Текст книги "Тень отражения"

Автор книги: Дмитрий Душинский

Соавторы: Наташа Корнеева
сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Тень отражения
Наташа Корнеева
Дмитрий Душинский

© Наташа Корнеева, 2021

© Дмитрий Душинский, 2021

ISBN 978-5-0055-8858-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Погружение в непрожито-забытую жизнь. Безумный фантасмагорически-ностальгирующий декаданс

Погожий день или, скорее, вечер, ближе к закату. Сквозь открытые створки окна ветерок лениво играет с занавеской. Невесомая ткань, колышется, отражаясь сначала в одном стекле, затем – во втором.

И ничего в этом нет особенного…

Но вот ветер резко дёргает занавеску, облака закрывают солнце, и ты замечаешь отражение в первом стекле, а на втором, словно периферийным зрением, успеваешь ухватить что-то неясное, зыбкое, буквально на миг, на мгновение, и понимаешь – ты видел тень отражения.

Полюби меня просто так,

На одно неприкосновение,

На четыре четвёртых такт

Небольшого произведения.

На одну, лишь одну мечту.

Я не стану ничьей тенью,

Вот прошу – ничего не жду,

Полюби на одно невезение.

Чтобы были глаза честны,

И не скованные движения,

И неважно – другой – ты,

Не меня, так моё отражение.

Ничего я тебе не дам,

Ничего не возьму взамен я,

Полюби на один обман,

На одно моё невдохновение.

Полюби меня со стороны,

На улыбку, на ветер, поверю я,

Нет тебя – это блик пустоты.

Никого. Ничего. Безвременье.

глава 1

Свист чайника, первая сигарета натощак. Копание в телефоне, сопровождающее утренний хаос мыслей. Калейдоскоп фрагментов дней, обрывков образов, каких-то воспоминаний, новостных лент. Кроссовки, щелчок двери и привычная колея маршрута от дома до работы. Часть пути на трамвае, часть – пешком. Наушники глушат городской шум, от нечего делать можно рассматривать окружающий пейзаж и прохожих, в надежде увидеть что-либо интересное.

В принципе, с определённого момента, я полюбил эту монотонную жизнь захолустного городка. Размеренный быт, одинаково безликие дни, иногда казалось, что и сам постепенно обезличиваешься и растворяешься.

Двигаясь каждодневным маршрутом на работу, не несущую никакого смысла, отмерял шаги под композиции, звучащие, казалось, уже в мозгу, а не в наушниках. Трамвайная остановка в такую рань практически пустовала, три уже давно примелькавшихся изученных персонажа не в счёт. Два с половиной трэка спустя, грохот и скрип возвестил о прибытии адской колесницы. Заедающие двери впустили, гнусавый голос искажался динамиками, становясь ещё более мерзким. Объявив следующую остановку и табу на перевозку оружия, динамики забулькали и захлебнулись. «Вожатый трамвая утонул на рабочем месте» – возник в голове новостной заголовок. Стоя в передней части обшарпанного вагона, бросил взгляд на пассажиров. Человек двенадцать от силы. Несмотря на все потуги, такие же внутренне ободранные, как и вагон, как, впрочем, и я.

Очередная остановка заставляет заранее морщиться, ибо лязг и скрип тормозящего вагона с утра просто разрывает мозг. Восемь. Восемь погружений циркулярной пилы в голову каждое утро, и даже наушники не спасают. Наверное, это что-то, как теперь говорят, кармическое. Люди постепенно наполняют вагон, и к просачивающимся звукам прибавляется тот самый гомон, присущий общественному транспорту. Перед кольцом Промзоны выхожу, оставляя выцветшее брюхо металлического монстра набившим его обитателям. До работы примерно с десяток трэков неспешного шага по футуристическому пейзажу. Полупустые офисные здания, цеха, осыпающиеся заводские корпуса, забегаловки и автосервисы. Если б встретить парочку ниггеров, то вполне сошло бы за заброшенный Детройт.

Нелепый лоск здесь сосуществует с крайними формами нищеты и запущенности, на этом контрасте общий фон выглядит ещё более абсурдно.

Ноги сами несут по маршруту, огибая колдобины. Асфальт тротуара местами разбит окончательно, местами абсолютно свеж. Перед некоторыми зданиями его сменяет брусчатка, вдоль заборов он часто переходит в натоптанную тропу. Иду, стараясь вглядываться в лица, в происходящее вокруг, нахожу в этом признаки жизни. Разглядываю здания, в этом есть какая-то цепь времён. В голове возникают дурацкие вопросы об истории и судьбах. Ловлю себя на мысли, что это развлечение настолько же бессмысленно, как и всё, чем я занимаюсь. Но есть маршрут, есть работа и есть нехитрый способ отвлечься, коротая дорогу.

Прохожих не так уж и много, гораздо больше громыхающих грузовиков, вздымающих клубы едкой пыли. Поэтому встречные прохожие представляют большой интерес. Да, именно так: прохожие и здания.

Сегодняшнее утро не отличалось разнообразием. Пальцы нащупали смятую пачку, нехитрые манипуляции и я притормаживаю, чиркая зажигалкой. Серая змея забора из бетонных плит тянется через дорогу от меня. Некогда заводская территория, ныне, в массе своей, заросшая бурьяном, с торчащими рёбрами ржавой арматуры, какими-то брошенными вагонами, непонятными оседающими сооружениями и прочими признаками запущенности и упадка. Я же стою между трёхэтажным зданием с сияющим фасадом из алюминия и стекла и ветхим бараком на два этажа, стою ближе к бараку. Помпезный фасад – гордость какой-то очередной конторки, явно стремящейся показать окружающему миру свою успешность. Миру глубоко плевать, да и мне тоже. Барак суть не терра инкогнита, но определённый интерес вызывает. Мои предположения, что это было жильё для заводчан, скорее всего, верны. Я не назвал бы его мрачным. Типовая застройка своего времени, конечно же, обветшавшая за долгие годы. Непонятно только, живёт ли там кто-то до сих пор или нет. По вечерам я вроде бы не видел свет, а может не обращал внимания. Хотя, возможно он просто тонул в блеске своего чванливого соседа.

Чиркая дешёвой китайской зажигалкой, я несколько замешкался прикуривая. Наконец, упоённо выдыхая дым, поднял взгляд. На меня плыла девушка.

Не буду кривить душой, я бы не назвал её красивой. Лет двадцати пяти, невысокая, по моде одетая. Однако, было что-то в её облике, на чём взгляд задерживался. Может, рыжие волосы, ниспадающие огненным водопадом на плечи, может, невероятно красивые глаза. Подчас трудно объяснить, что привлекает внимание. Невольно залюбовавшись ей, чуть повернул голову, смотря вслед. Периферийное зрение отметило отражение медного всполоха, удаляющееся в пыльном окне скособоченного барака.

Вместе с докуренной сигаретой заканчивается мой маршрут. Имитация проходной с охранником, впавшим в анабиоз, засиженные мухами пластиковые панели стен, огнетушитель с вековым слоем пыли – всё на месте. Здраствуй, кузница светлого будущего.

Пересекая площадку, отделяющую проходную от цеха, уже слышу гул вентиляционной вытяжки. Рабочий день начался. Коробка цеха, слепленная из бетонных плит, впускает меня через обычную дверь в здоровенных воротах. Лавируя между станками, пачками заготовок, добираюсь до раздевалки. Мужики, по обыкновению, гоняют чаи, начальник цеха, естественно, задерживается.

Раскачавшись и откушав чаю, наш маленький коллектив приступает к работе. К гулу вытяжки добавляется завывание, скрежет и свист станков. Периодически поверх этого урагана льётся бальзам великого и могучего. Глядя на лица своих коллег, для разнообразия представляю, что они – китайцы. Мысленным взором добавив каждому специфические черты, развлекаюсь до обеда. С наступлением обеда какофония шума глохнет, и прокуренный кандей принимает тружеников. Начинается суета с пакетами, банками и прочей утварью. Микроволновка цвета хаки, в пятнах всех цветов и калибров, механически отмеряет минуты. Семь душ за самодельным столом. Под стук ложек ведётся неторопливая беседа. Гранта или Логан, Украина или Сирия, вечером пивка, губернаторский особняк, кассирша Танька из соседней «Пятёрочки», платёжки ЖКХ, в августе в Турцию. Кажется, сядь я через месяц за этот стол в обед, не потеряю нить разговоров. Хотя нет, не кажется. В дверях появляется мастер. Пара-тройка дежурных заезженных шуток, новые вводные, замечания и прочее. Исчезает также, как и появился. Последние минуты обеда тянутся под табачный дым и осоловелые взгляды.

«Глаза совсем слабые стали», – печально констатировал Фёдор Михайлович. Потрескавшееся стекло в оконной раме, покрытое толстым слоем пыли, не улучшало обзора. Пыль и окно – два его верных спутника последнее время. Телевизор давно перегорел, а радиоточка на кухне почему-то не функционировала. Пришедшее на ум «Не выходи из комнаты» вызвало в душе горькую саркастическую улыбку. Жизнь для Фёдора Михайловича сконцентрировалась за окном. Хотя, чего кривить, приблудный кот Васька навещал его через приоткрытую форточку на кухне. Серый котейка часто сидел, лупая на него зелёными хитрыми глазами. В давно не прибираемой квартире это создавало хоть какой-то уют.

Со скрипом отрывая ноги-корни от пола, заканчиваем обед. Станки, так же скрипя, набирают обороты. Вот она, интеграция механизма и человека. Остатки рабочего дня тонут в мыслях о скором вечере. Долгожданные семнадцать ноль-ноль приносят относительную тишину. Наша разношёрстная компания собирается по домам. Пересекая проходную, думаю, что неплохо бы проверить у охранника пульс. Кто-то из наших суетливо садится в проржавевшую гордость отечественного автопрома, беря с собой попутчиков, кто-то – гордо в кредитную иномарку, несколько человек, как и я, движутся к остановкам.

глава2

Я к вам пришла и принесла себя.

Упрёком тишины горели свечи.

Невнятный звук на полосы размечен.

Спаси и сохрани. Прости меня.

А вы глядели мимо, вдаль и сквозь,

А вы – молчанье, вечное терпение,

А мы всё просим: ««Дайте нам прощение»

А сами вкривь и снова наискось.

Стою. Ищу за ликами глаза,

Не нахожу, но вглядываюсь. Тщетно

Прошу, крещу и плачу незаметно

Под треск свечей. Целую образа.

Не там ищу, иду я не туда.

Они смеялись уголками ризы:

«Сначала рухни и разбейся в брызги,

Потом, быть может, мы простим тебя.»

Под потолком дёргалась в конвульсиях лампочка. Дешёвая. Тусклая. Агония продолжалась вторые сутки. Осторожные пауки подыхали с голодухи. Всех мух они давно переловили. Воздух загустел так, что, прикасаясь к стенам, уже не мог оторваться. Так и висел клочками. Пыльными. Рваными. Ненужными.

Опустевший взгляд лениво перемещался с предмета на предмет, не находя за что зацепиться. Железная кровать с провисшим панцирем напоминала скелет столетней черепахи.

Самодельный табурет кряхтел, из последних сил удерживая огромный цветок в деревянной кадке, перетянутой железными обручами. Цветок? «Мама, почему он цветок? У него нет цветов. Это обычная трава…» Слова металлическими шариками лупили стены. Отскакивали, оставляя мелкие выщерблены, падали замертво на некрашеные половицы и, подумав мгновение, с холодным стуком закатывались под кровать.

Она стояла, прислонившись лбом к шершавой стене. Глаза закрыты. Кулаки сжаты. Губы в трещинах еле заметно двигались, перебирая знакомые звуки и ощущения. Прямо над ней – портрет в массивной раме. Мальчик. Ни тени улыбки, ни искорки в чёрных глазах без зрачков. Такой маленький, бледненький, непостижимый.

Из-под кровати вылезла собака. Постояла минуту, глядя на мальчика, прошла в угол с паутиной. Подняла морду и завыла.

Лампочка дёрнулась пару раз и затихла.

В темноте, отражая любопытную луну, блеснули два огонька. Раз, другой… третий, словно затухающий маячок. Луна в испуге отшатнулась от окна, торопливо метнулась в сторону, застыла над пустошью.

глава3

Автоматизм действий символизирует стабильность. Наушники, музыка, шаги. По пути вижу уже ставшие знакомыми лица, появляющиеся из разнообразных дверей, ворот и закоулков. Окончание дня непривычно наполняет округу людьми. Оживляются забегаловки, на смену громыхающим грузовикам приходит поток легковушек. Повторяя утренний маршрут в обратном направлении, добираюсь до остановки. Естественно, народа с избытком. Чуть отойдя в сторону, решаю подождать, когда немного разъедутся. Пропустив три трамвая, наконец, загружаюсь. Здесь не пусто, но лучше, чем в предыдущих. Заняв место у открытой форточки, окидываю взглядом вагон. Вечер всегда колоритнее, чем утро. Пьяненький мужичок с выцветшим наколками что-то рассказывает соседу, оживлённо жестикулируя, женщина средних лет с уставшими глазами и залоснившейся сумкой, бывшей когда-то, вероятно, с претензией на моду. Несколько юнцов, наряженных под копирку, свежие цветные наколки напоминают кадры мультфильмов. Два парняги лет по тридцать с мордами пройдох, стеклянными глазами и подозрительно длинными рукавами для такой жары. Грузный дядька с претензией на значимость, залысиной и мокрыми пятнами в подмышках на рубашке.

Мои наблюдения прерывает кондуктор, тронув за плечо. Лезу в карман, смотрю на властелина вагона. Под сорок, крашеные в блонд засаленные волосы, небрежная косметика. Сеточка красных сосудов на лице говорит о том, что дама разбирается в недорогом алкоголе. Огрубевшие пальцы с ободранным лаком на ногтях и заусенцами, шрам на левой руке и полное отрицание мира во взгляде. Протягиваю мелочь и отмечаю стоптанную обувь, кое-где уже начавшую расходится. В этом трамвае, в отличии от утреннего, есть веяния современной эпохи. Монитор, подвешенный в передней части вагона, беспрерывно прокручивает значимые ролики, предупреждающие, что пенсионерам надо остерегаться мошенников и считать баллы в Пенсионном Фонде. Выхожу.

Фёдор Михайлович знает и ждёт это время. Улица заполняется людьми и машинами. Торопятся домой. Улица оживает, и есть в этом что-то от прихода долгожданной весны. Федору Михайловичу нравится смотреть на людей, полных повседневных забот, спешащих и идущих неторопливо, трезвых и не очень. Запылившееся окно не мешает чувствовать их близкими, пусть даже они и незнакомы. Васька, сидя на трюмо, которое так любила жена, тоже смотрит в окно. Так, вдвоём, они встречают вечер.

Дом. Милый дом. Панельная пятиэтажка, кусты сирени, самодельные лавочки и стоящие на газонах машины. Дети и подростки, гоняющие на самокатах и велосипедах. Мамашки, гуляющие с детьми.

Позапрошлый год ознаменован предвыборным ремонтом, о чём свидетельствует растрескавшийся фасад и облупившаяся краска. Киваю бабулькам у подъезда. Разрисованные почтовые ящики, доска информации от управляющей компании в точках ожогов от окурков, пластиковые окна. Четвёртый этаж, металлическая дверь, поворот ключа. Дом. Милый дом.

глава4

Вальс! Господа, начинается траурный вальс!

Скиньте пальто, отряхните в петлицах улыбку!

Если ошибка – то просто смахните ошибку

Иии -

ра'з два три

ра'з два три

ра'з два три

ра'з два три -

Вальс!

Черное платье стройнит и прекрасна вуаль.

Смокинги, бабочки, шляпы! Какие же шляпы!

Кружатся, кружатся, кружатся стропами трапы,

И загораются рампы и Вальс! Вуаля!

Слева направо и справа налево – адьё!

Вальс, господа, начинается вальс! Поспешите!

Конферансье зачитает прощальный эпитет

Ииии -

ра"з два три

ра"з два три

ра"з два три

ать два , мусьё

Дамы, шарман, вы прекрасны!

Вам бледность к лицу

И голубые прозрачные тонкие пальцы.

Я же просил!

Я просил же Вас – Не улыбаться!

Иииии -

ра"з два три

ра"з два три

ра"з два три -

как на плацу.

Всё, господа! Уведите, пожалуйста, дам!

Скоро узнаете вы про коварство рассвета…

Вальс завершается! Свечи погашены ветром

Иииии -

Ра"з два три

ра"з два три…

Нет!

Вам уже не сюда!

Она проснулась, ещё не понимая причины. Лежала не открывая глаз. Прислушивалась. Долго не могла понять, сон это или реальность. За стеной осторожные шаги. Ступали легко, быстро, будто танцевали…

"Танцевали?" – она резко села. Потерла глаза. Открыла. Ничего. Темнота и шаги. "Раз-два-три, раз-два-три…" – неожиданно, шепотом.

Потом сама испугалась своего голоса. Замерла, глубоко вздохнула, задержала дыхание… И вдруг… зажала рот двумя руками, проглотила рвущийся наружу крик. Музыка! Там, за стеной – музыка! Вальс.. Да, конечно же, это.. это.. Шопен? Да, он..

Пальцы похолодели, стали ломкими, прозрачными. Дыхание – не нужным.

Раздражённо откинув одеяло, нервными, мелкими шажками понеслась, не касаясь ледяного пола.

"Тапки. Тапки надень. Заболеешь" – жирной, скрипучей чертой перечеркнуло, разлилось чернилами по пожелтевшим, хрупким листам с махровыми кромками, превращая ровные ряды полосок в мёртвое месиво.

Она так и замерла: с открытым ртом, с безумным взглядом, развивающимися от быстрого бега волосами, с тоской и горечью на губах.

Настенное зеркало, в трещинах и разводах, отражало маленькую, тонкую девочку в кипенно-белой балетной пачке, новеньких белоснежных пуантах, застывшую картонной фигуркой в пустом бесконечном зале. И только музыка, музыка, музыка…

глава 5

Немудрёный ужин. Одиночество разбавляет бубнёж соседского телевизора. Чуть позже прибавляется надтреснутый вокал, исполняющий что-то под вечные три аккорда, судя по звуку, это из салона машины, стоящей во дворе. В довершение, чья-то портативная колонка осчастливливает меня невнятным блеянием новомодного исполнителя. Детский смех на площадке переплетается с истеричными пьяными воплями из соседнего двора. По летнему открытые окна впускают беспрепятственно эту какофонию. Звуки города. Новостная лента дарит когнитивный диссонанс, оказывается, будущее уже наступило, и мир никогда не будет прежним.

С ужасом смотрю в окно. Успокаиваюсь. Коротая вечер, включаю фильм. Попутно копаюсь в телефоне. Обычный в общем-то вечер. Мысли плавают, не пытаясь остановиться, неясный сумбур, словно мельтешение бабочек-однодневок. Поставив на паузу, иду курить на балкон, в сумерки. Небо подсвечивается аурой города, затихают проезжающие где-то машины. и постепенно звуки истаивают. Плюхнувшись на диван, возвращаюсь к фильму.

Фёдор Михайлович смотрит в небо. Безусловно, стекло скрадывает большую часть красоты, но и то, что он видит, ему нравится. С наступлением ночи становится совсем тихо, и можно даже слышать сверчков. Где-то в проулках щебечет какая-то пичуга, а по небу рассыпаны звёзды. Фёдор Михайлович понимает, что видит лишь самые яркие. Разбросанные кем-то небрежно жемчужины на полотне. Полотне, заполняющем весь виднокрай и меняющим оттенки. От тёмно-голубого до иссиня-чёрного со светлой волной Млечного Пути. Город вторит своими огнями, словно пытается подражать бесконечному великолепию, но это лишь жалкая пародия. И Фёдор Михайлович с Васькой это знают.

глава 6

всё банально, всё – как обычно -

сигареты и пошлый кофе,

зажигалки затмили спички,

как письмо социальный профиль,

не имею почтовый ящик -

ящик компа меня имеет,

пусть алкающий да обрящет

хлеба, веру, а лучше – денег,

я нашла на дороге дядьку,

старый, дряхлый и взглядом колет

как-то мимо, и непонятно -

гений, псих или алкоголик,

подошла – как дела, приятель,

шёл куда или так гуляешь,

а он мне говорит некстати -

ты по аглицки понимаешь?

достаёт из кармана книжку,

я как глянула – обомлела

год издания аж три тыщи,

и язык был какой-то левый,

дядька пялится и спокойно

достаёт мне вторую книгу,

и читает смешно, по-своему,

точно, думаю, забулдыга,

ну, а че, человек он всё же -

я хватаю его подмышки,

и вдруг чувствую – заморожен,

словно бройлер, глаза – ледышки,

а он ржёт и вставать не хочет,

всё бубнит… вот такая лажа,

голос – сорванный колокольчик,

запах – будто во льду параша,

я – звонить, онемели пальцы,

в голове – пустота и холод,

а мужик перестал смеяться,

будем, мне говорит, знакомы,

всё, решила, пора мне в дурку,

не хватало галлюцинаций,

говорю с ледяной фигуркой

в шуме праздничных декораций,

Автобус опоздал на пятнадцать минут. Прыгая поочерёдно на правой-левой, прикуривала сигарету от сигареты, создавая иллюзию тепла и очага. И ехать-то минут десять от силы. Дольше ждала эту раздолбайку. Но пешком идти неудобно, потому как не то что тротуара, тропинки кривой не было. А на обочинах сугробы метровые. Топать же по проезжей части, коею с трудом можно назвать таковой, сильно небезопасно.

Пазик, обмороженный и зачуханный, косолапо подрулил к остановке. Бабулька, что мытарилась вместе со мной в ожидании автобуса, с ходу вгрызлась водиле в мозг. Тот упёрся взглядом в заметённую снегом дорогу и на раздражитель не реагировал. Бабуля иссякла, плюхнулась на сидение, обтянутое драным дерматином, сняла допотопные варежки, принялась, разбрызгивая слюну, дуть на окоченевшие пальцы.

В салоне полумрак. За окном – задолбанные люди, яркие огоньки машин, беззубая улыбка луны. Ничего больше, словно вокруг всё вымерло, вымерзло, ушло под землю.

Заблудившийся светофор вздрогнул расколдованным принцем и выпучил кровавый глаз. Автобус, как ни в чём ни бывало, проковылял мимо. Бабулька вроде открыла рот с намерением гавкнуть на слепого водилу. Но тот, зыркнув исподлобья на неугомонную старушенцию, вдруг заорал во всю глотку: « Нас хрен догонишь!» Бабка так и осталась сидеть с отвисшей нижней губой.

Тётка в окне, с лицом, перебитым по диагонали светом от фар встречных машин, не двигаясь неслась вместе с нами с другой стороны окна. Да там полно было народу. Принялась разгадывать, кто есть кто.

Ну, с тёткой понятно. Либо продавщица из привокзального ларька, либо вахтёрша в школе. Есть у них неуловимо общие черты и манеры. Глаз, как детектор лжи. Всё видит.

Рядом сидит (или бежит) старикан. Бодрый такой, кряжистый. На боровик похож. Очки. Дужка перемотана изолентой. Замызганная "побирушка", ну, и как водится, обувь неопределённого предназначения, "прощай молодость" называется. Дедок, сто процентов, какой-нибудь "майонез". Младший научный сотрудник в переводе. А может и круче, в прошлом, конечно, Сейчас, наверняка, живёт один. а дети зовут к себе. Но дед не сдастся. И правильно сделает. Потому как не нужен он им, а жилплощадь его манит, на сделку с совестью так и толкает.

На заднем сидении – пацан. Лет двенадцать ему. Может меньше. Шапка. Капюшон. Очки. Наушники. Уткнулся в телефон. Глаза, как у окуня, – красные, огромные. На что угодно могу поспорить, слушает либо психоделику, либо того "хуже", классику, скорее всего в современной обработке. Умён, но учится так себе, ни шатко ни валко. По поведению сплошные неуды, ибо дерзок и своеволен (и это прекрасно!).