Текст книги "Истребитель"

Автор книги: Дмитрий Быков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц)

Глава вторая
Сеть

1

Все люди делятся на две категории, говаривал Царев, но критерий деления утрачен. Дореволюционный поэт писал, что все люди делятся на тех, кто уже покупал гроб, подушечку и прочие принадлежности, – и тех, у кого это впереди. Люди двадцатого века делятся на тех, кто уже переодевался в казенное, сдавая все свои вещи и вместе с ними прежнюю жизнь, и тех, кому это предстоит. Некоторые ошибочно полагают, что существует третья категория, которой не предстоит, но строгая наука не тратит время на полемику с дилетантами.

Пока Антонов находился в активной фазе следствия, мыслей у него не было, кроме одной: черта с два я буду вам когда-нибудь делать самолеты. Он не мог даже сделать следующий логический ход: самолеты он делал не им, а себе. Их он использовал в качестве стартовой ступени – прекрасная идея Царева, которому тоже, он знал, не поздоровилось. Стартовая ступень отваливается, а ракета уже высоко.

В активной фазе некоторые мысли додумывать нельзя. Само собой, начисто отсекаются воспоминания детства, мать, отец, первые книжки, первые планеры; отсекается прошлое и по возможности будущее. Прошлое растравляет, будущее расслабляет. Нужна сильная концентрация ненависти, и в ней у Антонова недостатка не было. Но теперь, когда у него появилось время для размышлений, как раз для них ему и предоставленное, – он выстроил себе теорию, в которой возможно было жить.

Ни в одно историческое время не появлялось столько всеобщих теорий всего на свете, как в те годы. Нельзя было жить, не объяснив, и холодным умом конструктора Антонов разделил все эти теории на три разряда: исторические, религиозные и верные. Исторические нащупывали целесообразность: так надо, чтобы в один прыжок преодолеть вековую отсталость, чтобы всех мобилизовать, чтобы слюнтяи и трусы не смели шипеть по углам, чтобы подготовиться к неизбежной войне, а возможно, выявить тех железно-каменных бойцов, которые все вынесут и ничего не подпишут. Такие теории ему нашептывали в камере, они исходили не из причины, а из цели и потому были неопровержимы: целей не знает никто.

Религиозные были витиеваты. Один профессор, сугубый атеист, уверовал, что явился с инспекцией дьявол. В уме профессор занимался периодизацией этих инспекций и нашел, что они случаются раз в два в энной степени плюс три в степени эн плюс один лет. Предыдущая была во время Наполеона. Все это было не так глупо, как выглядело. В другой теории что-то говорилось про чередование эпох пламени и льда. Все эти теории преследовали одну цель – дать своим создателям чувство правоты или хоть величия, тогда они выходили свидетелями небывалого или искупительными жертвами. Антонов понимал таких людей, им нечем было утешаться, а что их не интересовала истина – так она вообще мало кому нужна.

Верную теорию отличало то, что она не исходила из земных нужд, как будто человек был не главным обитателем Земли, а скорее побочным эффектом более важного процесса. Верную теорию рассказал Антонову историк немецкой литературы, беспечно переведший одного драматурга, пять лет спустя оказавшегося фашистом. Драматург сначала был антифашистом, но передумал, а историк этого не предвидел. Историк давно уже догадался, что Бог потерял интерес к проекту примерно сразу после того, как человечество отказалось принять его сына, а некоторые даже заявили: «Кровь его на нас и на детях наших». После этого было решено, что отныне проект курирует специально назначенная сущность, про которую сказано: «Ich habe deinesgleichen nie gehaßt. Von allen Geistern, die verneinen, ist mir der Schalk am wenigsten zur Last». Что означает: «К таким, как ты, вражды не ведал я… Хитрец, среди всех духов отрицанья ты меньше всех был в тягость для меня». Этот дух есть безусловно чернорабочий, но человек другого и не заслуживает, коль скоро отверг Сына Божия. Поэтому теперь человечеством занимается так называемый Хитрец, задача которого – поддерживать большую часть людей в состоянии приятного, желательного для них рабства. Тех, кто что-нибудь хорошо умеет, надлежит извлекать из рабства и помещать в более комфортные условия, где они смогут делать эти вещи для Бога. Альтернативой такому разумному и, в сущности, гуманному устройству является либо непрерывная взаимная резня, которая все-таки приносит удовольствие небольшому проценту двуногих, либо всеобщая работа на расчистке почв или добыче ископаемых, то есть дело грязное и квалификации не требующее.

Антонову эта теория понравилась, потому что о роде человеческом он примерно так и думал, интересуясь не всякими там психоложествами, а летательными аппаратами с наилучшими характеристиками. И потому, соглашаясь после всего возглавить бюро-29, он поступал единственно правильным образом. Правда, для того, чтобы Антонов работал, необязательно было его сажать. Но цель заключалась вовсе не в том, чтобы посадить лично его, а в том, чтобы единственно логичным образом организовать вообще всех. И потому девяносто процентов населения занялись наконец тем, для чего годились и чего сами желали, а десять были отобраны и могли, ни на что не отвлекаясь, приносить Господу плоды своих трудов.

Это был нормальный муравейник, не заслуживавший ничего другого, где десять процентов – разведчики, еще десять – крылатые самцы и самки, а восемьдесят – бескрылые рабочие особи. Мораль от муравья не требуется, у него нет моральных обязательств, мораль вообще была придумана только для того, чтобы самцы и самки отличались от рабочих, а рабочие знали свое место. Стоило дать людям организовать себя самим, они немедленно и даже более откровенно строили себе такой муравейник, называя его для красоты царством справедливости или как вам будет угодно. Вот так же и у пчел. Он хорошо помнил, как отец на его, антоновское, совершеннолетие рассказал ему этот анекдот: «– Пьер, не кажется ли тебе, что пора объяснить Жану, откуда берутся дети? – Да, Мари, но как же это сделать? – Ну, хотя бы на примере пчел! – Эй, Жанно, ты помнишь, где мы с тобой вчера были? – Помню, папа! – Ну, вот так же и у пчел».

И Антонов ничуть не грешил против собственного достоинства, соглашаясь после всего сделать им бомбардировщик любой дальности. Он делал это не им, а себе. И когда его привезли из Болшева в кабинет непосредственного куратора, он сразу прозвал его Меф, ибо это был самый что ни на есть хитрец, наименее душный среди духов отрицания, нескучный малый, умевший даже пошутить. Когда же Антонов начал более-менее осматриваться, ему открылась поистине ослепительная картина всеобщей мирмекизации, сиречь омуравьинивания, и работала она не в последние два года, а в первые же двадцать после известного выстрела известного корабля. То был выстрел стартовый.

2

За протекшие с выстрела двадцать лет они много чего тут напридумывали и во всех отношениях обогнали вольняшек, иначе Антонов уже и не называл всех, кто покамест (он точно знал: это до поры) не пошел в обработку.

Пример: Карпов. Неудача с первым советским истребителем 1923 года (испытывал Айвазовский, внук живописца, который не мог знать, кстати, о сомнительной центровке и неизбежном сваливании в первые секунды) его не обескуражила: он построил И-2, потом разведчик Р-5, начал И-6, но в октябре двадцать девятого был взят как саботажник и приговорен к смерти как социально чуждый; тут выплыло поповское происхождение и первая авария. Тогда же взяли до десятка авиаконструкторов, но пошли темные слухи, что со смертными приговорами погорячились, и предложили искупать; теперь Антонов выяснил, что начальник воздушного управления ВВС РККА Имантс встретился с приговоренными, прочел краткую лекцию о международной обстановке и предложил отдать все силы созданию нового истребителя. Ранее взятый Григорович вовлек Карпова в свою группу, и к Первомаю 1931 года они показали исключительную машину, которую на первом правительственном показе пилотировал Волчак. Тогда Карпова, опять-таки по слухам, простили, но не выпустили: он работал на закрытом объекте. Антонов знал теперь, что этот объект назывался ЦКБ-39, где они все и жили, непосредственно на авиазаводе № 39 имени Менжинского; хорошо, что Карпов не был женат, ему не пришлось разводиться. Некоторым разрешали находиться на объектах с женами, при этом число объектов множилось и порядки на всех были разные, но тридцать девятое ЦКБ отличалось такой закрытостью, что и Антонов не мог туда подступиться. Какие тут жены. Что любопытно: на воле дорабатывать И-16 остался Кочергин, выпускник питерской техноложки, малый грамотный, но без искры. Машине Кочеригина специально сделали испытания вместе с самолетом Карпова, разработанным в Бутырках, – и самолет Карпова побил его по всем статьям. К вопросу о том, как мотивирует среда. «Только условия работы в военизированной обстановке способны обеспечить секретность и эффективную деятельность специалистов в противовес разлагающей обстановке гражданских учреждений», – писал Молотову Ягода, о чем Григоровичу стало известно довольно скоро, а дальше уж чеканные эти слова передавались из уст в уста. Те, кто шептал Антонову в камерах насчет выявления железного отряда будущих победителей в новой войне, были не так уж неправы.

Делалось как? С двадцать восьмого регулярно шли процессы против так называемых очков и шляп, Донецкий центр, Промпартия, железнодорожники, золотопромышленность, дальневосточный сельхозкредит, военное дело – практически ежеквартально; специалистов с дореволюционным образованием боялись брать на работу. Потом стало известно, что Рамзин вместо расстрела доделывает в секретном месте свой прямоточный котел, а Осадчий, взятый, помнится, прямо в суде, монтирует всесоюзную телефонную сеть; и в мае тридцатого года Куйбышев с Ягодой подписали циркуляр «Об использовании на производстве специалистов, осужденных за вредительство». Так началась великая шарага, о которой Антонов понятия не имел, а мог бы иметь, поскольку непосредственно работал с большинством взятых. Но, видно, так это было придумано, что брали только дозревших, в том числе профессионально; и пока лично Антонова не коснулось, он и вообразить не мог, какая это сеть.

Руководил ею четвертый спецотдел, курируемый лично обладателем известных рукавиц, а после его краха – нынешним хитрецом. Пока Антонов трудился на воле, а Царев мечтал о космосе, в Казани был достигнут прорыв – там работали над перспективнейшим ракетным двигателем. Что интересно, сначала это направление – Антонов прекрасно помнил – было объявлено тупиковым и вредоносным, но пора было привыкнуть, что это и есть первый приз, потому что взятые за вредоносность перемещались в сверхсекретный институт, где занимались непосредственно передовыми технологиями. Если вдуматься, это был гениальный ход, потому что весь Запад, и прежде всего Германия, тупо в это верили. Возьмем микробиологию, Никанорова, который якобы наломал дров с чумой в тридцать первом; он был взят и доставлен в Суздаль, где его уже поджидали Гайский, Вольферц, Голов и прочие насельники суздальского женского, оцените иронию, Покровского монастыря. Возьмите Тушино, где стремительно доводился М-34, – там Антонову приходилось бывать часто, и многие люди, исчезнувшие с горизонта в последние два года, худощавые, подтянутые от здорового образа жизни, сдержанно приветствовали его. Вредитель Шпитальский вместо расстрела получил пост руководителя Ольгинского завода, строительством которого и командовал, пока его не свалил милосердный инфаркт. Полковник царской армии Шнегас, преступно разгласивший военную тайну немецким шпионам, возглавлял Тамбовский пороховой завод, откуда переехал в Рошаль и был премирован легковым автомобилем, но понадобился на ракетном топливе, был взят снова (что стало с автомобилем – история умалчивает) и возглавил в той же Казани пороховой завод, где в обществе анекдотических Штукатера, Бельдера и Фридлендера сотворил истинное чудо под названием флегматизатор, и уж подлинно они были ребята флегматичные, готовые ко всему. Про лабораторию «Б» даже Антонов ничего не знал, кроме самого факта ее существования, – туда ошибкой попал Еремеев, быстро переведенный в ЦКБ-39, поскольку пришелся не по профилю; он успел понять только, что там имеют дело с… И здесь Еремеев принимался так двигать бровями, что Антонов остался в недоумении: тамошнее изделие то ли очень высоко летало, то ли очень глубоко ползало. Конструкторское бюро в Крестах занималось, по косвенным сведениям, противотанковой артиллерией, Военно-химическое бюро на Охте – понятно чем плюс новейшими средствами защиты, и периодически туда командировывались люди со всех прочих предприятий для изучения новейших средств гражданской обороны. Бюро на ЦКБ имени Менжинского по личному заданию того же Имантса строило истребитель, стреляющий через винт, а с тридцать первого – целое семейство боевых самолетов, включая бомбер и штурмовик, и если у Антонова работа над новым самолетом занимала от чертежа до запуска в серию три года, в ЦКБ-39 все делалось за месяц. Они хотели жить, а как же, и на их глазах совершались чудеса. Григоровича должны были расстрелять, а вместо этого 10 июля тридцать первого года дали грамоту и 10 тысяч рублей. Хуже работать он не стал, потому что испугался на всю жизнь. Два года спустя амнистировали дизелистов, сидевших на Никольской, – в том числе монстров этого дела Бессонова, Брилинга и самого Стечкина, которого Промпартия якобы собиралась сделать министром авиации (несчастный ни сном ни духом был к этому непричастен, выдумал это котлодел Рамзин, не по специальному ли поручению людей, которым Стечкин был действительно нужен?). Они там сделали много интересного – в частности, десятилитровый дизельный двигатель КОДЖУ (Коба Джугашвили, на минуточку!) на восемьдесят семь лошадей, двухтактный нефтяной ФЭД (Феликс – дальше понятно), ЯГГ (Ягода Генрих Григорьич, ягодка наша), и все эти названия были, ежели вдуматься, логичны, ибо истинными конструкторами всех этих машин были тостуемые.

Ну а что при взятии психика всех сотрудников будущей сети несколько пострадала и все они были, простите за каламбур, ошарашены, так это способствовало им много к украшенью. Сказано: налима надо употреблять, когда вследствие огорчения печень его увеличится. Разумеется, о, разумеется, рабский труд неэффективен, применительно к царской России это многажды обсуждалось. Хорошо работают не осужденные, а помилованные, но чтобы помиловать, сначала нужно посадить. Берем молодого литератора, приговариваем к расстрелу – и будь он расстрелян, он не принес бы уже никакой пользы; но будучи помилован и приговорен сначала к десяти, а потом к четырем плюс ссылка и, по-нынешнему говоря, минус десять, он стал вернейшим бардом власти и всех уверял в пользительности каторги; а когда попробовал этот договор расторгнуть и описал собственного благодетеля в образе великого инквизитора, тут же и помер. Договор расторгается так, и никак иначе. Антонов это знал, но столь далеко не заглядывал.

3

Главное же, что понял Антонов, – что эта власть была, в общем, за него; и больше – это была его власть, ибо у них был общий враг. Эту власть Антонову надлежало поддерживать и снабжать в меру способностей лучшими в мире летательными аппаратами.

Огромное большинство людей ничего сроду не умело и ненавидело умеющих. Мастеров забрасывали мусором и травили на всех путях. Всех этих, кто улюлюкал, теперь брали поголовно и направляли на то единственное, для чего они годились, – на черный труд или в переплавку. Они по наивности думали, что это их власть, что это они ее взяли, чтобы раз навсегда забить по шляпку всех высовывающихся. Между тем это была как раз власть мастеров, власть, тайно их оберегающая, первая такая власть в истории.

Это было придумано гениально, а если не придумано и получилось само – согласитесь, еще лучше. Всем, кто улюлюкал, дали забрать вожжи в руки и обгадиться. Естественно, у них ничего не вышло. Потом профессионалов собрали туда, где ничто их не отвлекало и никто не смел улюлюкать, а улюлюкавшие отправились на удобрение.

Это было правильно уже потому, что сама эта власть находилась в сходном положении. Она сама в детстве натерпелась, потому что дети не понимают. Они видят только – особенный, и ну травить. Рассказывать о детской травле считалось унизительным, а между тем только тот чего-то и стоил, кого травили. Нынешняя власть устраивала травли исключительно для того, чтобы засветились самые громкие гонители, самые азартные камнекидатели. И стоило им засветиться, как их брали на карандаш и аккуратно списывали. Так уже случилось с РАППом, а те, в кого бросал камни РАПП, были теперь орденоносцами и депутатами Верховного Совета.

Антонов поражался, как он раньше этого не понимал. Власть в самом деле была в положении главного конструктора, и если бы чернь взбунтовалась, одинаково досталось бы именно им – Архимеду, который знай чертит свои чертежи, ничего другого не желая, и власти, которая так же одинока перед лицом бунтующего плебса. Они оба заложники и обязаны поддерживать друг друга. Им обоим нужно было что-то, кроме жрачки. Только их интересовало бессмертие – все остальные довольствовались корытом. Это была власть великих бессмысленных проектов. Случайно получилось так, что Антонов умел строить летательные аппараты, и потому его извлекли из муравейника и отправили под личный присмотр Мефа. И по большому счету не важно, что Мефу нужен был истребитель или бомбардировщик, способный дотянуть до Англии. Это могло быть подлинной целью, и Меф в своем праве: ему нужно защищать свою империю профессионалов от бушующего вокруг моря простофиль. А могло быть прикрытием, потому что Антонов давно уже втайне догадывался: Мефа не интересовали все эти оборонные мелочи. Если бы Меф захотел, он одним бы усилием воли превратил своих подданных в пушечное мясо и завалил им все орудия врага. Жизненное пространство, все эти пошлости – это было для немцев, у которых и философия вся служила исключительно для бюргерского пищеварения. Нет, не оборона Мефа волновала. Оборона была так, для мелких исполнителей. Для самого же главного нужны были ледяные высоты и широты, космический холод, арктический лед, нужна была иная, подлинно великая задача. Просто печь хлеб и доить коров неинтересно. Построить социализм – вот безусловная задача. Но социализм – это была гигантская ракета, и только; самая большая ракета, предназначенная для достижения самых дальних пределов. Антонов должен был построить эту ракету. Здесь интересы его и Мефа интересы совпадали.

Все они – конструкторы, художники и хозяин возводимой ими пирамиды – стремились к одному: к достижению своих пределов и превышению их. Девяносто процентов окружающего их населения в этом не нуждались и потому должны были обслуживать великий проект по покорению всех возможных полюсов: полюсов Земли, полюса недоступности, апогея и, если повезет, перигея. Они были первым в истории шансом достичь рубежей, а повезет – и раздвинуть. У них одних было идеальное население, ни на что не годившееся и ни на что не претендовавшее. У них была идеальная страна, из которой получилась абсолютная лаборатория, и потому у них не было вариантов, кроме как стать лучшими в своем деле. Весь их проект нужен был только для достижения высших точек – а там хоть бы и рассыплется. Но до этого было еще весьма далеко.

Антонов никому об этом не говорил. Но с той минуты, как вся эта конструкция с ледяной простотой выстроилась в его голове, он воспринимал свое пребывание в Болшеве как месть своим дворовым врагам; и он даже не особенно удивился, когда об одном из них – Борисе Валовом – услышал от своего конструктора Касимова. Касимов сидел с Валовым в камере и рассказывал о том, как несчастный толстяк помешался. Он вообразил, что его готовят для заброски на Луну и бьют только для тренировки, чтобы он выдержал тряское путешествие по лунной поверхности.

– Я подумал тогда, – закончил Касимов, – что бред этот не лишен резона. Впрочем, насчет твердой поверхности Луны…

– Луна твердая, – резко сказал Антонов. – Спросите хоть кого. А насчет Валового… В идее про Луну, конечно, нет никакого резона. А вот что его взяли – это резон. Я его знал немного, так что уж поверьте. Это так же верно, как то, что Луна твердая.

Касимов ничего не ответил, осмысливая, видимо, этот научный факт.

– Если же говорить прямо, – добавил Антонов, помолчав, – вам может казаться, что нас посадили, но на самом деле нас спрятали.

Этот факт Касимов осмысливал также молча.

– Выбор же, если вдуматься, очень простой, – выдал Антонов главную свою формулу, которой место было в будущих учебниках людоведения, если человечество до них когда-нибудь дорастет. – Либо девяносто процентов будут ковыряться в навозе, а десять шарашить, либо сто процентов будут ковыряться в навозе.

На это уж вовсе нечего было возразить.

– В эпоху, когда нет больше совести, остается профессия. Только профессия, – добавил Антонов сквозь зубы.

– А совести нет? Точно нет? – спросил Касимов без всякой насмешки, скорее как прокаженный, интересующийся у другого прокаженного, отгнивают ли уже пальцы.

– Точно, – сказал Антонов тоже без всяких эмоций, даже без злобы.

– Ну, при прочих равных… – начал Касимов и не договорил.