Текст книги "Глаза волка (СИ)"
Автор книги: Дмитрий Крамер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)
========== Предисловие ==========
Мой путь к тебе был настолько долог и неоднозначен, что если даже меня подвесят за ноги, я навряд ли признаюсь во всем, что со мной произошло. И ни одна душа не заставит меня рассказать об этом, даже под самыми жестокими пытками.
Прошлое… Самое трудное – это скрыть его не от окружающих, а от самого себя. Я, например, убежден, что каждый порок оставляет след на лице. Как шрам. То есть однажды убив, ты мысленно убиваешь еще и еще, ты никогда не перестанешь это делать, даже если твои руки больше не обагрит кровь. И на твоем лице навсегда останется маленькая предательская морщинка, от прищура или горькой усмешки.
Если ты когда-то был шлюхой, то память об этом также будет годами тебя преследовать, оставляя отпечаток двуличности и приторной тошнотворной сладости.
Но прошлое не выкупить, поэтому самое лучшее – это избавиться от воспоминаний, забыть, кем ты был. Я старался поступить именно так, и с годами достиг в этом значительных успехов.
========== Часть 1. Мое счастье ==========
У нас с тобой есть всё, что нужно для счастья. Нам обоим. Есть небольшая квартирка на окраине города, где всегда чистота и уют, есть две машины и небольшой счет в банке.
Тебе со мной неплохо, пусть ты и не даешь отчет себе в этом. Мы планируем ребенка, хотя, видит бог, я не люблю детей.
Мы живем друг для друга, но каждое утро, просыпаясь и глядя в потолок, я никак не могу вспомнить, где я. В голове проскакивают тысячи вариантов, потому что где только я не просыпался. Проходит минута, я с замиранием сердца поворачиваю голову… И вижу спящего тебя. Тогда я любуюсь на твой профиль, еле видный в сумерках, красивый, тонко очерченный. Ты ровно дышишь, горячий, спящий, и я, успокоившись, слышу, как через несколько минут звонит будильник.
Ты тогда недовольно открываешь глаза, отключаешь противный звук и, мыча мне что-то смутно напоминающее “доброе утро”, поднимаешься.
Мы идеальная пара. Мы два пазла, которые подошли друг к другу, будто специально были созданы друг для друга.
Глядя, как поправляя трусы, ты идешь в ванную, сонный, как потягиваешься, как затем делаешь нам обоим кофе, я ловлю себя на мысли, что видел мужчин и лучше тебя, и хуже. Но только ты заставил меня забыть свое прошлое, заново родиться, отрезать всё, что было до этого.
– Куда сегодня собираешься? – Ты сидишь за столом, пока я делаю бутерброды, вдыхая аромат крепкого черного кофе и лениво меня рассматриваешь. Я выгляжу не лучше – такой же взлохмаченный, в неуклюжих трусах и в майке, щурюсь на солнечное утро.
– К десяти поеду к заказчику, потом в студию, потом в университет, – протягиваю бутерброд, сажусь рядом, – А ты как всегда? Будешь в восемь?
– Ага, – отхватываешь зубами большой кусок и запиваешь черным кофе, – Сан Саныч достал.
– Что, придирается?
– Ага, говорит, посчитай смету. Я посчитал. Я три дня ее считал, помнишь, говорил тебе? Так вот. Мне в бухгалтерии эти овцы выдали неправильные числа, и получилось что я крайний. А он мне потом втык, что надо было дотумкать что “прочие расходы” не могут составлять сумму более 40% от всего проекта. А, не важно, – ты делаешь взмах рукой, как бы показывая, что я всё равно половину не пойму и допиваешь кофе. Я киваю.
Мне непонятна твоя работа, но я всегда тебя слушаю. Этого достаточно нам обоим. Зато тебе понятны мои картины и дизайнерские решения. А еще я оканчиваю пятый курс, хотя, в моем возрасте это поздно. Но ты не возражаешь, тебе нравится, что я учусь.
Мы поднимаемся. Пока я быстро мою кружки, ты одеваешься, следом я.
– Тебе же к десяти?
– Да, – киваю, – Но хочу я прогуляться по городу, может, вдохновлюсь чем-нибудь.
– Да? Ага, – ты уже обут, стоишь в прихожей. Я подхожу, позволяя себя обнять за талию и крепко прижать к себе, – Веди себя прилично.
Произносишь насмешливо, зная, что я самое тихое и спокойное существо на свете. Хотя, как знать. Целуешь в губы, проводишь рукой по затылку, ероша волосы. Исчезаешь за дверью.
Вздыхаю. Но скучать некогда, тем более, что в последние дни мне приходится прикладывать много сил, чтобы ты не догадался, какие кошки скребут у меня на душе.
========== Часть 2. Сон ==========
Всё началось дня три назад. Мне снился сон, хотя я редко их вижу и запоминаю. Я шел по голому весеннему лесу. Вокруг меня простирались цепи гор, а в нос бил свежий, резкий запах, какой бывает только в начале марта, когда тает снег и появляются первые листья.
Я шел бесцельно, с умиротворением глядя, как сквозь ветви синеет чистое небо. Красота поглощала меня, я желал раствориться, остаться здесь навечно. Меня преследовало ощущение, будто это самое родное место на планете. Я шел по склонам, вверх-вниз, перепрыгивая через ущелья, через ручьи, цепляясь за ветки кустов, чтобы подняться.
Шорох прошлогодних листьев заставил меня оглянуться. И в ту же секунду у меня перехватило дыхание от древнего, безликого ужаса. Передо мной стоял волк. Его пасть была оскалена, из ноздрей исходил пар. Раздалось тихое рычание.
Я смотрел на волка, а он не отрывал взгляда от меня. И его глаза выдавали в нем демоническое, жуткое существо, но при этом смутно знакомое. Он не хотел мной полакомиться, он хотел чего-то другого. Я обхватил ствол дерева и прижался щекой к коре, не зная, как быть. Волк не уходил, но и не нападал. А я смотрел на него, чувствуя, что я узнаю его, вспоминаю.
И я узнал. Мысль, как молния, пронзила меня, заставила вздрогнуть от страшного осознания. Этот волк – это я сам, в одной из своих далеких прошлых жизней. И как только я это понял, лес утонул в противном звуке сирены. Я проснулся. Меня разбудила куда-то мчащаяся под окнами скорая.
Мне не нужно было лезть в сонники. Смысл кошмара был предельно ясен. Если ты встречаешь самого себя, в каком бы то ни было обличье, то готовься к смерти. Это осознание повергло меня в уныние, и уже третий день я натягиваю улыбку на лицо, хотя мои еще постаревшие много лет назад глаза выдают меня с потрохами.
Ты чувствуешь, что что-то не так, но я всё сваливаю на погоду, на давление, на подготовку к экзаменам. А ты долдонишь, что когда я закончу учиться, то мы заведем ребенка.
Мне не столько себя жалко, а жаль тебя подводить. Как же так, тебе однажды позвонят и попросят опознать тело. А ведь мы с тобой два пазла. Ты прикипел ко мне, и ты не виноват, чтобы быть наказанным.
Я одеваюсь и спускаюсь вниз. Восемь часов утра. Но на самом деле мне не до вдохновения. А до чего? Я и сам не знаю. Сажусь в машину и еду в центр, где планирую погулять.
Есть такое устаревшее, давно забытое слово – “фланирование”. Это прогулка без цели по улицам, не зная зачем. Не имея понятия куда.
В двадцать первом веке это глупо – фланировать, ведь время – деньги, а отсутствие цели идет вразрез с существующей эпохой. Но кто сказал, что я живу в настоящем? Мне непонятна современная музыка, меня пугают спешащие прохожие, я не от мира сего.
Но фланирование – это не просто действие. Это обряд. Гуляя без цели и маршрута, ты отдаешь себя в руки высших сил, которые помогают если не встретиться с судьбой, то хотя бы познать себя, узнать о самом себе правду.
И я отправился на поиски этой правды, постепенно растворяясь с городом. Я соврал тебе. Сегодня не будет встречи ни с каким заказчиком. И в университет я тоже не поеду, я буду готовиться к смерти. Как готовиться? Не завещание писать, в этом нет нужды. После моей смерти всё перейдет тебе, как мужу. Но быть готовым к смерти – это вам не фунт изюма. Нужно прийти в гармонию с самим собой. А это в моем случае практически невозможно, потому что я никак не определюсь с тем, нужно ли мне вспоминать прошлое или попытаться всё задвинуть в дальние уголки памяти? Кажется, что нужно первое. Но Бог-то всё помнит.
Я гуляю по городу уже час. Квартал за кварталом, я устремляюсь в самую глубь, где растут, закатанные в асфальт, искривленные деревья, а прямо на улице сушится белье. Мне нравится наблюдать за мещанским бытом. Раньше я этому завидовал, когда годами сидел в одиночестве, рисуя никому не нужные картины, а поздним вечером, заходя в какой-нибудь супермаркет, я воспринимал всех, кто там есть, как семью, ту, которой у меня не было. При этом я не чувствовал себя несчастным. Я никогда не чувствовал себя несчастным. И хотя я неоднократно хотел покончить с собой, это желание, скорее, возникало от осознания отчужденности от всего мира. Я был в нем, и в тоже время жизнь проходила мимо меня, не касаясь, будто я был чумной для нее.
========== Часть 3. Исповедник ==========
Я отгоняю воспоминания. Мои ноги устали, я не так молод, хотя и здоров. Мне тридцать два. Солидный срок. Пожил же? Кофейня, куда я и направляюсь. Я тут впервые. Заказываю эспрессо. Мне его подают в маленькой белой чашке, и я сажусь недалеко от выхода, рядом с прозрачной дверью, сквозь которую проникают лучи солнца.
Посетителей мало. Заходят, выходят. Я едва касаюсь губами чашки и вытягиваю уставшие ноги. Мои мысли опять черти где. Дверь снова открывается, и внутрь заходит старик. Крепкий, с огромной черной бородой, но не священник, это я чувствую по взгляду его блестящих угольных глаз. Одет неважно, за спиной котомка, какие я видел на картинах девятнадцатого века.
Он подходит к стойке, где официанты варят кофе. Старик что-то просит. Неразборчиво. Ему отвечают. Кофейня совсем небольшая, я слышу каждое слово.
– Уйдите, мы не подаем.
Снова бессвязный шепот.
– Если хотите есть, идите работать!
Я наблюдаю эту сцену. Гнев официанта так велик, что, кажется, из глаз посыпятся искры. Я его понимаю. Работать по двенадцать часов на ногах, пусть и посменно. А тут кто-то приходит и что-то просит.
Старик оглядывает зал, и останавливается на мне. Его взгляд цепляется за мою фигуру, будто репей за одежду. И я поднимаюсь. Я сам не понимаю, зачем и почему решил его накормить. Есть ли у меня лишние деньги? Лишних денег не бывает. Да и жалостливым меня назвать никак нельзя. Но я не могу остаться равнодушным, может, потому что ненавижу, когда кто-то голоден?
Подхожу к стойке, киваю старику.
– Что будете?
Он тычет рукавом на кофе и на бутерброды. Сандвичи. Официант неодобрительно на меня смотрит, но молчит. Заказываю. Он наливает кофе в бумажный одноразовый стакан, будто боясь, что старик заразит их, если выпьет из чашки.
Когда мне ставят всё на поднос, я, наконец, замечаю, что у старика на руках нет пальцев. Ни одного. Он молча на меня смотрит, а я беру поднос и иду за свой столик. Я не любитель компаний, тем более бомжа, но в голове, будто случайно, проскакивает мысль. От старика не пахнет. Ни перегаром, ни немытым телом, никак.
Он садится рядом со мной и, наконец, произносит.
– Как узнал про печать смерти?
Я вздрагиваю, взгляд невольно начинает блуждать, но… попытка не пытка.
– Увидел самого себя во сне. В образе волка.
Старик кивает, и я чувствую, как от него буквально разит энергией. Злой, страшной.
– А почто брата убил?
Сглатываю. В голове гудит.
Почто. Брата. Убил.
Я уверил себя, что у меня никогда не было брата, что мне он приснился. Но это ложь. Он был всегда, он и до сих пор стоит за моими плечами, с занесенным надо мной лезвием, с желанием мести за свою отнятую молодую жизнь.
– Он… Он…
Смотрю на старика. Странный бездомный сейчас напоминает статую. Он не отводит от меня свой тяжелый взгляд. А мне отвечать надо, хотя мой ум не может понять, какую власть надо мной имеет этот человек.
– Он меня сдал, продал, променял.
Я сказал это. Мои слова были похожи на куски горящих углей, я их выплевывал, обжигая гортань.
– Ты любил его не как брата.
– А он продал меня не как брат.
Я чувствую, как на моем лице снова появляются пороки, стертые за долгие годы тренировок.
– Ты сам отдался тому, кому он тебя предложил.
– Я думал, он…
– Оценит?
Киваю. Я уже плохо помню, что я тогда думал. Мне было семнадцать, ему – двадцать четыре. Я долго держал злость в себе, а потом, когда мы собирались ехать в другой город, я толкнул его под колеса проезжающей электрички. Я был в толпе, едва ли кто-то понял, кто виноват в несчастье. Но ровно с того дня у меня на щеке появилась бороздка, а глаза постарели.
– Не хочешь умирать?
– А кто хочет?
– Ты не смыл клеймо убийства. Братоубийства. Твой грех виден за несколько верст. Это черная отметина.
Молчу. Знаю, что видно. Я два года, каждый день, боялся разоблачения. И желал его. Старик смотрит на меня, кивает. Чего кивает?
– Искал смерти?
– Искал.
– Так что сейчас хочешь? Не звал бы тогда ее, не стояла бы она сейчас на пороге.
Прикрываю глаза. Яркой вспышкой проносится воспоминание. Брат, улыбается, широко. Он без одежды, лежит в постели и манит меня к себе. А я не могу отказать, мне хочется его, так сильно, что даже осознание, что я буду носить на себе его запах нисколько не пугает. Я таю от его губ, от широких накаченных плеч.
Я смотрю на его каменный член и не могу удержаться, чтобы не коснуться губами, вобрать в себя, показывая свое полное подчинение.
Он не был со мной нежен, даже больше, он надо мной смеялся, но не вслух, тайком. Только почему я сейчас слышу его смех? Почему он звенит в ушах?
Он вел себя как животное. Заламывая мне руки, заваливал на постель, неуклюже овладевая мной, наслаждаясь тем, что, схватив меня за горло, абсолютно игнорирует мои желания, стремясь доставить удовольствие прежде всего самому себе. Я послушно подставлялся, ради того, чтобы он продолжал, лишь бы не уходил, соглашался на любое унижение. Потом он меня одолжил другу.
– Ты мог отказать тому парню. Почему этого не сделал?
– Я бы тогда отказал брату.
Мой кофе остыл. Я смотрю в чашку, в черное зеркало напитка и снова вижу, как меня тискает какой-то вонючий урод. Я в тот миг сломался. Я больше не любил брата. Я его возненавидел так, как ненавидел никого в жизни, ни до, ни после.
– Но ты жалел обо всем, что делал.
– Жалел. Знал ведь, что делаю, – пожимаю плечами.
У меня плохо получается объяснять. Я могу только смутно догадываться, что я – всего лишь второсортный актеришка, отыгравший мыльную пьесу на подмостках прокуренного, провинциального театра. Но режиссер-то – сам Бог!
– Почему потом подпускал к себе всех, кто попросит?
– Он меня испачкал, и я пачкался. Одним больше, одним меньше.
– А почему остановился?
Единственный светлый миг. Вспышка, приправленная горечью полыни, застрявшей комом в горле. Это сложнее, чем рассказать про брата. Меня наказывают не за его смерть, а за это. На глаза наворачиваются слезы. Я не смотрю на старика, а он всё понимает.
– Избавился от нерожденного ребенка…
Кладу голову на руки. Делаю усилие, чтобы не разрыдаться. Я ведь забыл про это, а он напомнил… И снова стало жалко.
– Зачем вы все мне напомнили?
С трудом выдавливаю слова, заставляя себя снова повернуться к собеседнику.
– Ты должен прийти в гармонию с собой.
– Должен. Чтобы умирать было не так страшно?
– Там, – старик кивает головой, как бы показывая куда-то в сторону, – тоже есть кое-что. Бытие, как и тут. Тебя обо всем спросят. А ты готов к ответу?
– Я готов получить что заслужил.
Лгу. Не готов. Я боюсь смерти. Как это случится? Автокатастрофа? Или меня кто-то убьет? Маньяк? Грабители? Знаю, что будет больно. Но еще я боюсь того, что меня ожидает. Откидываюсь на спинку кресла, сжимая зубы до боли в скулах.
– Зачем ты тут? Ты пришел забрать меня?
– Нет.
– Кто ты? Черт?
Я с вызовом смотрю на старика, хоть и сквозь слезы.
– Нет, я исповедник.
– Ты…
Не могу произнести ни слова, рыдания мешают. Не удержался. Стыдно. Хотя, какая разница?
– Исповедники – это не только христианские священники. Тебя будут судить по меркам той системы, в который ты живешь. Но пока ты не простишь себя, тебя никто не простит.
– Как же я себя прощу? – мотаю головой. На такие вещи уходят годы, но мне этого срока не хватило.
– Подумай, ради кого.
– Он… – замолкаю. Как же так? Первый мужчина, с кем мне удалось построить хотя бы подобие счастья, вожделенную гармонию, пахнущую спекшимися на солнце травами. Неужели всё закончится? Пытаюсь что-то сказать и не могу. Есть несколько видов молчания, и моё молчание сейчас – самое глубокое, которое мне удалось испытать.
– А что будешь делать, если в живых останешься?
– Жить.
Выдавливаю из себя. Жить. Мне представляется твое лицо, утром, смешное, не выспавшееся.
– Мне пора.
Я ожидаю, что старик поднимется и уйдет, но вместо этого темнеет. Темнеет зал, и уже вокруг меня не столики, не стены, а густые сумерки. И кладбище. До самого горизонта. Будто все люди планеты там похоронены. А между могил ходят странные существа. Демоны – не демоны. Будто большие насекомые, только на задних лапах. И никто меня не видит. Моего собеседника нет, вот только вижу недалеко от себя могилу, от которой исходит свечение. Поднимаюсь и, как в полусне, подхожу к ней. Она прозрачная, будто не отсюда вовсе. Мерцает. А на покосившемся гранитном памятнике – портрет моего собеседника, и годы жизни – 1835-1923 гг.
Синева от могилы расползается, окрашивает погост, будто рисует. Я начинаю узнавать местность. Это кладбище в центре города, я был там много раз, вот только могилы старика ни разу не видел.
Осознав это, заваливаюсь на бок, чувствуя ноющую боль внизу живота.
– Скорую, скорую!
Вопли, а я лежу посреди зала, боль не проходит, кажется, что даже сочится кровь. Провожу рукой между ног. Точно.
Перед глазами расползается чернота.
========== Часть 4. Кладбище ==========
– У тебя была внематочная беременность.
Ты. Сидишь рядом с моей койкой, унылый. Я вижу, как опущены твои плечи. Мне так жаль тебя расстраивать.
– Прости.
– Ты не виноват. Просто… И как мы не заметили ничего?
– Не знаю.
Ты проводишь рукой по моему запястью, глядя куда-то в сторону. Мы оба чувствуем себя виноватыми, только в отличие от тебя, я знаю, в чем. Хотя, быть может, и за твоей душой какие-то грехи числятся, о которых я никогда не узнаю?
– Ты мог погибнуть, но теперь все позади. У нас еще будет малыш.
Киваю, отвожу глаза. Никого у нас не будет. Не верю. Страшно.
Ты сидишь со мной еще около часа. Затем прощаешься. Я остаюсь предоставленным самому себе.
Две недели в больнице прошли более-менее сносно. Ты постоянно приходил ко мне, а я вспоминал могилу старика. Это первое, куда я наметил прийти, как только вернутся силы.
И силы вернулись. Тайком, пока ты на работе, я взял такси и доехал до кладбища. Превозмогая слабость, я прочесывал его, пока не нашел то самое место, которое видел в своем странном сне наяву.
Я угадал, нашел. Старик хмуро смотрит на меня с гранитного памятника. Я принес гостинец, из той кофейни, всё, что он заказал тогда. Ставлю прямо на могилу. Что еще делать, не знаю.
Собираюсь уже уходить, но слышу, как сзади кто-то подкрадывается. Хрустят сухие ветки, как в том сне. Оглядываюсь. И как в том сне, я вижу самого себя. Волка. Он полупрозрачный, смотрит на меня, не моргая, не опуская глаз.
А я, в бессилии опускаюсь на колени, прислоняя руки к лицу, ожидая, что дурной знак перерастет в убийство. Лишь недоумеваю, почему я так жесток к самому себе?
И, глядя на рычащего хищника, мне вдруг яростно хочется жить. Хочется просыпаться каждое утро, готовить бутерброды, рисовать картины, и… любить.
Любить тебя. Единственного, кто у меня есть.
Моя душа рвется вверх, прочь от тяжести, которая полжизни не давала мне разогнуться. Я прощаю себя, я заключаю сделку с самим собой, и осознание, что я сам выбираю себе судьбу, вдохновляет. Я рву цепи, которыми был скован до этого.
Волк смотрит в глаза, затем разворачивается и исчезает между памятников.
Почти без сил, звоню тебе. Я не могу подняться. Хрипя и сбиваясь, я объясняю, что нахожусь на кладбище, заставляя тебя, громко ругаясь, сбежать с работы и приехать, чтобы забрать.
– Что ты тут делал? На кладбище?!
Мне нечего ответить, но этого и не требуется. Обхватив тебя за шею, я поднимаюсь, зная, что волк еще не вернется очень долго.
========== Часть 5. Звонок ==========
– Спасибо за гостинец! – старик, на этот раз с руками, пьет кофе и закусывает принесенным бутербродом. – Что, ребеночка хочешь? И жить долго?
Киваю, не спуская глаз с собеседника. Он прожевывает.
– Не люблю я таким как ты помогать, ну да ладно. Отмаливай грехи свои, а я улажу.
– А это не грех?
– Грех – смерти себе желать.
– А брат?
– Ты простил себя, а тебя простили давно.
– А…
– Вот это отмолишь. Ну, бывай!
Просыпаюсь от звонка телефона. Пять утра. Кому приспичило в такую рань? Нащупываю сотовый, нажимаю кнопку.
– Слушаю.
– Сергеев Олег Александрович?
– Да, я.
Ты тоже просыпаешься от звонка. Щурясь, вслушиваешься в разговор.
– Вы родились тридцатого ноября тысяча девятьсот восемьдесят второго года?
– Верно.
Повисает пауза. Собеседник молчит, потом выдает.
– А вы сейчас лежите перед нами.
– Где? – сажусь на постель, окончательно просыпаясь.
– В морге… Вы повесились…
– Уважаемый, я лежу у себя дома! И вы меня разбудили.
– Вы родились в Иркутске?
– Я родился в Ростове-на-Дону!
– А прописаны вы где? Не в Иркутске?
– Я прописан и проживаю в Саратове! Что за тупые шутки?
– Простите, значит, это ваш двойник. Самоубийство. Обнаружили тело на чердаке дома, пытаемся найти родственников.
– Оригинальный способ.
– Простите.
– До свидания!
В бешенстве кидаю трубку.
– Кто это?
– Идиоты какие-то. Ошиблись…
– Что сказали? – смотришь на экран телефона, – номер не местный.
– Погиб мой однофамилец, ищут родственников.
В голове яркой вспышкой возникает отрывок сна. И дед, который, ухмыляясь, пьет кофе. Я прикусываю язык. Этот парень, однофамилец, вперед меня на тот свет отправился. От этого становится как-то не по себе, во рту появляется противная горечь.
Ты видишь, как тень пробегает по моему лицу и, приобнимая меня за плечи, целуешь в висок.
– Не бери в голову. Пошли, кофе попьем? Я вчера купил тортик, “Наполеон” называется.
– Да, – усилием воли я избавляюсь от какого-то страшного, мерзкого ощущения, будто что-то склизское меня потрогало холодными щупальцами. Потрогало, но выбрало другую жертву, – пошли есть тортик.
Тортик… А ведь я еще поживу.
