Текст книги "Ярь-Явор (СИ)"

Автор книги: Диним Найя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Ярь-Явор

 

   Старик двигался с осторожностью фарфорового крабика. Долго устраивался на заднем сидении, кряхтел и ёрзал. Наконец успокоился, проскрипел милостиво:

   – Можно ехать.

   Водитель косился на пассажира с заученным почтением.

   – Давайте уточним маршрут.

   Толстый палец скользнул по сенсорной глади. Блеснул ноготь. Навигатор жизнерадостно булькнул, защебетал, высветил паутинку дорог.

   – Всё правильно, – в старческом голосе потрескивало нетерпение, – едем.

   Тонированная улица чуть дрогнула, поплыла в безоглядное прошлое. Пассажир вздохнул, обмяк – до поры, до времени от него больше ничего не зависело.

   Таксист к неудовольствию старика оказался словоохотливым парнем.

   – А я вас знаю... вы занимаетесь благотворительностью, – задумался на миг и выпалил, – в каком-то захолустье.

   Скудная осведомлённость водителя заставила пассажира досадливо поморщиться.

   – Громко сказано. Пару раз деньги зарыл на пустыре.

   – И как – взошли?! – развеселился шофёр.

   – Да.

   – Много?

   – Не счесть...

   Правильный ответ – ничтожно мало. Точный ответ неизвестен. Как считать? Цыплят, ясное дело, по осени... а когда считать деревья? За которыми в статистическом угаре не разглядеть леса. Уткнёшься носом в косматый бок – зверя не увидишь.

   Денежные «посевы» ещё и не проклюнулись, а уже встали стеной между благотворителем и самыми близкими старому чудику людьми. Разве не маразм – вбухивать многообещающие деньжищи в восстановление лесов? Не придурь – кормить малахольных романтиков, лелеющих саженцы, надеждами собственных внуков на безбедную жизнь?

   – Ты у своих отнимаешь. У своих! – разорялась благоверная.

   – Не у них, – отрезал уличённый в опустошении собственной кубышки маразматик.

   Вскипела и выплеснулась злоба в лицо притихшей «хранительницы очага»:

   – Старшая под табуретку пешком ходила, когда я отжимал у людей, которые для тебя и не существовали! Дай-дай-дай! Где брал, хочешь узнать?!!

   Есть что вспомнить. Жизнь прожить – не поле перейти. Не только земляные комья плющились под каблуками. И на головы приходилось наступать... Ловко давил – самого не прищемили. Хотя пытались, конечно.

   Шелест виртуальных купюр, уплывших из шоколадного будущего потомков в туманную безнадёгу, наэлектризовал семейную атмосферу до взаимного отторжения. В жизни старого транжиры внешне почти ничего не изменилось. И до того близкие казались таковыми лишь благодаря отличной видеосвязи. Призраки глянцевого монитора, являющиеся во плоти по большим праздникам. Теперь праздничными стали дни, когда в динамиках звучали призрачные голоса.

   В одиночестве легче принимать решения. Возможно, ошибочные, странные, бессмысленные, какие угодно. И вот он решился выполнить давнишнее обещание.

   – На природу собрались, свежего воздуха глотнуть? – поинтересовался водитель, заинтригованный подсказками навигатора.

   Чуть не сорвалось с языка дикое откровение: подыхать собрался.

   – У меня важная деловая встреча, молодой человек.

   Таксист проникся впечатляющей деловой хваткой божьего одуванчика и умолк.

   Встреча с самим собой. Прощальная. Сколько не брось на откуп, а слово держи. Хоть раз в жизни сдержи. Без уточнений, дополнительных условий и ссылок на обстоятельства. Не опасаясь упрёков и кары. Только потому, что обещал. Вечность назад.

   Тогда никто ещё не трудился выговаривать его отчество. Новоиспечённый выпускник терпящего реформенные бедствия столичного вуза, дипломированный балбес звался Глебом. Изыскал в коммерческой суете продушину и вырвался на малую родину пропустить рюмку-другую на отцовском юбилее. Переночевал, а с рассветом, не желая биться за место в утлом автобусе, направился к железнодорожной станции пешком через лес. Всего-то напрямую километров восемь, по тропам, естественно, немного больше – отчего бы не прогуляться?

   Сначала Глеб спустился к роднику, неутомимо вливающему ледяную свежесть в застланное ряской озерцо. Ещё не растворился туман, а у источника уже толклись жаждущие первозданной чистоты «бутылконосы». Среди лиц неопределённой зрелости маялась юная особа с пластиковым бидоном. Незнакомая. Симпатичная брюнетка.

   – Не рановато ли вам, барышня, молодильную воду хлестать?

   Польщённая столь заковыристым вопросом красотка тотчас радостно выдала в ответ:

   – А она правда целебная?

   Да, к молодильным средствам барышне рано прикладываться. Ей школу бы ещё закончить, пожалуй.

   – Сомнительно, – рубанул правду-матку Глеб, – но могу подсказать верный рецепт от всех болезней.

   Таинственно понизил голос.

   – Есть такой местный обычай... старинный. Если человек болен, и даже родниковая вода не помогает, он должен пойти в лес, в самую дремучую глушь. Где нет людей. И там произнести заклинание. Очень громко. Выкрикнуть. «Лес, лес, возьми мою хворь!» И всё пройдёт.

   Глеб когда-то вычитал целительное заклинание в журнале из школьной библиотеки. Единственное нечто, задержавшееся в памяти, из россыпи незатейливых баек. И, вероятно, он был единственным на весь посёлок, а то и на район, аборигеном, помнящим такой «старинный местный обычай».

   – А вы на себе пробовали?

   – Да... Один раз. С тех пор и не болею.

   – Иди, иди, балабол! – прогавкала за спиной какая-то бдительная тётка. – Не морочь девочке голову.

   Глеб подмигнул зарумянившейся брюнетке и зашагал дальше.

   Он ведь даже и не соврал. Хвори спортивного мальчишку не настолько донимали, чтобы сплавлять их к лешему. Но кто неуязвим? Дрянная идея – тащиться на тренировку с больным горлом и температурой. На трассе Глеба скрутила жаркая слабость. Он постоял с минуту, навалившись на глубоко вонзившиеся в снег палки. Затем сошёл с лыжни и ковылял по сугробам, пока не упёрся в груду валежника. Кричать не мог, только едва слышно прохрипел: «Лес, лес, возьми мою хворь!»

   Ничего не произошло. Остудило жутью, затрясло. Домой незадачливый лыжник явился чуть ли не на бровях. Заснул, онемелый от вонзившейся в глотку боли, напичканный лекарствами, с компрессом на пылающем лбу. А поутру болезнь превратилась в неприятное воспоминание, в сон.

   С того дня Глеб сумел бы растолковать непосвящённым значение слова «самовнушение» толковее самого толкового из всех толковых словарей. Но никому о случившемся в январском лесу не рассказывал, даже полунамёками, опасался насмешек.

   Раздумья о странностях былого скомкали время пути в незаметные мгновения. Август уже насорил на опушке палой листвой. Тропа вела на подъём, в сумрачный бор на пологом холме. Глеб остановился, когда понял вдруг, что не слышит собственных шагов. Огляделся. Знакомый с детства замшелый ельник... нет, не тенистый – пронзённый светом до корней. Мертвенно прозрачный. Дорожку замело хвоей. Зелёной, блестящей, живой. В смолистых насыпях увязали звуки. Полинявшие до верхушек ели проецировались на сухой мох истощёнными тенями.

   «Что за мор? Короеды расплодились?»

   Глеб покачал головой в растерянности и зачем-то сказал вполголоса:

   – Лес, лес, отдай свою хворь!

   – А много ли ты унесёшь?

   Голос звучный, озорной.

   Человек шагнул из-за выворотня и неслышно приблизился к тропе.

   – Мы знакомы? – неприязненно спросил Глеб.

   – Не помнишь меня?

   Неизвестный выскользнул из муара теней в дымчатый светопад.

   – Ярик?!

   Одноклассник. Не друг, но достойный соперник на лыжне.

   – Давно тебя не было...

   – Кручусь, Ярь... Сам как?

   Ярослав улыбнулся, развёл руками. Дела у него, видать, шли вяловато. Зато рукопожатие болезненно удивило энергичностью. Ладонь шершавая, жёсткая... как расщеп сомкнулся.

   – И на сколько тебя хватит? – Ярь словно забыл разжать пальцы, напротив, хватка усилилась. – Всего тебя? На деревце?

   Глеб отпрянул, вырвал онемевшую руку.

   «Я ведь обознался?!»

   Ярика в классе дразнили верзилой... с чего вдруг он так ссохся? Ладно похудел, но врос?! Волосы пёстрые дыбом, изжелта-серые глаза, расширенные зрачки – светобоязнью незнакомец явно не страдал.

   – Да хоть и деревце, – с вызовом процедил Глеб, – мало?

   – Нет, – усмехнулся желтоглазый, – но слова – ничто.

   Вкрадчивая интонация плохо сочеталась с хищной усмешкой человека, откликнувшегося на прозвище Ярь.

   – И твои – ничто? – зло спросил Глеб.

   – Проверь, – улыбка, вдохновляющая на зуботычину, преобразилась в гримасу напряжённого внимания. – Я сдержу слово, и ты сдержишь.

   – Хорошо. Что ты предлагаешь?

   Глеб старался говорить спокойно. Хотелось побыстрее отделаться от чокнутого наркомана, и желательно без драки.

   – Когда прижмёт, но отказаться от себя не посмеешь, приди в лес и скажи: «Ярь-Явор, не время»...

   – И что это значит?! – смешок всё же передёрнул деланную невозмутимость.

   – Значит – не проси о пустяках, – прошелестел Ярь.

   – Сюда прийти? – спустя мгновения ступора уточнил Глеб.

   – Лес – всюду лес.

   И вправду, долго ли простоит осыпавшийся ельник. И шальная мысль «отказаться от себя» забредёт ли когда-нибудь в голову?

   – Будешь в тягость себе – приди и останься.

   – Предлагаешь мне втихаря сдохнуть где-то под ёлкой?! – осенило Глеба. – Да ради...

   – Обещай, – перебил Ярь, – и я помогу, только шепни. Даю слово.

   – А если я загнусь в... реанимации? Утону?.. Забуду? Что тогда?

   – Не забудешь.

   Зазвенело в висках, но желтоглазый вроде и губами не шевельнул. И дорогу чревовещатель уступать не спешил. Чудиле стоеросовому и вечность не срок. И «дыра» в расписании электричек его, конечно, не напрягала.

   – Ладно, без разницы, где сгнить, – нетерпеливо согласился Глеб. – Осточертеет трепыхаться, кину свою тушу в лесу... Слово.

   Ярь кивнул и отошёл в сторону с тропы, в тень. Не очень-то радовала перспектива оставить за спиной невменяемого субъекта, но других вариантов не предвиделось. Шагов двадцать Глеб выдержал, потом обернулся. Полупрозрачный силуэт перетекал от ствола к стволу, из луча в луч, пока не слился с размытой светотенью...

   Электричка вздрогнула, громыхнула суставами, впустила сквозняк в прокуренный тамбур, Глеб вдруг понял, что пообещал назойливому психу выбрать день своего ухода в мир иной. Посмаковал сигаретку, выдул дым, подумал: «А не обрыднет житуха, бессмертным буду». Хохотнул, поперхнулся. И выбросил из головы дурацкий разговор.

   В городской жизни вчерашний студент увяз на годы, накрепко, залип камушком в асфальте, словами отца. Домой наезжал изредка, на лесные прогулки время не выкраивал. Крутился-вертелся до потемнения в глазах, бизнес раскручивал.

   На свежий воздух, в буреломный субор, Глеба вывезли без церемоний по ухабистой грунтовке безликие отморозки, науськанные переживающими за обмеление доходов авторитетами. Парни руководствовались принципом «дёшево и сердито». Нет ствола? Тем хуже для несговорчивого клиента. Глеб так и остался в неведении, собирались ли его замолотить насмерть железным прутом или всего-то перевоспитать до сознательности безобидного фарша.

   Помнится, ему матерно посоветовали молиться. Само отчаяние выхаркнуло в завяленную жарой траву кровавое: Ярь-Явор, не время...

   – Это кто варв... – издевательское возмущение костолома сорвалось испуганным «петушком».

   Из глубин леса двигалась лавина неведомой угрозы. Вдохи и выдохи, канонада сокрушительных ударов по сухолому. Ритмичное свирепое безмолвие. Волна чистой звериной ярости.

   Нападающий не успел подготовиться к защите. Просто не понял, от кого или от чего отбиваться. Глеб лежал ничком и в первые секунды ничего не видел. Но чуял резкую вонь, ощущал порывы воздуха и судороги почвы, слышал хруст, рык и вопли. Карающий прут упал, глухо звякнул о корень. Отморозки визгливо матерились, захлопали дверцы машины.

   Глеб перевалился на спину, приподнял голову. Растерявшие боевой дух шестёрки панически трамбовались в тачку, окружённые взъерошенными тварями, в которых полуобморочное сознание неуверенно опознало крупных собак. Скорченный ублюдок в ковбойке поддерживал левой рукой болтающуюся в окровавленном дочерна рукаве правую конечность, перебитую... или перекушенную чуть ниже локтя.

   Одичавшие псы позволили одичалым человекам забиться в спасительную жестянку, но едва затарахтел стартер, капот накрыло ободранным стволом высохшей на корню сосны. Рыжая труха текла по смятому металлу, в салоне копошились скулящие отморозки. Собаки помалкивали. Сцена казалась достойной какой-нибудь туповатой комедии, если бы не боль от побоев и тёмно-красные выплески повсюду, и стёкла машины, перемазанные кровищей с обеих сторон.

   Вожак из ниоткуда ворвался в поле зрения и запрыгнул на крышу придавленной бревном тачки. Здоровенный, длинноногий, жесткошерстный зверь. Поджарый и тяжёлый, о чём звучно пожаловался тонкий металл. Серовато-песчаной масти, с пёстрым щетинистым чепраком. Широколобый, гривастый. Узкие челюсти, багровый оскал, жёлтые глаза.

   «Это не собака» – подумалось. Помесь... волкособ. А подсознание шепнуло услужливо: оборотень... Отогнал прочь безумную мыслишку. Страха не было. Только неверие. Изумление. Ужас, запертый в тесном салоне, колотился в помутневшие стёкла и нечленораздельно потявкивал. Глеб с трудом встал. Переждал головокружение.

   Путь запомнился нескончаемыми буераками. Качкой и тошнотой. Глеб следовал за пёстрым загривком, возвышающимся над чёрными, серыми и рыжими спинами. Гладкошёрстные и лохматые псины. Молчаливые, ни один не гавкнул. Останавливались, ждали, смотрели исподлобья. Множество печальных карих глаз и пара пронзительно-жёлтых. Обычные дворняги и звероподобная костедробилка.

   Проводили до шоссе и тихо скрылись в лесу. Не переступили невидимую границу. Нежелание хвостатых дикарей высовывать мокрые носы из тени запомнилось. Прочее уплыло в туман.

   Глеб зализал раны, утряс разногласия. Чёрная полоса засветлела. Приструненные собаками подонки больше не всплывали с городского дна, только плеснулся слух о заводиле жалкой шайки, отошедшем от дел лихих из-за ампутированной руки.

   Дела повалили в гору, наладилась личная жизнь. Уважаемый человек, ворочающий немалыми средствами, красавица жена – статная улыбчивая брюнетка, три очаровательных ясноглазых дочери. По имени и бытие «любимцу богов» – шутила половинка... И тем ошеломительнее прозвучало бесстрастное заключение: неоперабельно. Внешне пока ещё человек, а по сути – ходячий каркас для метастазов. Тухлое мясо, высыхающее на костях. Необратимость распада упёрла линию жизни в безысходную развилку: умереть в больнице или умереть дома. С комфортом, умелыми сиделками, эффективными, судя по цене, лекарствами. С молитвами или проклятиями. Умереть.

   Или же...

   Глеб забился в загородное логово. Скромный особняк для культурного отдыха на природе, нарезанной заборами на ломти. Место уединения... условного, разумеется. Мысленного. Но время на риторические вопросы самому себе таяло, как шипучая таблетка в стакане горячей воды. Не единожды беспокоили тихие «звоночки», но дела заставляли отмахиваться и глушить пустяковые недомогания шипением новомодной панацеи «от всех симптомов». С неслышным шорохом песчинки-мгновения соскальзывали в воронку, теперь же сорвались в обвал, и нет силы опрокинуть истекающие часы.

   Но ведь не время! Нет. Девочки ещё совсем малы...

   Мысли, запертые в лихорадочном кольце, беспрестанно возвращались в гибнущий ельник. И метались вокруг забрызганной кровью машины.

   «Это всего лишь совпадение. Собаки тоже разумны, по-своему, по-звериному...»

   «А сколько раз... подействует? Я же не спросил. Условия сделки?! Бред... Самовнушение. Вечером перебрал, не выспался. В электричке приснилось... мужик этот... Чуть пальцы не сломал.»

   Долго метался, потом горячка схлынула, решение выкристаллизовалось. Пока ноги держат – иди. Выживи – или сдержи слово. Данное, возможно, «духу опохмелки».

   Самым трудным поначалу казалось уйти незамеченным. Даже заикаться о вылазке за пределы облагороженного садовником участка не хотелось. Но выкрутился из-под опеки близких и приближённых, огородился и ложью, и грубостью, и налегке ушёл в последнюю октябрьскую ночь.

   Местом «шаманских воззваний» Глеб выбрал захламлённый бор, не соблазнивший никого из ценителей жития на природе в отмежёванном комфорте. Ничейный лес уже обрекли на вырубку во славу ультрасовременной платной дороги. По правде сказать, выбора измождённому ходоку не представилось. Краткая прогулка растянулась в непосильное странствие.

   Глеб выключил фонарик. Искристая пелена снега, навеянная заморозком, подсвечивала утреннюю серость. Тропа без следов. Узкая, неровная, вытоптанные корни и валежник как набухшие вены под бескровной кожей. Тупик или выход.

   «Земля не промёрзла, днём стает» – подумал бывший лыжник. Подмётки рывками скоблили осаждённую белизну.

   Когда одолевала усталость, Глеб оборачивался и рассматривал чёрные борозды – корявую пародию на лыжню. Морщился – сдал бывалый первопроходец, совсем отвык ноги переставлять. Тропа незаметно сошлась на нет, словно ускользнула в подземелье, утонула в заиндевелом дёрне. По инерции путник обходил тёмные стволы, на которых застенчивый рассвет проявил трещиноватую фактуру. Перешагивал через хворостины, горбился, отводил руками ветки от лица.

   Выдохся. Привалился к одряхлевшей сосне, чей комель засыпало ломтями подточенной личинками коры. Стоял долго, неподвижно. С засохших губ толчками срывался зловонный парок. Сквозь оглушительное сердцебиение наконец просочилась тишина, Глеб совладал с приступом желчного скепсиса и выговорил:

   – Ярь-Явор, не время.

   Хребтом почувствовал зыбкость опоры. Посмотрел вверх. Сизые небеса пришли в движение. Облачный ток возмутил шаткое равновесие крон. Ропот и шорох обрушились снежной пылью, обломками веток, хвоей, запорошили сором. В поддавшихся воздушной лавине стволах загудело напряжение слома.

   Мифическую небесную твердь потряс тектонический срыв. Невидимая глыба ледяного воздуха вклинилась в дремлющий лес.

   Глеб отшатнулся от ожившего дерева. Великанша-сосна загрохотала, вскрикнула гулко, зашлась в скрипучем визге и раскололась по сердцевине. Земля колыхнулась, задышала. Расщеплённая лесина накренилась и ухнула в какофонию разрушения. Не мёрзлая почва отпустила рвущиеся корни.

   Глеб не устоял на ногах, ударился коленкой о прикрытую опалью корягу, боли не почувствовал. Полз, катился или шустрил на четвереньках – не осознавал, но забился под выворотень, под струи раскрошенной супеси. Зажмурился, сжался. Свежая язва на плешивой шкуре одряхлевшего леса приняла инородное человечье тело холодно и жёстко, и защитила, как защищает раковина бесхребетную тварь. Просмолённые жилы, десятки лет кормившие и поившие огромное бессловесное существо, вскрикивали под ударами оброненных стихией полумёртвых деревьев. Оглушили пронзительные голоса бездыханных, вгоняющие в ямину, глубже и глубже.

   Гигантский комель просел под весом неохватной сушины, и сучья, покрытые оранжево-красным налётом, вонзились в развороченную почву. Словно захлопнулась узкая клыкастая пасть, вымазанная кровью. Глеба обдало колким земляным холодом.

   Дыхание прервалось. Сжатая до предела невыносимым гнётом пружина страха распрямилась. Человекоподобный зверь вывернулся из-под раскуроченного корневища и пустился наутёк. Инстинкт тащил его за шкирку, вопреки бессилию. По единственно верному пути спасения среди бесконечного множества ошибочных. Извилистому пути сквозь рушащийся бор.

   Влево-вправо, вверх-вниз... ещё ниже, по-пластунски, змейкой, червём... вверх. Разогнулся, шаг-два, в сторону, плечо задело гудящую ель, и с костяным трезвоном брызнули тонкие сучки. Вперёд. Быстрее... через невозможно.

   Не можешь идти – беги...

   Он подныривал под стволы, чьи судороги ещё не погасили импульс падения. Прорывался через упругое и хлёсткое неприятие ветвей. Полз, вставал и вновь клонился оземь. В глазах то и дело мелькало небо, располосованное кишащими в хаотичной серости ломаными. Не чуял ног, и не ощущал больше ужаса. Все чувства выместила сосредоточенность на путеводных бороздках, прошарканных собственными неподъёмными ступнями, и на предупредительном скрежете над головой... отовсюду.

   Он не сделал ни одного неверного движения. Не прогадал, не оступился, не помешкал. Выбрался из древесной гущи, взбаламученной обрушением заоблачного урагана. Последний барьер – корявая сосновая ветвь толщиной в изломе с бедро не самого тщедушного человека – рухнула на тропу, осыпала серо-палевой хвоей.

   Сглотнул, переметнулся через рубеж, сделал несколько неуверенных шагов и остановился, застигнутый врасплох тишиной, которая вдруг пробилась сквозь биение крови в висках. Позади, в посветлевших дебрях ещё лениво ворочалось с хрустом и щелчками грозное нечто. Замерло...

   Пот замерзал на куртке выжатого дотла ходока, дымилась испарина.

   Померкло.

   Глеб очнулся, когда жаркий длинный язык обслюнявил ему лицо. Открыл глаза – мятая брыластая морда, вислые уши, внимательный янтарно-розовый взгляд из-под оплывших век. Незнакомый голос издалека, за толщей озноба:

   – Что с вами?

   «Я умираю...»

   Несколько дней провалялся в реанимации. Потом его окоченелое сознание оттаяло под тёплым светом матовой лампы, разлитым по стерильно-белому потолку одиночной палаты. Безрассудный пациент не гадал, являются ли индивидуальные хоромы проплаченной данью скорбной традиции отделять смертника от мира живых или же прозаическим результатом достатка. Обречённого морил сон и будил голод. Неутолимый, требовательный. Неуместный и несвоевременный. В протухшей требухе запылала неугасимая топка. Свесив обе тощие ноги в могилу, приговорённый высоким консилиумом молотил ложкой по тарелке, несоразмерной зверскому жору. И слёзный упрёк в глазах жены сменился изумлением, сполна заменившим иррациональную надежду.

   Тесты, анализы. Гул аппаратуры, сканирующей ненасытные мощи. Голод и жажда, потеснившие боль...

   Наконец лечащий врач решился озвучить результаты вынужденного обследования. Снял очки, свёл тонкие золотистые дужки в щепоти, неловко помешал прямоугольными стёклами воздух. Признался: ничего подобного в собственной практике не наблюдал, и в специализированной литературе столь феноменальных данных не нашёл.

   – Не скажу, будто бы теперь я видел всё, – поделился доктор, – но время, повёрнутое вспять, – да.

   Теперь диагноз звучал как «регенерация». В темпе стихийного бедствия восстанавливались деградировавшие ткани, и кропотливая работа сменившего вектор времени с нарастающим пылом требовала энергии и нагрузки. И осмысления.

   Глеб помнил хватку руки, перевернувшей воображаемые часики. Ладонь Ярь-Явора раздавит кремень в пыль, и выжмет из пылинок воду, пожелай того чащобный затейник. Но так ли осязаема жилистая цепкая пятерня, как помнится?

   В гранях воображения – ускользающая от пытливости исследователей разгадка. Внушение, конечно. Понимание. Ни к чему притворство, скептика загнал в обветшалый бор предсмертный ужас – эта розга сечёт немилосердно. Да, приковылял, приполз – потому что боялся умирать. Но именно в сердцевине ветролома понял, как хочет жить... И необратимое обратилось.

   Вряд ли бурно выздоравливающий пациент нуждался в трепетном присмотре, но эскулапы впились в уникальный случай с бульдожьим энтузиазмом. Глеб и сам хотел получить исчерпывающий, логичный и не противоречащий научной картине мира ответ на вопрос о своей беспрецедентной живучести. Он не спешил покинуть стерильное убежище. Отсыпался, читал, ковырял всевозможную статистику по мере сил. Прогуливался по заснеженной аллее, рассматривал тонкие стволы молодых клёнов и шёпотом цитировал книгу, полупрозрачные страницы которой ни разу не удосужился перевернуть: «Ты взвешен на весах и найден очень лёгким».

   Деревце... деревце!

   Кто ты есть, Ярь-Явор?

   Супруга с готовностью вняла странной просьбе и навела справки о давно затерявшемся в прошлом однокласснике. Верзила Ярослав погиб за два года до того, как на лесной тропе щуплый желтоглазый чудик заключил с Глебом нелепую сделку. Несчастный случай на стройке... Из родственников только мать и сестра. Мимо.

   «Я ведь сам тебя выдумал?..»

   Нет ответа. Тишь. Вылощенная дворниками белизна. Выскобленная до асфальтовой серости дорожка. Стресс Животворящий – не ответ. Ключ – возможно. Но не ответ.

   Ступишь с дорожки – снег неглубок. Леденистый, засоленный, мёртвый снег. И даже такой – царапает память, холодит душу.

   Искристый ажур в сиреневых тенях. Лыжи тонут в блистательной пыли...

   Позёмка по слоистому насту вдоль опушки. Жарит февральское солнце. Каждое усилие – призрачный звон, всякое движение – вызов. Деревянные клинки по ледяному точилу. Бескровный поединок. Тот, кто всегда впереди, против того, кто никогда не сдаётся. Сбилось дыхание, замешкался, упустил ритм, потерял скорость. Раскалывается белый панцирь земли. Падение в снежную кашу. Руки в кровь о кромку сломанного наста...

   Пасмурно, сырой воздух, серый матовый снег. Тяжёлый, мокрый. Облака мутит липухой. Узкая поляна в мороси подобна бесконечному ущелью. Оглушающие рывки через ломоту, через бесчувствие, через не могу, нелёгкое скольжение в хрусткой топи. Ярь недосягаем, Глеб неотступен...

   Заметённым временем гонкам был зрителем бесстрастный Лес. Или же молчаливая громада чутко осязала сквозь дрёму суету двух тщеславных букашек... Там, под давно растаявшими снегами – ответ.

   Дома облепили дети, впились, повисли – шагу не давали ступить. Старшая «обезьянка» щипала и топырила отцовы уши, ерошила пальчиком жёсткие, упругие, едва отросшие волосы на затылке, на висках. Набаловалась, призадумалась, заглянула в лицо. Глаза завораживающие, светло-карие, лучики-золотинки от бездонных зрачков.

   – Папа, ты волосы покрасил?.. Разве дяди красят волосы?

   Ночью прокрался босиком в ванную, заперся и долго, с пристрастием смотрел в зеркало. Нет седины, ни проблеска. В Новый год в новой шкуре в новую жизнь. Поверил глазам, пришёл в себя. Усмехнулся: разве дяди смотрятся в зеркало? В вымученной ухмылке, исказившей отражение до отталкивающей неузнаваемости, почудился оскал Ярь-Явора. Почудился ли?

   «Разве ты не оборотень, приятель? Вцепишься в глотку и зубами, и когтями. За своё... за то, что называешь своим.»

   Не о пустяках просил – и услышан. Лёгок, невесом, ничтожен! Но долги твои велики.

   Деловой человек платит по счетам.

   Когда сползли хлипкие снега, уступая дорогу весне, Глеб не кинулся сломя голову зарывать откупные на ближайшей пустоши. Он просеял груду рекламной шелухи от всевозможных фондов и нашёл ребят, не воспетых голосистыми зазывалами, но знающих своё дело. И не прогадал.

   Первые сеянцы, выхоленные на откуп Ярь-Явору, теперь много выше человеческого роста. Несравнимо.

   Старенький пассажир прильнул к стеклу, засмотрелся ввысь. Мелькают кроны, разбрызгивают солнечную ярь. Ритмичная светомузыка дороги. Машина плавно сбавляет ход. Замедляется лучистый пульс. Прервался.

   Вежливое молчание.

   – Молодой человек, теперь вы понимаете, зачем мне понадобилась такая антикварная роскошь, как машина с водителем?

   Обернулся, хлопает ресницами. В волнистой чёлочке по градиенту переливаются каким-то неописуемым ультрафиолетом аккуратные пряди. Лишь трухлявые старцы помнят те времена, когда мужчины считали чем-то зазорным красить волосы. И лакировать ногти.

   Сдержал нахлынувшее раздражение.

   – Помогите мне выйти.

   Дверца бесшумно замкнула обтекаемый бок такси. Обошёлся бы и тачкой, начинённой только электронным интеллектом, но не захотел уходить в одиночестве. Позволил себе роскошь неуверенно пожать руку глуповато улыбающегося в неведении провожатого.

   – А как же вы...

   – Меня ждут.

   Терпеливо. Целую жизнь.

   Не верится, но когда-то здесь расстилались до горизонта истощённые поля чахлого бурьяна. Опекуны давно оставили рукотворный лес, и не всякий глаз уловит строгий ритм светотеней, не свойственный первозданности. Но тропа ещё различима.

   Первенец заматерел и одичал. Очаровывает и тревожит. Лес всегда полон угрозы. На всех уровнях и в любых проявлениях. Выдохнула флейтовую мелодию иволга. Значит, лето вытопило наконец весну. Но солнечная птица не славит теплую сытную пору. А просто изливает испуг и негодование на вторгшегося в привычный мирок человека. Или бранится с соседями. Посверкивают свысока пристальные глазки, яркие, словно зрелые ягоды костяники или брызги крови. Любое сравнение неточно. Любая безмятежность обманчива.

   Но человек устал бояться. Завязнуть в недоказуемых долгах. Не сдержать слово. Просить о милостях и отсрочках. Бессмертие не по силам простому смертному.

   Он боялся за дочерей, затем и за внуков. С годами всё настойчивее и болезненнее терзала мысль: что если не удастся выполнить незабываемое обещание? Неотвратимая и непредсказуемая Жница играючи перережет нитку пульса в любой миг, для смерти ничего не весит слово невесомой души. Не означены условия сделки. Не выцарапаны на утоптанном песке, не отражены в талой воде. Не высечены в памяти, но не дают покоя. Не унаследуют ли долг потомки человека, коего никто не тянул за бескостный язык? На что способен желтоглазый зубоскал – немногословный бесплотный чудотворец из чащи воображения?..