Текст книги "Весенние лужи"

Автор книги: Дмитрий Биленкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Биленкин Дмитрий Александрович
Весенние лужи

Дмитрий Биленкин

Весенние лужи

Жизнь – это ожидание. Ждут все, всегда и всего, начиная с первых капель материнского молока и кончая последней надеждой на исцеление. А меж этим такое обилие всякого, что давно сосчитаны звезды нашей Галактики – и до сих пор нет ответа, сколькими желаниями обременены наши души.

Чудо на этой ярмарке ожиданий – товар особый и неприметный. Кто упомянет о нем наряду с любовью, успехом и даже удовольствием от бифштекса? Но если вглядеться, то вера в чудо, желание чуда постоянны в нас: вдруг, ну а вдруг... Правда, с возрастом копится разочарование. Где они, эти всеозаряющие, невероятные, с неба падающие подарки судьбы? Не считать же чудом шальной выигрыш в какой-нибудь лотерее! Вообще, оглядев историю нашего рода, сможет ли кто-нибудь назвать пусть одно, самое крохотное, зато несомненное чудо?

Странно все-таки устроен мир... В нас теплится неизбывная жажда чуда, законы природы оставляют им место (вплоть до разрешения холодной воде самопроизвольно вскипеть в обычном графине), а подлинные, беспримесные чудеса, судя по всему, не случаются, ибо та же вода еще ни разу не воспользовалась своим правом беспричинно взбурлить на глазах изумленной публики, да и по канонам теории вероятностей столь нечаянная игра ее молекул возможна лишь во временных пределах существования Вселенной, то есть практически нигде и никогда, хотя, с другой стороны, среднестатистически воде дозволено сбрендить таким образом в любой миг и в любом месте. Хоть в этом графине!

Смешней и обидней всего, если при этом в комнате никого не окажется...

А если и окажется?

Наша история вам, конечно, известна, о ней упоминается даже в учебниках. Но я расскажу о том, что не попало в научные публикации. И не только потому, что здесь много личного и эмоционального, а то и другое изгоняется из научных сообщений с тем же рвением, с каким в старину изгоняли нечистую силу. Нет, дело не только в этом...

Задание у нас тогда было самое обычное: возле звезды, имеющей в силу своей незначительности лишь порядковый номер, надлежало смонтировать очередную вакуум-станцию. И заодно обследовать одну тамошнюю планетку, что могло скрасить рутину и даже возвести нас на пьедестал первопроходцев, если бы не два обстоятельства: во-первых, планета более всего походила на обледенелый булыжник, а во-вторых, ее, хотя и бегло, уже обследовали.

Впрочем, мы и не гнались за лаврами. Изречение "Чудес не бывает!" давно стало ходовым в нашей компании, а приучил к нему Василенко, у которого бутерброд всегда падал маслом вниз, что побуждало его, качая головой и подергивая вислый чумацкий ус, бранить "закон мировой подлости". Так и привилось. Чудес не бывает! Мы поминали это заклинание, разыскивая всякие куда-то подевавшиеся мелочи, которые "вот только что, не успел отвернуться, были на месте", употребляли его, когда что-то не должное ломаться ломалось и еще во множестве других случаев, то есть почти каждодневно. Что за жизнь, если вдуматься: у меня десятки раз отлетали пуговицы и, заметьте, всегда некстати, и хоть бы одна пришилась сама собой! Нет, наш мир устроен настолько бездарно, что само собой осуществляется лишь плохое, поэтому жить здесь трудно, а созидать – тем более.

Хотя тем больше чести. Не с богами сражаешься – с поломками борешься, пыль изгоняешь, второму началу термодинамики противостоишь. Лишь творческое созидание удерживает жизнь от растекания болотом, где хорошо одним только подонкам, и то лишь до тех пор, пока им есть на ком паразитировать, пока они всех творящих не передушили. Правда, столь известный философ, как Ирма Бреннер, утверждает – и многие женщины с ней согласны, – что труднее всего просто жить, и как раз по этой причине мужчины рвутся прочь от семейного очага ко всяким там звездам и поют дифирамбы творчеству. Не знаю, не знаю, в молодости я, конечно же, счел это мнение отрыжкой консерватизма, теперь я не столь категоричен...

Простите! Я заболтался, это, должно быть, старческое уже. Все-все, перехожу к делу.

Пока мы возились с главным предприятием, то есть с вакуум-станцией, работа шла как надо, без срывов и неожиданностей. Техника она техника и есть: что автомобили клепать, что наши межзвездные станции ладить – были бы опыт и мастерство, остальное приложится. Все поначалу и далее шло гладко, хотя и несколько однообразно, ибо планета, повторяю, более всего напоминала обледенелый булыжник, неизвестно зачем кружащийся в пустоте и космическом мраке. Самое удручающее, что на этой оледенелости некогда плескались океаны и, судя по палеонтологическим находкам, бурлила жизнь. Но это было примерно миллиард лет назад, а ныне глаз видел лишь камень да лед, лед да камень. Чаще всего спокойное, уныло прозрачное, словно простерилизованное небо, морозы, хуже чем антарктические, ощущения безотрадности – я понимаю первооткрывателей, которые даже не потрудились как-нибудь назвать эту планету.

Верно, однако, замечено, что во всякой ночи есть свет и в любой пустыне найдется оазис. Вечная, вот уже миллиард лет длящаяся на этой планете зима раз в год сменялась близ экватора робким подобием весны, и мы это время застали. Пригревало, в скалах стучала капель, их карнизы обрастали хрустально звенящими сосульками. Весна, так похожая на земную! Трудно было смотреть на нее равнодушно. Время пробуждения, время надежд, но каких? На этой планете ничто не могло сбыться, весна здесь никогда не могла перейти в лето, даже ручьи не успевали окрепнуть, ибо за мартом тут был неизбежен декабрь; что печальней такой обреченной, ни для кого, ни для чего весны? Даже Бхопал, наш капитан, чувствовал это несоответствие, хотя там, где он родился и жил, всегда стояло лето. И невольно припоминалось, что если наша планета хоть раз оденется в снежный саван, то этот покров уже никогда не сойдет и на Земле станет так же мертвенно, как здесь...

И все-таки в этой обреченной весне была своя щемящая прелесть. Стояли погожие дни, слабенькое чужое солнце светило и пригревало, как наше мартовское, такое, знаете, задумчивое, легкой дымкой неба подернутое. И так же звенела капель. И ярок белый повсюду снег. И дремотно голубели прозрачные лужи. Иные разливались широко и покойно. Стоишь на берегу такого озерца – ни ветерка, ни морщинки на водной глади, и черт знает что переворачивается в душе!

Весна...

Время нас, как всегда, ограничивало, ритм был жесткий, иначе в работе, тем более на краю света, нельзя. И все же мы поддались обаянию этой грустной весны. Только так можно объяснить, что в тот день мы с Василенко задержались на берегу обширнейшей лужи и, как последние рамапитеки, просто-напросто созерцали природу окрест, то есть немножечко изменяли своему долгу. Ученый-созерцатель! Похлеще разве что "монтажник-созерцатель", а мы, пожалуй, в большей степени были инженерами и рабочими, чем учеными, ибо, напомню, главным нашим заданием считалось не дообследование никому в общем-то не нужной планетки, а установка вакуум-станции. И все же в тот раз мы надолго впали в праздность, чего, правда, лишь с роботами не бывает... Забыв о времени, мы топтались на берегу протаявшего озерца, млели среди спокойствия и безмятежности, стояли, будто завороженные чуть колышущимся отражением солнца в воде, платиновым оттуда светом и нечаянным, скупым, как ласка, припеком лучей чужого светила.

Говорят, вот с этого, то есть созерцания, вся наука и начиналась когда-то. Но, честное слово, ничего натурфилософского в наших головах тогда не было, мы просто стояли, щурясь на водную гладь, и наслаждались чужой скоротечной весной.

И вдруг увидели это...

Непотревоженную гладь лужи прочертила слабенькая, углом расходящаяся волна.

Всего-навсего! Каждый из нас сотни раз видел такие волны, ведь их оставляет все движущееся по поверхности, будь то жук-плавунец или катер. Но здесь нечему было двигаться, вот в чем штука...

Уже исчез всякий след волны, а наше пригревом и светом умиротворенное сознание оставалось невозмутимым. Глаз видел, а до ума еще не дошло! Зато потом...

То, что мы видели, было чудом или ошибкой восприятия, но ошибку наше подсознание почему-то враз отмело. Не было никакой ошибки! Было чудо. Такое огромное, беспримесное, восхитительное, что я пережил ни с чем не сравнимый восторг ликующего потрясения, благодарности неизвестно кому или чему.

Увы, это блаженное состояние длилось недолго. Само собой разумеется, мы развили кипучую деятельность. По самой строгой, естественно, научной методе, которую не описываю, поскольку уже не первое столетие она, можно сказать, у нас в крови. Замечу, однако, что не будь ее, все так бы и осталось непознанным, ужасно загадочным и чудесным, как это бывало гораздо раньше и намного позже средневековья.

Впрочем, действовали мы столь же азартно, сколь и методично. Охота на неведомое – самая увлекательная из охот! Все дети мира, столь любящие дрызгаться в лужах, могли позавидовать нам. Мы по уши залезали в лужи, вдоль и поперек тралили их глубины, осушали самые подозрительные – в нетерпении, веря и не веря в успех, ведь как-никак мы ловили самое настоящее чудо, ибо ничего самодвижущегося в этих лужах быть не могло. Немыслимо! Конечно, не потому немыслимо, что вода ледяная, – для многих, в том числе земных организмов, это самая благодать. Но кто мог резвиться в столь недолговечной воде? Тем более на планете, где после естественной, а может быть, технологической катастрофы (поди, через миллиард лет разберись!) вода, воздух, почва и лед – все стало стерильным! Да и какой организм мог существовать в одиночестве, вне и помимо себе подобных?!

Но углом расходящийся след на воде не померещился нам, вскоре мы его снова увидели...

Наконец и сам виновник переполоха был схвачен! Им оказался треугольный, совершенно плоский, размером с ноготь мизинца зеленоватый жучок, при других обстоятельствах способный вызвать восторг лишь завзятого энтомолога. Но тут! Обретя это чудо-юдо, мы почувствовали себя в сказочном Зазеркалье, где березы летают, а жабы играют в футбол.

То ли, однако, нас ждало впереди! Вы когда-нибудь держали в руках чудо, исследовали, препарировали его? При всей заманчивости это занятие, уверяю вас, выявляет врожденную недотепистость человеческого ума, который, приглядываясь к Вселенной (или к себе самому), различает, как правило, одни лишь банальности, отчего столкновение с глубокими свойствами мира опять же, как правило, повергает нас в шок. Первые же лабораторные анализы существа оглушили нас известием, что наш якобы жучок исправно осуществляет фотосинтез, то есть является эдаким самодвижущимся, целеустремленно гребущим лапками травяным листиком!

Вдобавок он существовал в единственном числе. Не как одиночная особь, понятно, – в лужах удалось найти и поймать еще несколько "жуколистиков", но более в талых водах не было ничего – даже вирусов и бактерий. Своей персоной наше чудо-юдо представляло всю биосферу, да оно и было ею! Буквально, так как в организме "жуколиста" отыскались свои, домашние микроорганизмы...

Существо – биосфера, вы представляете! Одно-единственное на планете! Своеобразный "ноев ковчег", крохотный и недолговечный, тем не менее уцелевший и странствующий добрый миллиард лет! К черту летели какие-то биологические закономерности, а то и законы, ну и ладушки! Что нам законы, без них чудесней...

Чудо пьянит, уж поверьте. Лишь Василенко тяжело переживал это попрание основ, ведь он единственный среди нас был медико-биологом, и надлежащие научные представления прочно въелись в его душу. Мы же экзаменов по биологии не держали, тяжким трудом эти знания не оплачивали и, натурально, чувствовали себя, как дорвавшиеся до праздничной свободы мальчишки, ведь в глубине души – чего скрывать! – не очень-то мы любим законы природы, поскольку видим в них ограничение собственной воли. Опять же не нас тяготила ответственность; не нам, профанам, предстояло расхлебывать эту кашу, не нам!

Зато и не наши имена будут высечены на скрижалях науки, ибо, согласно правилам и традициям, наш друг мог назвать чудо-юдо своим именем, так, чтобы отныне в веках торжественной латынью звучало какое-нибудь там "насекоморастение Василенко". Тут призадумаешься. Как же так? Сидит напротив твой старый приятель, теребит пышный ус, и знаешь ты его как облупленного. Ну, славный малый, но звезд с неба никогда не хватал, пороха не выдумает, и даже у той лужи задержался скорей я, чем он... А теперь! Теперь за ним эпохальное открытие, он светило науки, и все благодаря случаю, чуду, можно сказать... Да-а! Оно, конечно, "случай находит подготовленного", но так же, как Василенко, и даже лучше, подготовлены тысячи людей. Это что же, лотерея, выходит?

Впрочем, кто сказал, что объективно, вне человека существует какой-то "закон справедливости"? Нет такого закона в природе, только мы поставили перед собой эту цель; оттого, быть может, так тяжела к ней дорога.

Извините, я снова отвлекся...

Согласно методике, после кропотливого описания и исследования надлежало сравнить морфологические и прочие признаки чуда-юда со свойствами всех известных земных и неземных существ. Это важнейшее правило системного анализа и вообще научного подхода к явлениям жизни, ведь без такой операции даже самоочевидный как будто факт (солнце всходит и заходит, к примеру) еще не факт, а воздушный шарик, ибо прав, трижды прав безымянный остроумец двадцатого века, который провозгласил: "Дайте мне два факта, и я проведу через них сколько угодно прямых!"

Стоит, однако, заметить, что в том добром старом двадцатом веке упомянутая операция системного сопоставления могла, чего доброго, отнять у человека полжизни. Теперь же Василенко всего-навсего требовалось ввести признаки уникума в бортовой компьютер, где наряду с прочим хранились данные не только о всех букашках и травках, слонах и тахоргах, но даже о несуществующих гномах. А далее сравнение шло автоматом: сиди и попивай кофеек!

Эх, что бы сказал Линней. И даже Николай Вавилов.

Василенко так не терпелось завершить дело, что он даже не вышел к обеду, хотя дежурным поваром в тот день был сам капитан и, следовательно, на второе ожидались его фирменные шкваронки.

Теперь вообразите. После трудов праведных и благозавершенных, чудес восхитительных и волнующих вы мирно вкушаете отличнейший суп, капитан уже вносит на огромном блюде ароматные шкваронки, и в эту чревоугодную минуту вдруг распахивается дверь, к вам – усы дыбом! – врывается Василенко и ошалело выпаливает:

– Щитень!!!

Нервы у нас тренированные, но привскочили все, а один бедняга даже чуть супом не поперхнулся.

Первым, как и положено, пришел в себя капитан.

– Милай, – окоротил он его, – люди обедают, а ты их наукой обкладываешь... Сам ты после этого щитень, вот что!

Внушение, однако, произвело не совсем то действие, на которое рассчитывал капитан. Василенко вздрогнул, обмяк, но свой бред не оставил.

– Братцы, – жалобно проскулил он, – вы меня, конечно, простите, но это же щитень, обычный, только, понятно, метаморфизированный щитень!.. Щитень, и ничего более!!!

Тут мы испугались не на шутку. Потребовалось минут пять, чтобы убедиться в здравии нашего друга, понять, что же такое щитень, с чем его едят и почему он слегка попятил Василенко в рассудке.

Видите ли, до этой самой минуты о щитне знала в лучшем случае сотня-другая специалистов, что, конечно, несправедливо, так как щитень в некотором роде антипод человека и уже по этой причине достоин всяческого внимания. Василенко прежде о нем тоже не слыхивал. Он приступил к работе в полной убежденности, что никаких, даже отдаленных аналогов нашему чуду-юду не сыщется. Еще бы! Уже миллиард лет в одиночку живущее на ледяной и мертвой планете насекоморастение – какие, спрашивается, тут возможны аналоги?! Тем большим стало потрясение Василенко, когда по важнейшему экологическому параметру компьютер подобрал нашему чуду даже не аналог, а, считай, двойника! И – земного.

Щитень был, есть и остается нашим эволюционным антагонистом, если угодно, оппонентом в том споре, который природа ведет сама с собой уже миллиарды лет. Начав как животное, человек всю Землю перелопатил и звезд достиг! Скромный рачок щитень, напротив, раз и навсегда идеально приспособился к крайне узкой и весьма своеобразной экологической нише: живет исключительно в лужах, причем только весенних! В них протекает вся его скоротечная жизнь, других пространств и времен нет для щитня, и самое благодатное лето для него столь же мертвенно, как стужа полярной зимы. Он подлинный дух изгнания, его экологическая ниша столь сурова и необыкновенна, что более никто туда не пытался проникнуть, хотя время для этого было – щитень появился задолго до того, как возникли нынешние материки – Евразия, Америка, Африка...

Да, он древнее исчезнувших динозавров. Сегодня где-нибудь под Квебеком, Москвой, Улан-Батором он таков же в весенних лужах, каким был под другим звездным небом, задолго до первого крика млекопитающего и красок первого в мире цветка. Что ему жалкие тысячелетия нашей истории! Динозавры, потопы, оледенения, изничтожение древних горных хребтов и возвышение новых, громоносные старты наших ракет и радиоактивный пепел Бикини – все было для него сон и миг. Он пережил все, и пока существуют весенние лужи, так будет и впредь. По крайней мере здесь, на этой планете, его двойник доказал это наглядно... Животное или растение, то и другое вместе, ах, в этом ли дело? Как хрупок мир человека и как незыблем мир щитня!

Грустным было наше прощание с планетой. Клонясь к закату, мутнело дальнее солнце, лужи уже всюду подернулись корочкой льда, и неуютно, холодно было у нас на душе. Да, и тут жизнь, всюду жизнь, но какая, к чему, что доказующая?!

Торжество жизни, само собой. Но только ли это? Некогда человек беспокоился лишь о себе и своих близких. С появлением народов в круг его забот и волнений вошли тысячи и миллионы людей, а позже, на краю атомной погибели, – все человечество. Тем и выжили: нет блага для человека, если народ в беде, и нет безопасности для народа, если человечество под угрозой.

Но недаром еще Аристотель говорил, что мышление есть страдание: оно не останавливается на полпути. Достигнув звезд, мы сыскали там жизнь, но не разум. Не означает ли это, что цивилизации скоротечны, что природа, порождая разум, программирует его самоистребление и нас ждет общая участь?

Конечно, еще в конце двадцатого века нашелся другой, вполне оптимистичный ответ. Если Вселенная пуста и нема, то это значит, что мы самые первые, пока единственные, может быть, уникальные... Прекрасно и даже логично, только все существует во множестве – галактики, звезды, планеты, минералы, растения и животные. Обнаружил один образец, значит, обязательно будет второй, третий, десятый...

Лишь человечество выпадало из этого правила.

И вот теперь отыскался аналог-антагонист – космический щитень! Тоже единственный в своем мире и потому тоже выпадающий из общего правила.

Тягостным было наше возвращение на Землю, хотя внешне все выглядело триумфом. Как же, еще одно открытие, еще одна победа науки...

Но какая! Искали братьев по разуму, а нашли собрата по одиночеству.

Все-таки в прошлых веках жилось полегче, не надо было беспокоиться о человечестве, тем более – о Вселенной. Однако вывод "чем далее, тем грустнее" неверен. Во-первых, тот, кто впервые сказал, что во многознании много печали, а мышление есть страдание, умолчал, что оно же еще и удовольствие. Иначе кто и каким кнутом того же Аристотеля заставил бы мыслить! А во-вторых, мы слишком привыкли к компьютерной, все от того же Аристотеля идущей логике с ее неизменным "да – нет", "ноль-единица", "или – или, а третьего не дано".

Еще как дано! И как странно, нелепо, дико порой дано!

Вот я и подошел к тому, что не попало в анналы.

Вскоре после возвращения на Землю, неизбежных докладов, встреч и прочего шума мы трое – капитан, Василенко и я – вырвались порыбачить, о чем давно мечтали в полете. Наконец сбылось – берег скромного озера, березы да ели вокруг, плотоядное чмоканье леща в камышах, молодой месяц в вечернем небе, ясные огни звезд, проворные спутников и немигающих геостационаров – все было для нас с Василенко родным и милым. Спали мы, натурально, в палатке, и – я позже запрашивал обсерватории – в данную ночь, на данном озере (как, впрочем, и на всей планете) не происходило ничего особенного, в географическом отношении исключительно. Все было, как всегда, как в добропорядочном мире и положено, все, кроме единственного. Утром обнаружилось, что у каждого из нас часы отстали на тринадцать минут.

Сначала, услышав по радио сигнал времени и обнаружив упомянутый факт, мы легкомысленно пожали плечами. Отстали часы, пусть даже высокосовершенные, ну и что? С барахлящей техникой, которая считалась надежной, мы, что ли, не сталкивались, совпадений не видывали?

Увы, долго пробыть в беспечном настроении нам не позволила та самая наука, которую считают гонительницей чудес. Вероятность одинакового, ни с того ни с сего, отставания стольких часов сразу было нетрудно прикинуть, и едва мы это сделали, как нам стало нехорошо. Реализовалось-то нечто близкое к пресловутому самозакипанию воды в графине! То, что среднестатистически могло сбыться в объеме Вселенной хорошо, если раз в миллиард лет!

А тут взяло, да и стряслось с нами. Это в какую же серию необычностей мы угодили?!

Вид у нас был тогда ошарашенный и, надо думать, преглупый. Разумеется, кому не лестно стать избранником необычайного и свидетелем доподлинного, настоящего, несомненного чуда? С другой стороны, не слишком ли много необыкновенного? И, главное, где это слыхано, чтобы чудо представало в столь скучном виде? Скучном, невыразительном и потому предельно нелепом. "Слышали? Чудо с ними, понимаете ли, случилось, часики у них поотстали... И, заметьте, ровно на тринадцать минут, природа чертову дюжину соблюла и уважила! Ну, юмористы, ну, шутники..."

А если бы нам и поверили, то какая, между прочим, всему цена? Выпало редчайшее совпадение, подтвердилась теория вероятностей, так в ее справедливости и раньше как-то не сомневались...

Не объяснять же всем встречным и поперечным, что психологически мы за короткий срок повторно столкнулись с чудом, и это второе выглядело карикатурой на первое!

Мы чувствовали себя так, будто неведомое то ли хихикнуло, то ли плюнуло нам в лицо, Молча смотали удочки и поспешно, не встречаясь взглядами, покинули озеро.

Вот, собственно, и вся история... Нелепая, как само чудо, конца не имевшая. Я вижу на ваших лицах разочарование и вполне вас понимаю, ибо сам не люблю рассказов, где все вяло обрывается на полуслове, хотя, должен заметить, именно так чаще всего завершаются житейские истории, а эффективные, в духе О'Генри, концовки, наоборот, редки в жизни, ибо она протяженность, а не завершенность.

Правда, чем больше я к старости задумываюсь над тогдашним... Видите ли, мы уже который век прилежно изучаем физические, химические и тому подобные свойства мира. А как насчет свойств поведенческих? Да, именно поведенческих! Мироздание, конечно, не существо, оно нечто гораздо большее, чем существо, и в активности с ним ничто не сравнится. Хотя последнее время мы тоже развили кое-какую активность... И что же тогда получается по закону обратной связи? Действуя все шире, напористей, проникая все глубже, мы будим в мироздании гулкое, многоголосое, все умножающееся эхо, вызываем ответ, подчас столь энергичный, что все начинает колебаться между расцветом и гибелью, как ясно показал экологический кризис, и не он один.

Так обстоят дела. А знаем ли мы, с чем, собственно, имеем дело, чью лапу мы теребим еще так по-щенячьи? Ведет ли себя мироздание как машина или вселенский канцелярист, для которого все – лишь регламент, мерное кругодвижение и всеобщая неуклонность? Или, наоборот, перед нами генератор случайных комбинаций, и мы взаимодействуем со слепым игроком в кости? С эклектиком, который сочетает в себе черты канцеляриста и анархиста?

Но в абсолютной канцелярии сдох бы самый выносливый щитень. И в хаосе случайностей он тоже не выжил бы. Не возник бы даже! Как и все остальное, он мог возникнуть лишь в творящем мире. В творящем, а значит, творческом!

Как странно: говоря о природе, мы прилагаем к ней такие понятия, как "движение" и "развитие". И лишь обращаясь к себе, мы добавляем слово "творчество". А ведь мы лишь ее подражатели и пока еще неумелые последователи! Мы сами существуем лишь потому, что кроме случайностей и закономерностей, синтеза и распадов, всяких геометрий и физик мирозданию присуще творческое поведение. Да-да, созидание нового, небывалого, столь же краеугольного в природе, как температура и время, тяготение и пространство, энергия и размерность. Иначе как бы из простенькой первоплазмы Большого Взрыва возникло все необозримое великолепие мира звезды и алмазы, ветры и океаны, березы и ландыши, люди и щитни?

Мы не видим вокруг себя чудес, потому что мир полнится ими.

Кстати! Где машиноподобие и канцеляризм, там мерность и скука, а где творчество, там, кроме серьеза, – озорство и игра. От творящего мироздания можно и щелчок по носу получить, как мы его получили.

Важно не это. Будучи учениками и продолжателями творческих сил природы, мы оказываемся на острие копья, которое пронизывает все миллиардолетия Вселенной! И по этой причине будущее, я так полагаю, принадлежит все-таки нам, а не щитню.

Хотя, с другой стороны, именно творящий мир многовариантен, и в нем легко сделать ошибочный шаг.