Текст книги "Рассказы о Родине (сборник)"

Автор книги: Дмитрий Глуховский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Все остальные подсудимые безмолвно пялились на генерала с искренним изумлением.

– Кто – мы? – только и смог произнести Антон.

– Мы – те, кто вами управляет и командует, – просто ответил седой.

– Он врет, – зачем-то встрял Честноков. – Не верь ему. Их же специально учат…

– Нет! Это он лжет! – всхрапнул генерал. – Выгораживает нас…

– Ты спятил! – завизжал Честноков. – Какое право – ты!..

– Заткнитесь все! Тихо! – взревел Антон.

Он подошел к окну и прижался лбом к холодному стеклу. Посмотрел сверху на облака, и вдруг ему очень захотелось по ним пройтись.

Антон повернулся к подсудимым. Присел перед генералом.

– Наверное, врешь. Но вдруг есть шанс, крошечный, микроскопический шанс, что это действительно так? Что ты правду говоришь… Один шанс из двухсот сорока миллиардов… Что тогда?..

Он полез в оттопыренный «макаровым» карман.

Генерал зажмурился.

Но вместо пистолета Антон вытянул из брюк бумажник.

– У меня только четыреста тридцать рублей осталось, – вздохнул он. – Возьмите. На благое дело.

– Да что вы! – опешил генерал. – Не стоит…

– Ты не понимаешь, – потряс тяжелой головой Антон. – У меня нет права. Это же… Это же вековая мечта! Да на моем месте любой бы… Любой русский человек последние штаны бы снял и отдал… Это же такое… Ведь если есть хоть один шанс, хоть один из двухсот сорока миллиардов, что вы нас наконец в покое оставите… Я не имею права на ошибку!

Антон нагнулся и перерезал скотч на запястьях генерала, потом перешел к остальным чиновникам – обалдевшим, не верящим в спасение.

– Мы, конечно, не люди, но чтобы вот так вот, чтобы последние деньги отбирать… – галантно произнес генерал, рассовывая мятые купюры по карманам.

– Берите! – твердо сказал Антон. – Я знаю, что это мало. Но вдруг мои деньги помогут приблизить этот день хоть на секунду… Берите. Берите и… бывайте с миром!

Он махнул рукой, развернулся и двинулся к лестничной клетке.

Обугленная душа его оживала, расцветала. У него все еще оставалась одна поездка – куда угодно, хоть на край света.

Каждому свое

В последнее время Пчелкин совсем утратил покой.

Даже после изнурительного рабочего дня, даже после еженедельного побивания камнями в премьерском кабинете и даже после посещения закрытого мужского клуба на Кузнецком мосту – ровно напротив приемной ФСБ – он подолгу ворочался в постели, мял и закручивал шелковые простыни, невнятно огрызался на сонно-сочувственные вопросы жены и шел на кухню глотать виски с водой.

Спать мешала не совесть, не ночные кошмары, не неуплаченные налоги.

Через неделю Пчелкину исполнялось пятьдесят. Возраст, когда становится очевидным, что жить осталось уже меньше половины отведенного тебе срока, и, исходя из средней продолжительности жизни по стране, намного меньше. Возраст, когда понимаешь, что впереди ждет старость с непременным набором атрибутов: облысением, одиночеством, ревматизмом, давлением и маразмом. И слава богу, если не онкологией. Когда оглядываешься назад – а все прожитые тобой сорок девять лет и сорок девять недель кажутся вдруг подборкой довольно непримечательных семейных и официальных фотоснимков. Довольно скверной подборкой, если честно, и не слишком-то толстой.

Да, Пчелкин подходил к этой дате во всеоружии. По крайней мере, ему не приходилось отвечать себе на вопрос: «Да чего ты добился в этой жизни?!». Пчелкин добился многого. Он был министром. Да, и кстати, еще отцом двух замечательных, взрослых уже сыновей, обучающихся в колледже Сейнт-Мартинс в Лондоне. Разве не счастье?

Пчелкин, как и все прочие члены правительства, был человеком неверующим и в храмы захаживал только по просьбе пресс-службы. На загробную жизнь не рассчитывал, поэтому брал все от этой. По убеждениям он причислял себя к гедонистам, и министерский портфель был для него неисчерпаемым кладезем удовольствий.

В большую политику Пчелкин пришел по призыву – призвали весь университетский курс, ну и его призвали. А до тех пор строил карьеру в частном секторе, и довольно удачно. Специальность у него была хорошая: кризисное управление. Задача всегда стояла одна: из отведенного бюджета разваливающегося предприятия суметь изыскать средства на его возрождение, не обидев и себя.

Сначала он творил чудеса с бюджетами мелких торговых фирм, потом управлялся с бюджетами металлургических заводов, затем осваивал бюджеты на восстановление давших течь корпораций. К вверенным компаниям Пчелкин относился с известным сочувствием, примерно как хирург к оперируемым. В резюме заносил только триумфы, но свое кладбище, как у любого хирурга, у Пчелкина было. Ну и что? Бывает, что пациент просто не жилец! В конце концов, выживших было больше, поэтому каждый новый клиент у Пчелкина был крупнее предыдущего.

Смысл жизни Пчелкин себе выбрал подходящий: развитие. От правильно освоенного бюджета агрокомпании к правильно освоенному бюджету угольного разреза, а оттуда – к правильно освоенному бюджету потопленного нефтехимического завода. Все по поступающей. И когда впереди, в золотисто-алых лучах перед ним забрезжил Князь всех бюджетов – Бюджет Российской Федерации, Пчелкин понял: жизнь удалась.

С тех пор прошло несколько лет.

Уже материальное не интересовало Пчелкина. И журнал «Форбс» не включал его в свои рейтинги только по настоятельной просьбе его, происходящей от природной скромности.

Уже дети его, учащиеся в Лондоне в художественном колледже, могли до конца дней своих заниматься только искусством, никогда не думая о хлебе насущном. И дети их. И дети их детей. И так до седьмого колена.

Уже на прием к Пчелкину надо было записываться за полгода, и секретарши его, поставленные элитным модельным агентством, были все послушными наложницами его.

Уже и Сент-Моритц наскучил ему, и Майями, и назойливое жужжание моторов Формулы-1 по тесным монакским улочкам. Над головой Пчелкина, кроме бездонных и необитаемых голубых небес, обнаружился еще и стеклянный потолок. Забраться еще выше, чем он уже сидел, Пчелкин надеяться не мог. Вот и захандрил.

И долгими бессонными ночами в преддверии пятидесятилетия, подводя итог своей молниеносной карьеры, Пчелкин вдруг стал задаваться вопросом: и это все?

* * *

Белый «пазик» остановился и гнусаво погудел. К дому Пронина он подъехать не мог: в дороге тут зияла бездонная выбоина, ставшая вратами в чистилище для многих десятков подвесок.

Семен докурил, затушил бычок о крышку банки из-под латвийских шпрот и в три прыжка оказался на подножке автобуса. Водитель хмуро кивнул ему, «пазик» дернулся и покатился по деревянным улицам старого Иркутска, вихляя, будто шел по минному полю.

Подобрав остальных, водитель взял курс из города. Теперь можно было укутаться в ватник и доспать: до места было ехать часа полтора. Сначала по приличной трассе, отремонтированной к выездному заседанию Госсовета, потом по бетонке и, наконец, в самую глубь леса по широкой просеке, изрытой огромными колесами форвардеров.

Семен свою работу знал и любил. Он посвятил ей, наверное, всю свою сознательную жизнь, за вычетом армии и двух сроков – за злостное хулиганство и за хищение.

Семен был косноязычен, и, спроси его, почему он не променял механический и скучный свой труд ни на торговлю в ларьке у школьного дружбана, ни на возможность калымить на строительстве коттеджей для московских буржуев, он толком объяснить бы не смог.

А дело все было в том, что, намечая себе фронт работ на день и аккуратно выполняя план к вечеру, превращая свои две сотки хвойной чащи или дубовых рощ в аккуратные белые пеньки, Семен ясно ощущал: то, что он делает, приносит результат. Он, Семен, оставляет после себя след на этой земле. Да и вообще это было приятно: систематически, сотку за соткой убирать лес. И не потому, что Семен не любил деревья – любил, как муравей любит тлю. Удовольствие было того же порядка, что от неспешного зачеркивания по квадратику потопленного вражеского четырехпалубного корабля в «морском бое», что и от планомерного заполнения отгаданными словами кроссворда в «Комсомолке»…

И оглядывая в конце каждой своей смены утыканное свежими плахами поле, Семен ощущал что-то… Пусть и не счастье, но уверенность – в себе, в своем будущем, в своем прошлом.

Он делал хорошее, нужное дело.

А еще лесом можно было приторговывать налево.

Начинал он, еще когда работать приходилось бензопилой «Дружба» и безо всяких наушников, а трелевкой занимались древние трактора ТТ-4. Но по мере того как страна становилась на ноги, появились и наушники, и финские пилы.

И вот отечественная лесозаготовительная промышленность приготовилась к решающему рывку вперед: фирма, в которой трудился Пронин, закупила американские харвестеры. Шестиколесные монстры с мощными циркулярными пилами на выносной стреле-манипуляторе были покрашены в кричаще-красный цвет и сжирали гектар леса в три рабочие смены.

С сомнением оглядев кучку работяг, столпившихся у блистающей холеной машины, замдиректора выбрал Семена – за то, что цвет кожи был не так землист, как у прочих, и белки глаз были белы, и руки не тряслись. И еще лицо у него было упорядочено: ни похмельной тоски на нем, ни классовой ненависти. Внутренняя гармония, в которой Семен пребывал, привлекала внимание окружающих.

– Пронин, – пошушукавшись с бригадиром, произнес замдиректора. – Хочешь поучиться на этой машине работать?

Семен с достоинством кивнул.

* * *

Мчась по разделительной спецполосе, пчелкинский S-класс с мигалками и магическим триграмматоном АМР изредка подвывал, чтобы согнать с дороги зазевавшихся гаишников. Развалившийся на заднем сиденье министр в третий раз перечитывал передовицу «Коммерсанта». Смысл статьи оставался ему недоступен: перебивая аналитические выкладки экспертов, в голову лезли липкие мысли о вечном.

Прошлой ночью Пчелкин не спал вовсе. И этих бессонных часов ему хватило, чтобы заново прожить все уже прожитые годы, вернувшись в них не соучастником, а судьей, оглядывая свои дела не человеческими глазами, но с высоты птичьего полета.

И не отпускал, не отступал растревоживший его вопрос: неужели и правда нет в этом мире ничего высшего, чем номера «АМР» и Французские Альпы, неужто он, Пчелкин, уже достиг и пика гастрономических наслаждений в парижском «Tour d’Argent», и пика эротических в одном чудесном лас-вегасском отеле, и пика земного могущества, возглавив свое министерство и получив доступ к Бюджету бюджетов. Счастлив тот человек, который заканчивает восхождение на вершину в самой старости и шагает с нее прямо в бездну вечности. Увы тому, кто добился всего к пятидесяти годам и заскучал. «Не лучше ли, как Майкл Джексон», – подумал даже малодушно Пчелкин, краем уха слушая новости.

Он вдруг приказал водителю сделать крюк и ехать к храму Христа Спасителя. Остановился у подножия его беломраморной глыбы, задрал голову, посмотрел на купола, тяжко вздохнул, поднял руку, собираясь перекреститься… Но рука ослушалась его и, словно плеть, повисла вдоль тела.

– Нет, лучше уж йога, – прошептал Пчелкин.

Приехав в министерство, он заперся у себя, прогнал даже ту секретаршу, что сейчас считалась его фавориткой, и уронил голову на руки. Что же это с ним? И до чего внезапно вещи, раньше казавшиеся преисполненными смысла, теперь представлялись ему пустыми и никчемными… И даже дело его жизни – освоение бюджетов – на миг утратило в его глазах свое сакральное значение.

– А для чего? – шепотом, несмело спросил он себя.

Зашуршал селектор, и фаворитка мяукнула, что в его дверь скребется первый зам. Пчелкин хотел сначала его послать к чертям, но замялся: в такую минуту ему стало страшно остаться наедине с самим собой.

Первый зам улыбался вкрадчиво, ступал мягко и смотрел в пол. Именно он приносил Пчелкину на подпись все документы, помогавшие министру устраивать свою жизнь – и жизнь его замов. Обычно в момент подписания их бегающие взгляды встречались, и блуждающая улыбка зама отражалась в лице министра. Но сейчас глаза Пчелкина были черны и мертвы, как два затоптанных окурка анфас. Занеся над покорно ждавшей росчерка бумагой свою коллекционную монтеграппу, отправившую дружественным компаниям и далее в офшоры не один миллиард, Пчелкин вдруг засомневался. Рука, не поднявшаяся давеча, чтобы осенить грудь крестным знамением, снова отказалась служить. Монтеграппа глухо, словно опускалась крышка гроба, упала на дубовый стол.

– Что с вами, Филипп Андреевич? – испуганно спросил первый зам. – На вас лица нет!

– На воздух хочется, Дениска, – слабым голосом откликнулся Пчелкин. – У нас никаких поездок не намечается?

– Организуем! – с готовностью закивал зам. – Хотите вот в Иркутск? Там лесозаготовители осваивают новую технику, американскую. Повышает эффективность, и экологичнее.

– Давай хоть в Иркутск, – вяло согласился Пчелкин. – Опостылело тут все, – пожаловался он.

Первый зам единым неуловимым движением, подобно жидкому Терминатору Т-1000, перетек от стола руководителя к двойной входной двери и канул в проеме. Через миг из приемной долетел его голос – преобразившийся, начальственный и даже грозный: «Да-да, и прессу! Борт организуйте поживее! Завтра утром! Никаких но!»

– Не надо прессу… – попросил было Пчелкин, но так тихо, что это его пожелание осталось неуслышанным.

Остаток дня он провел как в тумане, так и не подписав ни одного важногодокумента. Сказавшись больным, никого не принимал, отправил секретаршу в ближайший книжный за альбомами с видами Тибета, Соловца и фотоснимками телескопа Хаббл.

«Должно же быть что-то еще…» – шептал он, уперевшись лбом в холодное стекло и слепо глядя вниз, на кишащую под ногами Москву. К тому моменту, когда разгоряченная ношей секретарша вернулась в приемную, Пчелкина в кабинете уже не было.

Вернувшись домой, он проглотил снотворное и упал в постель. Пчелкин очень хотел, чтобы завтра поскорее наступило, или пусть бы уже не наступило никогда. Почему-то ему казалось, что все его проблемы разрешатся сами собой. Таблетки снотворного растворялись в виски, распуская вокруг себя чернильное облако, сначала окутавшее сознание Пчелкина, а потом и весь мир.

* * *

Первым, кто встречал «пазик» на лесоповале на следующий день, был генеральный директор фирмы. На заднем плане еще дымился после марш-броска по бездорожью забрызганный грязью праворульный «Лэндкрузер». У гендиректора под глазами набрякли сизые мешки, и он курил сигарету за сигаретой.

– Мужики! – с ходу обратился он к вываливающимся из автобуса сонным работягам.

Те насторожились, как насторожились почти семьдесят лет назад их деды и бабки, услышав однажды от Иосифа Виссарионовича испуганное «Братья и сестры!» вместо обычного презрительного «Товарищи!».

– Мужики, – обвел их вороватым взглядом гендиректор. – К нам министр едет. Хозяйство смотреть. Технику новую. Вечером будет. Нужно, чтобы наш кто-нибудь продемонстрировал… Давай ты, – он ткнул узловатым пальцем в Пронина.

– А я как раз это самое, Сергей Валентиныч, именно этого надысь назначил, – залопотал ему в ухо зам.

– А это правильно, – одобрительно икнул гендиректор. – И китайцев всех с объекта уберите от греха подальше! А то телевидение приедет…

К тому моменту, как герольдами подъезжающего барона на лесоповал прискакали телевизионщики, Пронин уже довольно уверенно спиливал харвестером сосны полуметровой толщины. Каждый раз, когда кренилось и с уханьем заваливалось очередное дерево, по лицу Семена волнами расходилось блаженство. Про себя он думал, что теперь не бросит эту работу никогда. Он был готов теперь работать в две смены, и пусть чертов Китай захлебнется нашей древесиной!

* * *

Когда борт подлетал к проклятому иркутскому аэропорту, похоронившему больше самолетов, чем любой другой российский аэропорт, Пчелкин даже немного хотел, чтобы опять был туман, или ошибка пилота, или слишком короткая посадочная полоса.

Но не сложилось. Замутило только при приземлении, но после употребленного в полете это было вполне простительно.

– А вот мы потом на Байкальчик, – вкрадчиво журчал первый зам, погружая Пчелкина в присланный городской администрацией членовоз. – Воздух свежий, все развеется…

Но экзистенциальная тоска подступила у министра уже совсем близко к горлу, и посадку в автомобиль пришлось несколько отложить.

Потом, когда кортеж понесся сквозь заповедные байкальские леса, в освободившейся от мути министерской душе вдруг проклюнулось что-то… Предчувствие… Предчувствие откровения!

Поднявшись с дивана, Пчелкин подсел поближе к водителю, как маленький мальчик просунулся меж двух передних сидений и, пытаясь унять нарастающий трепет, принялся подхлестывать его: «Гони! Гони!»

«Что-то произойдет сейчас, – говорил он себе. – Что-то сейчас произойдет». Эта бессмысленная поездка в далекий Иркутск случилась с ним неспроста. Это сама судьба, внемля его терзаниям, готовит ответ на его вопрос. И он выслушает ее вердикт, каким бы суровым тот ни был.

И вот, зарываясь в жидкую грязь, на подъездах к лесоповалу выстроились семь машин кортежа. Пчелкин и все его замы, тщетно стараясь уберечь дорогую итальянскую обувь, смешно скакали по крошечным островкам тверди. За ними увивались и журналисты, и приехавшие встречать министра хозяева лесозаготовительной компании.

Пчелкина повели мимо харвестеров и форвардеров, и гендиректор все вещал что-то о том, что с новой американской техникой производительность труда вырастет в десятки раз и что с такой скоростью работы можно будет запросто заготовить все леса на десятки километров вокруг Иркутска за считанные месяцы, было бы разрешение, Филипп Андреевич, было бы разрешение…

Но Филипп Андреевич почти не слышал его – он прислушивался к себе. Где же оно? Где то самое? Как оно наступит? Разверзнутся небеса? Или куст заговорит с ним?

– Вот это наш стахановец, – указал гендиректор на восседавшего в кабине харвестера Пронина. – Семен… эээ… Семен.

Пчелкин нехотя поднял глаза, и вдруг сердце его екнуло.

Лицо рабочего за рулем харвестера отличалось от лиц всех прочих людей, липнувших к министру.

В нем не было суетливости, подобострастия, тревоги. Человек смотрел на Пчелкина спокойно, пожалуй, даже равнодушно, словно пребывал вне системы координат, на которой должен был бы считаться точкой минимума, а стоящий рядом с ним министр – точкой максимума. Это было не лицо механизатора, но бесстрастная маска оракула.

И Пчелкин, к восторгу телеоператоров, полез в кабину харвестера.

– А что это за рычажок? – почти заискивающе спросил министр у Пронина, коря себя за то, что стесняется отринуть предрассудки, стесняется заговорить сразу о главном…

Пронин пожал плечами, внимательно глядя на министра. Разве затем ты пришел сюда, истолковал его жест тот. И решился.

– В чем смысл жизни? – громко спросил министр. Его замы насторожились, звукооператоры протянули в кабину лохматые микрофоны на длинных удочках, а Пронин наградил Пчелкина долгим взглядом.

Уста оракула отверзлись…

– Пилить! – трубно произнес он. – Осваивать!

И обвел рукой редеющий смешанный лес.

Толпа оживилась. Согласно зашуршали все заместители министра, и заместители директора фирмы, и корреспонденты со своими операторами.

Пчелкин молчал. В его сознании вспыхивали и гасли вселенные, через него струились энергии мира, и великие истины, сокрытые за кисейными покрывалами, послушно обнажались пред его взором.

Как смел он усомниться в том, что существование его было изначально наполнено смыслом? Кто позволил ему желать иного, чем то, для чего он был предназначен Господом?

– Спасибо, – облизнув губы, хрипло промолвил Пчелкин. – Вы дали мне силы продолжать дальше.

Пронин усмехнулся, пожал плечами, нажал на газ. И огромный харвестер с двумя крошечными человеческими фигурками внутри неспешно покатил по бесконечной лесной просеке, уходящей прямо в огромное закатное солнце.

Главные новости

«Хочу рабом на галеры», – подумал Саша.

Окна тарахтящей «девятки» запотели от кислого похмельного дыхания телеоператора и звуковика. Если стекла потереть рукавом, за ними стали бы видны парализованное Третье кольцо, забитое чадящими машинами, тонущие в смоге бетонные ленты развязок, уткнувшиеся в низкие облака башни «Москва-Сити» гдето вдалеке…

Но Саша представлял себе, что ему восемь лет, и наступили зимние каникулы, и он едет сейчас в поезде к бабушке в крошечную деревню под Шарьей. И что за затуманенным окном – не богом проклятая «трешка», не тысячи тысяч слипшихся вместе машин, а заваленный снегом полустанок, зажатый между разлапистыми елками. И что вот-вот поезд тронется, и припорошенные, нарядные ели побегут от него все быстрее и быстрее, а потом придет проводница с чаем в тех самых подстаканниках и с продолговатыми бумажными упаковками сахара, на которых нарисован точно такой же поезд, а в нем, наверное, сидит точно такой же мальчишка и собирается протереть запотевшее окно, чтобы посмотреть на заснеженные ели, прихлебывая чай с точно таким же сахаром – и так до бесконечности…

Запиликал мобильный. Похолодев от определившегося номера, Саша набрал побольше воздуха и ответил.

– Какого черта?! – взвизгнул в трубке выпускающий редактор.

– Пробки… Все стоит, – пролепетал Саша.

– А ты не знал?! Надо было выехать заранее! Доверили тебе раз в жизни сделать прямое включение с важного события! Заместитель председателя подкомитета Госдумы по ЖКХ дает пресс-конференцию по уборке улиц от палой листвы! А ты что? Клянусь, если не успеешь за пятнадцать минут доехать до Думы, ты труп! Все сделаю, чтобы ты до конца жизни продолжал рассказывать телезрителям о пробках! И работать будешь за славу и признание, потому что зарплаты у тебя больше не будет, понял?!

– Но…

– А если будешь спорить, поедешь обратно в свой Ярославль! И репортаж о новорожденных бельчатах останется пиком твоей карьеры, понял?! Чтобы через пятнадцать минут ты уже был на позиции, и чтобы «флайку» [33]33
  Микроавтобус, оборудованный станцией спутниковой связи для прямых телевизионных эфиров.


[Закрыть]развернул, и чтобы ты у меня на спутнике висел, понял?!

– Да.

«У рабов на галерах была не такая уж сложная работа, – подумал Саша. – Без стресса. А главное, у них не было иллюзий, что однажды они смогут сбежать, или стать надзирателями, или даже свободными гражданами, поэтому в будущее они смотрели с уверенностью. А тут…»

Последние два года Саша числился в новостях Главного канала стажером и очень надеялся, что скоро ему начнут платить человеческую зарплату, будут доверять нормальные события, может быть, даже отправлять в командировки… А когда-нибудь он сделает действительно блестящий сюжет, или добудет эксклюзивный материал, или проведет безупречный прямой эфир с места крушения самолета, и его заметят… И сделают специальным корреспондентом. А потом отправят в заграничное бюро! В Париж… Или Нью-Йорк… А потом, потом вернут в Москву уже маститым профессионалом и поставят вести вечерний выпуск новостей… А потом доверят и собственную аналитическую программу!

Конечно, без настоящего эксклюзива, без репортажа, который увидит вся страна, включая телевизионных богов, на это могут уйти двадцать, и тридцать, и сорок лет. Но если бы с ним случилось чудо…

Саша зажмурился и изо всех сил загадал, чтобы с ним случилось чудо.

Запиликал телефон.

Саша посмотрел на определившийся номер и сглотнул. Думал – может, лучше не отвечать? Потом понял – нет, тогда точно – в Ярославль, к бельчатам.

– Ну и где ты?! – заорал выпускающий.

– Пробка тут… Метров сто проехали только… – приврал Саша.

– Или через десять минут ты стоишь с развернутой антенной у Думы, или можешь сразу брать билеты до Ярославля! – Выпускающий швырнул трубку.

Саша обреченно посмотрел на совсем окоченевшее уже Третье кольцо. У Думы он не будет ни через десять минут, ни через двадцать, ни через час. Настало самое время раскусить капсулу с цианистым калием; жаль, стажерам на Главном их не выдавали.

Не быть ему ведущим аналитической программы, не брать интервью у Генсека ООН в Нью-Йорке, не летать с Президентом в заграничные вояжи, и даже в Иркутск на заседание Госсовета не летать, и вообще никуда за пределы Москвы, да и в Москве его теперь прикуют цепями к допотопному компьютеру в казематах Главного канала, и будет он долбить по клавишам, не видя дневного света… До пенсии. До слепоты.

Ведь из сотен только что вылупившихся черепашат-стажеров, наперегонки ползущих к океану славы, к карьерным глубинам, лишь единицы достигнут спасительной линии прибоя. Остальные… А на судьбах остальных и воздвигнут телецентр, неспроста прозванный «Останкино».

* * *

– …твою мать! – воскликнул водитель, ударил по тормозам и повторил еще раз: – Твою мать!

– Что такое? – всполошился Саша.

– Ни… себе! – ответил водитель.

– Что там? – Саша налег на скрипучую ручку, открывая окно.

– Ни… себе! – прохрипел проснувшийся оператор.

– …твою мать! – остолбенело вымолвил звуковик.

– Да что там?! – Ручку заело, и Саша, распахнув дверь, вывалился прямо на асфальт.

Вокруг уже бурлила толпа; никто больше никуда не ехал. Застрявшие машины разом раскрылись разноцветными бутонами, растопырили дверцы, и десятки тысяч людей роились между ними… И все они глядели вверх, снимали что-то на камеры своих мобильных…

– Ни… себе! – неслось над толпой.

– О господи! – прошептал Саша.

Прямо над его головой… громадная, как весь Черкизовский рынок, выдранный из земли с корнями… в пыльном московском небе зависла, переливаясь ярчайшими огнями, летающая тарелка! Настолько не похожая ни на что земное и настолько при этом соответствующая земным представлениям об инопланетных космических кораблях, что сомнений не оставалось: да, это он. Инопланетный космический корабль.

Заслоняя собою полнеба, он спускался неспешно и бесшумно, и по дну его струились световые потоки, рисуя загадочные знаки, а весь непостижимо огромный корпус словно перетекал, немного изменяя свою форму. И сразу становилось ясно, как жестоко ошибались те, кто считал НЛО секретными разработками отечественной оборонки. Отечественную оборонку от создания подобного аппарата отделяли сотни тысяч лет.

Корабль все снижался, будто намереваясь приземлиться точно на Сашину голову и на Третье кольцо вообще, уничтожив в мгновение ока плоды многолетних трудов мэра Москвы и других асфальтовых баронов. Люди вокруг занервничали, зашептались, но бросить машины не могли; большинство, кажется, приняло мужественное решение остаться со своими автомобилями до конца.

Саша не мог отвести от тарелки взгляда.

– Эй, как тебя… Может, тебе картиночку подснять? – обреченно спросил оператор, высунувшись из окна машины.

И тут до Саши дошло.

Это был тот самый шанс, один из миллиарда. Его шанс. Чудо.

Он бросился к остановившейся прямо за их машиной «флайкой» – микроавтобусу со спутниковой антенной, по которой делали прямые включения. Остервенело застучал в дверь с крупным логотипом Главного канала – большой букве «Г» в стильном кружочке.

– Разворачиваемся! Будем прямое делать! Лови спутник! – закричал он заспанным инженерам.

Те выглянули, перекрестились и засуетились, расчехляя блюдо спутниковой антенны. Саша взглянул на часы: до девятичасового вечернего выпуска новостей, который смотрит, как заговоренная, вся страна, оставалось пять минут. Он выхватил из кармана телефон и сам набрал номер выпускающего.

– Доехал? – В голосе того сквозило недоверие.

– Нет! Я у Савеловского! – ответил Саша и, предвосхищая дальнейшие вопросы, поскорее выпалил: – Тут НЛО садится! НЛО! Прямо на «трешку»!

– Честное слово? – Выпускающий сразу осип.

– Честное слово! Я уже сказал, чтобы «флайку» разворачивали! Можем успеть на девять часов прямой эфир сделать! С летающей тарелкой в кадре! Будем первыми! Это же эксклюзив! – заторопился Саша.

– Ну давай… – нерешительно отозвался выпускающий. – А она, правда, настоящая?

– Самая настоящая! Клянусь работой!

– Черт с тобой! Будем делать прямое! Подумай пока, как подать грамотно, – распорядился выпускающий. – Выставляй камеру, будь готов в любую минуту, сейчас по верстке посмотрим, какие там сегодня новости…

Саша отдал честь и метнулся к съемочной группе. Оператор с неожиданной для беспробудно пьянствующего прытью уже тащил провода от установленной на штативе камеры к «флайке» с антенной. Звуковик потрошил сумку с аппаратурой, подбирая правильный микрофон.

«Летающая тарелка висит над Савеловским вокзалом в Москве… Только что в Москве рядом с Савеловским вокзалом приземлилось НЛО… Съемочная группа Главного канала стала первой, кто… В эфире – Александр Огурцов, и я только что… мы только что… Размером с Черкизовский рынок… с Лужники… С Кремль… Только что…» – повторял вслух Саша, подбирая правильные слова для прямого.

На высоте тридцатиэтажного дома инопланетный корабль вдруг замер. Утроба его разверзлась и исторгла из себя нечто, больше всего напоминающее светящееся полупрозрачное яйцо. Это яйцо по спирали пошло вниз, стремительно увеличиваясь в размерах. Через минуту прямо перед Сашей на видавший виды асфальт «трешки» опустилась сияющая капсула, в которой был заключен смутный силуэт…

Пришелец! Господи… Первый настоящий, документально зафиксированный контакт с представителями внеземной цивилизации… В прямом эфире на Главном канале!

Капсула беззвучно распалась на две половины. Существо, вышедшее из нее, было невысокого роста; массивная голова с двумя огромными масляно-черными глазами сидела прямо на тщедушном тельце.

– Ни… себе! – набожно зашепталась толпа.

Инопланетянин с сомнением обвел взглядом попятившихся землян, ища признаки разумной жизни. Саша отважно шагнул вперед, выставив микрофон с буквой «Г» в стильном кружочке. Оператор вынырнул у него за спиной и нацелил камеру на пришельца.

– Дайте интервью! – выдохнул Саша.

Пришелец приоткрыл рот, издал удивительную трель, начинавшуюся и заканчивающуюся за пределами доступного человеческому уху звукового диапазона, и выжидающе посмотрел на Сашу. До начала выпуска новостей оставалось две минуты.

– Добро пожаловать в Россию! – осторожно сказал Саша.

Существо склонило голову вбок, задумалось на секунду, и вдруг заговорило человечьим голосом.

– Приветствую вас! – четко произнесло оно с завидным московским акцентом. – Мы прибыли сюда с миром из соседней галактики. Земля – единственная из планет, находящихся в пределах доступности для наших кораблей, на которой есть разум. Раз в десять тысяч лет мы навещаем вашу планету и пытаемся установить контакт с вашей цивилизацией. Искусственное искривление пространства, благодаря которому мы можем преодолеть это расстояние, требует громадных затрат энергии. Десять тысяч лет уходит на то, чтобы скопить необходимые энергетические запасы.

– Ни… себе! – зашелестела толпа.

– К сожалению, – невозмутимо продолжило существо, – в прошлый раз человечество оказалось не готово к установлению отношений между нашими мирами, потому что не достигло нужной стадии развития. Но на этот раз нам невероятно повезло…