг» долго и придирчиво осматривал балкон и распахнутое над клеткой небо, потом несколько раз опасливо высовывал наружу голову, суетливо вращая ею во все стороны: нет ли во всем этом непривычном для него окружении какого-либо подвоха, и, наконец, вот он долгожданный миг – выпрыгнул через дверку на пол, взмахнул крыльями и взвился в небо.

Но не тут-то было. Не прошло и минуты, как птичка вновь спустилась на балкон и поспешно запрыгнула обратно в клетку.

Последующие попытки выпустить «друга» на свободу оказались такими же безуспешными. Пернатый друг явно выказывал предпочтение хоть и тесной, но обжитой, «родной» клетке перед необъятными просторами внешнего мира.

Не так ли и ум человека, соорудивший для себя клетку из прошлых обид, побед, поражений, не решается с ней расстаться – все пережевывает и пережевывает прошлое, упуская настоящее, упуская саму жизнь.

Дверь в клетке открыта – лети! Весь мир открыт перед тобой! Но…

Как мы с Женей Шароновым чуть не стали индейцами

Сейчас уже не помню, из каких источников я, ученик второго класса самой обычной советской школы, почерпнул информацию о жизни индейцев. Но сама по себе идея жизни в лесу – свободной от скуки школьных уроков, полной опасности и приключений – до такой степени овладела мной, что я решил незамедлительно начать подготовку к ее осуществлению.

Первым делом под большим секретом я поведал о своих планах Жене Шаронову. Женя тут же заявил, что тоже хочет стать индейцем. Кроме всего прочего, его в этой идее привлекала возможность избавиться от чрезмерной родительской опеки. (Женя был единственным ребенком в семье, и мама с папой дрожали над каждым его шагом, стараясь во всем сына контролировать, направлять, иногда применяя для пользы дела методы физического воздействия в виде ремня.)

Мы с Женей продумали детали обустройства жизни в лесу и начали подготовку к осуществлению столь замечательной идеи. У Жени был ключ от принадлежавшей их семье сарайки, расположенной во дворе дома. В углу сарайки, за поленницей дров, мы устроили небольшой склад, куда в течение месяца перетаскивали из своих квартир кусочки сухарей и по маленьким горсточкам различные крупы, сахар, соль.

Кроме того, мы изготовили два копья – обороняться от волков и других хищников, если те осмелятся напасть на нас в лесу. Копья представляли собой тонкие двухметровые палки, на торцах которых за неимением железных наконечников мы прибили по гвоздю, сплющив затем шляпки и заострив при помощи напильника.

Естественно, мы не забыли также создать свой «золотой запас», выпрашивая под разными предлогами деньги у родителей. Точную цифру не помню, но рублей 10 набрали (дело было еще до денежной реформы 1961 года). Мы бы могли и более основательно подготовиться, но после очередной взбучки от родителей за двойку Женя сказал, что его терпенье лопнуло – бежать в лес надо немедленно.

На следующее утро, основательно позавтракав и прихватив с собой увесистые бутерброды, мы якобы пошли в школу, но, завернув за угол, быстро обежали дом с другой стороны и вдоль строя примыкавших друг к другу сараек добрались до Жениной.

В сарайке вытряхнули из портфелей учебники, тетрадки и прочие излишние для индейцев вещи. Замаскировали всё среди дров. Один портфель сделали продовольственным, сложив в него бутерброды, сухари, крупы, соль, сахар. В другой положили топор (а как же в лесу без топора!), ножик, спички, фонарик, гвозди, походный котелок и бельевую веревку. Достали из тайника наши копья и пошли в лес.

Из окружающих город лесов мы выбрали тот, который начинается за поселком Волжский. Женя в нем ни разу не был, но я считал себя большим знатоком того леса, так как неоднократно ходил в него за грибами и ягодами вместе с отцом и старшим братом. Обычно мы на пристани «Дворец культуры» садились на речной трамвайчик, примерно через час выходили на пристани «Мехзавод», поднимались вверх по речному склону и через поселок Волжский шли в лес. Весь путь занимал часа три, не больше.

Утро нашего побега выдалось морозным. До Волги мы добрались быстро, еще храня в складках одежды тепло домашнего очага. Далее предстояло идти по льду реки. Дабы сократить путь, мы заранее решили не переходить Волгу по прямой, с берега на берег, а идти по диагонали, ориентируясь на силуэт здания шлюзов. Подняв воротники пальто, завязав покрепче ушанки так, что наружу выглядывали только глаза и кончики носов, мы ступили на заснеженный лед.

Встречный ветер заставил нас пригнуть головы. Вначале мы шли плечом к плечу, потом для экономии тепла и сил разумно решили идти след в след, поочередно меняясь местами. Ветер крепчал, далекий силуэт здания шлюзов становился все менее заметным, а затем и вовсе исчез за пеленой густой снежной мглы.

Около часа мы двигались молча, но упорно вперед, ориентируясь по смутным очертаниям берегов и постепенно приближаясь к другой стороне реки.

– Далеко еще до леса? – спросил наконец Женя, обходя меня сбоку, чтобы сменить в роли ведущего.

– По Волге – столько, сколько прошли, или чуть больше, а потом через поселок еще идти надо.

Женя остановился, повернулся лицом ко мне:

– Мы не дойдем, выбьемся из сил и замерзнем.

– Да, – согласился я, – летом на речном трамвайчике мы с отцом быстро добирались, а пешком по снегу получается очень медленно, и устаешь.

– Надо искать другой лес, поближе, – резюмировал Женя.

– Хороший лес есть около железнодорожной станции Просвет. Она недалеко от Рыбинска. Я видел из окна поезда – там по обе стороны железной дороги сплошные елки растут.

– Надо ехать в лес на поезде, чтобы выйти, чуть-чуть пройти и сразу шалаш для жилья строить, костер разводить.

– Да, пойдем к нашему берегу. Я знаю, где тут летом пристань была, а недалеко от нее было кольцо автобусное. Сядем на автобус, доедем до вокзала.

Мы развернулись назад и минут через сорок в том месте, где летом была пристань «Свобода», замерзшие и чуть не падающие в снег от усталости, наконец, снова вышли на берег.

Чтобы не привлекать к себе излишнего внимания прохожих, копья спрятали среди лежащих на берегу Волги бревен.

Пока добирались автобусом до железнодорожного вокзала, случилась другая напасть – набившийся на Волге в валенки снег постепенно растаял, ноги отсырели, и от этой сырости по всему телу шел жуткий холод. Нужно было где-то найти место, чтобы разуться, просушить валенки, носки, согреть ноги. В холодных залах железнодорожного вокзала такого места не нашлось. Потоптавшись немного в очереди возле касс, все еще чувствовавшие усталость и дрожащие от холода, мы решили немного повременить с лесом.

Я предложил идти от вокзала во Дворец культуры. Там есть маленький боковой вход, откуда идет лестница в библиотечные залы. Дверь должна быть открыта, так как читальный зал работает очень долго. За дверью в тамбуре вся стена увешана отопительными батареями. Там всегда очень-очень тепло, можно прижаться к батареям, сверху положить мокрые носки. Заодно и перекусим бутербродами, а то уже кишки от голода сводит.

Собрав остатки сил, мы покинули здание вокзала и вновь окунулись в снежную круговерть. На улице было темно. Какая-то женщина остановила нас на полпути, принялась расспрашивать, почему мы еще не дома, не лежим в своих кроватках. Я разъяснил ей, что нам срочно надо в библиотеку. Какое-то время она упорно шла рядом с нами, потом отстала.

Дверь бокового входа действительно оказалась открытой, от батарей шло блаженное тепло. Мы моментально разулись, разложили носки и валенки по батареям, сняли пальто и, обняв широко раскинутыми руками ребра радиаторов, плотно приникли к ним своими промерзшими тельцами.

В таком виде где-то около полуночи и нашли нас там наши родители.

До дома мы ехали все вместе на такси. Ехали молча. На лестничной клетке я протянул Жене руку, чтобы попрощаться до завтра, он тоже было потянулся ко мне, но его мама с силой затолкала своего сына в открытую дверь их квартиры, и мне ничего другого не оставалось, как, понурив голову, следовать за своей мамой в свою квартиру.

Потом был «разбор полетов». Я рассказал родителям все про индейцев и о том, как тщательно мы готовились. Маму интересовало, думал ли я, каково будет им, родителям, жить, не зная, где их сын и что с ним случилось.

Я признался, что не думал.

Из-за стенки доносились громкие крики Жени, – его родители беседовали с ним на других тонах.

Мама спросила, чувствую ли я свою вину.

Я сказал, что чувствую – Женю жалко.

– Ну что ж, – вздохнула мама, – это уже хорошо, но, может, еще что почувствуешь.

Она поставила посередине комнаты стул, велела мне сесть на него, сидеть, думать и не слезать до тех пор, пока не осознаю всю тяжесть совершенного мною.

Родители легли спать. Старшему брату Лене, порывавшемуся несколько раз вступиться за меня, не было дозволено общаться со мной. Я сидел молча в темной квартире и слушал доносившиеся из-за стенки всхлипы Жени.

Родителям тоже не спалось, они ворочались на кровати, шептались. Наконец мама сказала, чтобы я сходил в туалет, почистил зубы и ложился спать.

Больше мы с Женей не предпринимали попыток стать индейцами. Если до этого дня его родители ставили ему меня в пример за хорошую учебу и всячески поощряли наше общение, то после неудачной попытки стать индейцами, они долгое время вообще запрещали ему встречаться со мной.