Текст книги "Орлиные когти (СИ)"

Автор книги: Динара Селиверстова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Селиверстова Динара Германовна
Орлиные когти

Из Нижнего в Москву возвращались через Касимов. Сделать крюк к югу Николая Овчинникова вынудило давнее обещание проведать тетку. В Нижнем Николай был по делам договорным, бумажным, товар не вез и обратный путь держал налегке, потому и не упустил случай поехать на бричке: по реке без особой надобности плыть побаивался. Тришка, кучер, беззаботно болтал всю дорогу, пересказывая слышанные на ночевках байки; иные, особенно полюбившиеся, и по два раза повторял. Николай, откинувшись на спинку сиденья, жмурился, подставляя солнцу лицо, и то слушал вполуха, то проваливался в зыбкую дремоту, навеянную душным ароматом трав и монотонной стрекотней кузнечиков. Много позже, вспоминая ту поездку, он так и не мог сказать наверняка, называл говорливый Тришка имя Андрея Баташева среди прочих примечательностей земли Рязанской или нет. Порой чудилось, что поминал непременно – потому что нельзя было не помянуть. А иногда казалось, что нет, точно не говорил о нем Тришка, и никакая тревожная тень не проносилась над мягким лугом с россыпями ромашек, похожих на яркие солнечные блики.

Дни стояли жаркие, Тришка берег лошадь, ехал не спеша, а Николай его не поторапливал. На постоялых дворах Овчинников ни с кем особо разговоров не вел: разморенный жарой, он просил себе уголок попрохладней и проваливался в сон, чтобы назавтра встать пораньше и продолжить путь прежде, чем залютует солнце.

В Касимов прибыли за полдень и после застолья, на радостях устроенного теткой, у Николая хватило времени, чтобы побродить по городу.

К сумеркам истомленный духотой Касимов погружался в мирную вялую дремоту. Торговые ряды пустели. Возле рыбных прилавков сновали кошки и пара вислоухих псов – все будто забредшие сюда ненароком, а сами зорко посматривающие, не останется ли без присмотра лакомый кусок. Через площадь в сторону Татарской слободы неторопливо катила повозка, которой правил, позевывая, седобородый возница в тюбетейке и линялом халате. От реки шли двое мальчишек. Вода капала с мокрых волос на рубахи и они на ходу оттягивали воротники и трясли ими, чтобы высушить и не получить нагоняй за влажную одежу.

Николай спустился к реке. Ока неторопливо текла вдоль высокого берега, сонная и молчаливая, тихо перебирающая ветви покосившегося дерева, грузно нависшего над водой. Слабеющие лучи еще серебрили зыбкую поверхность, но от берегов к середине реки постепенно сползались тени. Над Окой повисла чуткая вечерняя тишина.

Николай отыскал старую рыбацкую лодку, верно, еще в минувшем году в последний раз вытащенную на берег. Она лежала, навалившись на траву, рассохшиеся доски крошились, осыпалась труха. Казалось, наплававшись вдоволь, лодка, вновь превратившаяся в простой кусок древесины, возвращалась в родную стихию земли.

Николай осторожно шагнул в нее, опасаясь, как бы не продавить ногой растрескавшееся днище, и опустился на сиденье. Лодка покачнулась, будто вспомнились ей на мгновение былые времена и почудились привычные взмахи весел, но тут же застыла снова.

В кустах уже заводила ночную трескотню мелкота-невидимка. По воде нет-нет да разбегались круги – мошкара неосторожно садилась на казавшуюся твердой поверхность. Тянуло прохладой, пришедшей на смену дневному зною. Уходить не хотелось, и Николай сидел, в мечтательной задумчивости прислушиваясь, как от слободы доносится зов муэдзина, далеко разносящийся над тихими водами реки. Лишь когда вокруг зароились взбодренные вечерней свежестью комары, он выбрался из лодки и побрел по крутому склону вверх, к дремлющему в сумерках городку.

Тетушкин сад, окутанный сгущающейся дымкой, походил на пышное облако зелени, прилегшее отдохнуть после жары. Даже в самые душные дни в нем можно было сыскать тенистый уголок, где под густо переплетенными ветвями, в окружении раскидистых кустов ютилась мягкая и тихая прохлада. А в вечернюю пору здесь и вовсе был рай.

На веранде уже был накрыт стол с самоваром, и Аграфена Тихоновна прохаживалась по тропинке, то и дело поглядывая на калитку: одна пить чай не садилась, ждала племянника. Николай усовестился: надо же было, едва приехав, тут же оставить истосковавшуюся старушку одну.

Аграфена Тихоновна овдовела три года тому назад: муж ее поехал по делам в Нижний, где заразился холерой и умер, прохворав несколько дней. Там, на Волге, его и схоронили, и Аграфена Тихоновна в письмах к сестре сетовала, что к супругу и на могилку нельзя сходить да поплакать. Мать упросила Николая сделать по пути круг, проведать тетку.

Впрочем, одинокой Аграфена Тихоновна не была, да только сын ее, Степан, почти ровесник Николая, вечно пропадал где-то по торговым делам. Вот и сейчас ушел он вниз по Волге в астраханские степи.

Николая отсутствие двоюродного брата огорчило. Он-то надеялся поговорить с ним, кое о чем посоветоваться. Тетка же в торговом деле ничего не смыслила и просто делилась с племянником всем, что творилось в их краях любопытного.

– О Баташевых-то слышал, Николенька? – спросила Аграфена Тихоновна, пухлыми пальчиками макая в чай баранку.

– Это у которых чугунный завод? – уточнил Николай.

– Они самые. Те, что у речки Гусь устроились. Именье свое "Орлиное гнездо" назвали. От такие у нас теперь Орлы на Гусе.

В памяти всплыла величественная усадьба, поднявшаяся в Москве на Швивой горке. Здание в высоту не такое уж и великое, но сразу цепляющее глаз торжественностью белоснежных колонн, дерзкой броскостью нарядного убранства. Один раз довелось Николаю видеть хозяина звонкой усадьбы: со стороны Рогожской заставы прикатили сани, запряженные тройкой. В санях, запахнувшись в соболью шубу, сидел плечистый человек. Николай заметил львиную гриву темных кудрей, падавших на воротник, крупные, тяжелые черты и пронзительно-синие глаза, быстро скользнувшие по заснеженной дороге, уходящей к реке. Всего-то пара мгновений прошла, прежде чем за санями Баташева захлопнулись ворота, а улица будто притихла, прихлопнутая властной рукой.

– Принесла же их сюда нелегкая. – Круглое лицо Аграфены Тихоновны сделалось озабоченным, углубилась рябь мелких морщинок у глаз. – Уж сидели бы у себя в Туле, здесь бы спокойней жилось.

Николай с удивлением взглянул на тетку.

– А я слышал, завод у них прибыльный, – заметил он.

– Не знаю уж, какой у них там завод... – Аграфена Тихоновна неодобрительно сдвинула брови. – А без них всяко лучше было бы.

– Так ведь сколько людей при деле, – предпринял Николай еще одну попытку переубедить тетку – как тут же оказалось, безуспешно.

– Дел и прежде хватало. – Аграфена Тихоновна взяла с блюда еще одну баранку и посмотрела на нее так осуждающе, словно та тоже принадлежала к неугодному семейству. – И до этих волков здесь жили, и ничего.

– За что же вы, тетушка, волками их кличете? – полюбопытствовал Николай.

– Лютуют, – пояснила Аграфена Тихоновна. – Сладу с ними нет, что хотят, то и вытворяют. Уж и жалоб на них сколько писали, а все без толку.

– Откупаются, поди?

– Хуже, – отмахнулась Аграфена Тихоновна. – Они и не пускают к себе никого.

– Да ну? – Николай доверчиво усмехнулся. – Как так: власть – да не пустить?

– А вот так, – упрямо сказала тетка. И, заметив сомнение на лице племянника, разъяснила: – Дом они свой так выстроили, что половина его на рязанской земле стоит, а половина – на владимирской. Приезжают к ним из Рязани, а они на владимирскую половину уходят и говорят, что нету, мол, в рязанской губернии никаких Баташевых. Ну и с Владимиром так же.

Это было так неожиданно, что Николай расхохотался. Тетка поглядела на него с укором и покачала головой.

– Смешно тебе? Про Роксаново, чай, не слыхал?

– Нет. – Отсмеявшись, Николай вытер глаза рукой. – Что за Роксаново? Где это?

Из сада повеяло вечерней свежестью. Аграфена Тихоновна запахнулась в платок, сделавшись похожей на большую нахохленную птицу.

– Где-где, – ворчливо повторила она. – А нигде! Нету его больше.

Николай терпеливо молчал, ожидая продолжения, и Аграфена Тихоновна, отхлебнув из чашки, заговорила снова:

– Деревня такая была, недалеко от тех земель, что Баташевы прибрали. Они на Роксаново глаз и положили. Все уговаривали тамошнего барина, чтобы деревню им продал. А тот ни в какую. И вот однажды взял да и сгинул барин.

Улыбка исчезла с лица Николая.

Аграфена Тихоновна вздохнула и подперла голову кулачком.

– Сгинул, – грустно повторила она. – Так и не сыскали. Сказывают, случалось такое с теми, кто Баташевым дорогу переходил. Зазывали они его к себе, а потом его никто боле не видывал. А с барином тем чиновники потом приезжали, выясняли, что да как.

– А Баташевы опять спрятались в другой губернии? – предположил Николай.

– Ни-и, – решительно мотнула головой Аграфена Тихоновна. – Тут не спрячешься. Андрей Родионыч иное удумал.

Николай отодвинул чашку с блюдцем и внимательно слушал теткин рассказ. А ты продолжала:

– Принял он господ чиновных, как гостей дорогих. Накормил до отвала, спать уложил. Наутро встают, где, говорят, это ваше Роксаново? Разбираться, говорят, туда поедем. А Андрей Родионыч им: какое такое Роксаново? Никогда, мол, о таком не слыхивал. Те туда-сюда, взад-вперед по округе ездят – и правда, нет никакой деревни, будто и не было отродясь.

– Неужто сжег? – вырвалось у Николая.

– Как так – сжег? – удивилась тетка его недогадливости. – А уголья? А земля выжженная?

– Так что он сделал-то? – нетерпеливо спросил Николай.

– Нанял людей – те деревню и разобрали. Сказывали, тыщи две человек пришло. Растащили все по бревнышку, да к Баташевым и перенесли. И крестьян, понятно, с собой забрали.

Николай не удержался – снова фыркнул. Изобретательность и дерзость таинственного Баташева вызывали симпатию.

Аграфена Тихоновна сокрушенно покачала головой.

– Вот ты веселишься, – с укором сказала она. – А ведь барина роксановского-то так и не сыскали. Ох, да что я... На ночь-то!

Она поправила пуховой платок на плечах, подлила еще чаю и племяннику, и себе, и потянулась за очередной баранкой.

– От годы-то! Не могу уж баранки, не размочив в чае, есть. Ни тебе, ни Наталье не понять, и слава богу. – Она встрепенулась. – Натальюшка-то как?

– Сосватали, – улыбнулся Николай.

– Ишь ты! – тут же озаботилась Аграфена Тихоновна. – Жених-то хороший?

Николай слегка замялся. С Петькой Агаповым они дрались сызмала, и только позже он стал смекать, что давний недруг попросту показывал свою лихость перед Натальей. А может, и ревновал, считая, что рядом с таким защитником, как он, ей старший брат без надобности.

Аграфена Тихоновна, уловив заминку, забеспокоилась.

– Что молчишь? Али не так что?

– Да все хорошо, тетя, не тревожьтесь, – сказал Николай. И проявил великодушие. – Хороший парень, смекалистый, в делах толк знает.

– А ее-то любит? – подозрительно спросила Аграфена Тихоновна.

– Любит, – заверил Николай, у которого по памяти засвербило левое ухо.

– Вот и ладно, – успокоилась старушка. – А баранки-то, Николенька! Что ж баранки не ешь? И вот чаю еще...

Беседа неспешно свернула к мирным семейным пересудам и уютным чайным воспоминаниям, и неясная тревожная тень, будто бы сгустившаяся над вечерней верандой, незаметно развеялась.

Чувство тревоги возвратилось под утро, когда Николая будто что-то подтолкнуло во сне. Он слез с кровати и подошел к окну. Дощатый пол приятно холодил босые ступни. Над кронами лип поднималась молодая луна. Деревья в саду, казалось, чутко застыли, будто их едва не застигли врасплох за неведомым древним ритуалом. У Николая возникло странное ощущение – будто он улавливал присутствие чего-то таинственного, враждебного, и он не мог бы дать разумного объяснения этому чувству. Не было ни малейшего дуновения ветерка; листья липы, нависшие почти над самым подоконником, не шелохнулись, но Николаю показалось, что он забора, смутно виднеющегося в лунных лучах, к дому ползут зыбкие тени. Он отшатнулся от окна, залез обратно в постель и завернулся в одеяло, браня себя за разгулявшееся воображение.

"А ведь барина роксановского-то так и не сыскали", – вспомнился так отчетливо, словно прозвучал над ухом, укоризненный голос тетки. "Да мало ли... Припугнули – вот и сбежал", – сказал себе Николай, закрывая глаза.

Свежее, румяное утро, обещавшее перейти в знойный день, прогнало все ночное волнение. И было это кстати, поскольку ехать Николаю предстояло как раз через баташевские земли.

С отъездом, впрочем, пришлось повременить: Аграфена Тихоновна, истосковавшаяся по сестриной семье, упросила племянника задержаться на денек, и Николай охотно согласился.

Днем он снова походил по торговым рядам, завернул в пару лавок, чтобы присмотреться. Потом забрел в Татарскую слободу. Возле ханского мавзолея, где покоился Шах-Али, один из былых касимовских правителей, приметил он кучера своего, Тришку, вместе с девкой из челяди Аграфены Тихоновны. Однако те исчезли так быстро, что Николая взяло сомнение: не обознался ли он. Но, как выяснилось дома, ошибки не произошло: тетка ворчала, что одну из девушек, Катьку, весь день где-то черти носили. Николай не стал выдавать ни ее, ни Трифона: промолчал.

Эта ночь прошла без тревожных пробуждений: Николай проснулся, когда солнечный свет уже переливался за подоконник, а со двора доносился птичий гам.

Прощание с теткой затянулось: Аграфена Тихоновна то и дело тащила к бричке гостинцы то для сестры, то для Натальи, бросалась "Николеньке" на шею и заклинала приехать еще. Останавливать старушку у Николая не хватало духу, и в конце концов выехал он из Касимова уже за полдень.

Дорога утянулась в луга, окаймленные лесом. Полуденный зной набирал силу, и лошадь медленно переставляла копыта по пыльной земле. Разморенный жарой Тришка не подгонял ее. Когда рубаха на нем потемнела от пота, он сорвал на обочине пару лопухов, один из которых заботливо предложил барину. Так они дальше и катили, с головами, лопухами прикрытыми.

Тришка ударился в лирику.

– Был я вчера, барин, у басурманской масоли, – поведал он, глянув через плечо.

Догадавшись, что речь о мавзолее, Николай понял, что не обознался накануне.

– Там, говорят, не токмо хан, но и жена евонная похоронена, Сюбике.

– Сююмбике, – машинально поправил Николай.

– Сюбике, – согласился Тришка. – Любил он ее, говорят, шибко. Больше жизни любил.

"Уж не Катька ли тебя просвещала?" – невольно ухмыльнувшись, подумал Николай.

Бричка медленно катила по узкой тропе. Высокие луговые травы то и дело свешивались на сиденье. Николай, не вставая с места, сорвал травинку и теперь неторопливо жевал ее, закинув руки за голову и сдвинув лист лопуха на лоб.

– А вот она, сказывают, от хана нос воротила, – продолжал Тришка. – Больно страшен был, говорят. Ухи отвислые, такие, что аж на плечах лежали. Куда ему такую красоту в жены! Так ведь хан, все-таки...

Николай улыбался, прислушиваясь к этой нехитрой философии. А Тришка не умолкал:

– Вот она и гнала его от себя, Сюбике эта. А хан ничего, терпел. Все от нее сносил, от красы своей. А после смерти, сказывают, отплатил за все.

– Это как же? – удивился Николай.

– Говорят, похоронить ее в своей масоле велел, а имя на могиле писать запретил. Пусть мол, лежит, стерва, безымянная, будто и не было ее вовсе на свете. Вот оно как бывает...

Тришка примолк. Николай, прищурившись, смотрел в светлое от зноя, будто выгоревшее небо. Над лугом кружил коршун. Завис в вышине, раскинув крылья, потом качнулся, словно толкнула его невидимая волна, и унесся за узкую полосу леса.

– Вот она какая, любовь-то, бывает, – вновь задумчиво завел Тришка. – А барин-то, что на Гусе живет... Куды мы едем-то, знаете?

Николай замер. Он успел почти позабыть о Баташеве, и теперь внезапно ощутил неприятный холодок, словно запоздалая тень улетевшего коршуна накрыла его, загородив от солнечного тепла.

– Ты не о Баташеве ли? – спросил он.

– О них, о них, барин, – кивнул Тришка. – Я ведь, барин, о чем. Хозяин тутошний, говорят, на девке дворовой женился – так сильно полюбил.

– Ах, вот оно что, – сказал Николай.

Точно, Катька Тришке нарассказывала. Небось, мечтала, чтобы молодой хозяин, Степан, в жены взял. А сама с Тришкой в слободу бегала. Ай, оторва.

– Точно, барин, как есть женился! – заверил Тришка, неверно истолковав иронию в голосе хозяина. И для пущей убедительности прибавил: – Матреной ее кличут.

– Матреной так Матреной, – покладисто согласился Николай, поудобнее устраиваясь на разогретом от солнца сиденье.

– Свезло, значит, Матрене этой, – подытожил Тришка. И прибавил изменившимся голосом: – Не то что другим.

– Каким другим?

Тришка, прищурившись, смотрел на тянущуюся через луг дорогу, точно ждал, не появится ли кто навстречу.

– Барин тут, говорят, гостей потешить любит, девок в дом с деревень окрестных набирает. А наутро этих девок в тамошнем пруду вылавливают.

– Брось, – недоверчиво сказал Николай. – Что за потеха такая – девок топить?

– Да никто их не топит, барин. Сами топнутся, сраму не вынесши. Черти ведают, что там с ними творят. – Тришка перекрестился. – Лютый барин тут, сказывают. Лютый.

Тришка замолчал. Николай мысленно повинился перед Катькой. Если уж баре тревожились из-за такого соседства, дворовой девке-то каково?

– А лопухи-то наши, барин, пожухли! – спустя несколько минут возвестил Тришка. – Эвон до рощи той докатим, так я там новых нарву.

До постоялого двора не доехали. На старом кособоком мостике, перекинувшемся через высохшую речушку, стряслась неприятность: проломилась одна из досок. Колесо брички провалилось в щель и застряло намертво. Николай, едва не вывалившийся прямо в сухое русло, кое-как выбрался на берег. Тришка ухватил лошадь под уздцы и принялся тянуть, но бричка не шелохнулась.

– Растудыть твою! – пыхтя, причитал Тришка. – От же привела нечистая!

– Подтолкнуть? – вызвался Николай.

– Подтолкните, барин! – взмолился Тришка. – А то ни в какую!

Ничего не вышло. Едва Николай ухватился сзади за ось, как под ногами угрожающе затрещали доски. Пришлось отступиться, чтобы не переломать ног.

– Что делать-то будем? – растерянно спросил Тришка, проводя пятерней по кудлатой русой голове. – За подмогой, что ли, идти?

– Куда мы пойдем! – отмахнулся Николай.

Дорога впереди раздваивалась: узкая тропа ныряла в лес, путь пошире петлей уходил в обход. А солнце уж опускалось за кромку деревьев, и из чащи к лугу сползалась темень.

За лесом верстах в трех от злополучного моста должна была находиться деревня. И рядом – усадьба Андрея Баташева. И кто знал, чего Николаю Овчинникову хотелось меньше – идти в темноте долгим путем в обход леса или углубляться в зловещую чащу. Близость лютого барина вселяла в сердце беспокойство, избавиться от которого в сумеречную пору оказалось не так-то просто.

– Останемся до утра, – решил Николай. – Еды у нас вдоволь – тетка только колодец нам с собой в дорогу не выкопала. А утром дойдем до деревни, попросим помощи.

– А ну как поедет кто? – Совестливый Тришка взмахом руки указал на перегороженный бричкой мост.

– Кто поедет, тот и поможет, – заявил Николай, снова осторожно взбираясь на мост и вытягивая из брички мешок с теткиными гостинцами.

Тришка барской решимости не разделял. Он привстал на цыпочках, вглядываясь в лесную тропу, словно в надежде, что станет светлее.

– А вдруг лихие люди набегут? – жалобно спросил он.

– А ты о лихих людях в этих краях слыхивал?

– Не, – признался Тришка. – Токмо...

И он запнулся, призадумавшись, как бы истолковать собственную тревогу.

– Откуда лихие люди на земле у такого барина, – процедил Николай. "Лишь бы сам барин не нагрянул" – прибавил он про себя, но вслух этого говорить не стал, чтобы не напугать Тришку еще сильнее. И когда тот предложил костер, от греха подальше, не разводить, чтобы дымом никого не накликать, охотно согласился.

Небо быстро темнело. Еле уловимый ветерок пригибал верхушки густых трав, и казалось, будто луг, склонив светлогривую голову, приглядывается к кому-то, приближающемуся из леса.

Тришка выпряг лошадь, стреножил ее и пустил пастись. Потом занялся ночлегом для барина и для себя: добежал до леса, наломал еловых лап и рысцой, то и дело оборачиваясь через плечо, прибежал назад.

– Что, лешего увидал? – попытался пошутить Николай, которому и самому было слегка не по себе.

Тришка торопливо перекрестился и раскидал еловые ветки по траве. Николай набросил на лапник чуйку и вытянулся среди высокой травы.

"И чего я всполошился?" – спрашивал он себя. "Мало ли про кого какие слухи ходят".

Наверное, истории о без вести сгинувших людях не казались бы такими правдоподобными и жуткими, не запомни Николай так живо то лицо, похожее на львиную маску, и пронзительный взгляд синих глаз. Наружность, конечно, и подшутить порой любит, и все же про одних подобным слухам не поверишь, а про других узнаешь – и рука сама тянется осенить крестным знамением.

Трава бесшумно покачивалась над головой, медленно растворяясь в чернеющей глуби неба. Ветерок вскоре стих, и даже лес в отдалении будто дремал в неподвижности. Веки потяжелели, и Николай сам не помнил, как его сморил сон.

Проснулся он, когда над ним сквозь стебли травы мерцали звезды. В первые мгновения он сам бы не мог сказать, что его разбудило. Сонно мигая, Николай поднял голову, и только тогда уловил странный звук, доносящийся неведомо откуда.

Это был тихий стон – не слабый изначально, но будто приглушенный расстоянием или какой-то преградой. Николай сел рывком, и в тот же миг рядом кто-то хрипло вскрикнул. В свете звезд над травой поднялась всклокоченная голова.

– Барин! – послышался жалобный голос Тришки. – Барин, ну и напужался-то я!

– Ты что это? – вырвалось у Николая. Отчаянно хотелось найти простое, обыденное объяснение происходящему – вроде ночного кошмара, заставившего Тришку застонать во сне. Но Николай уже понимал, что обмануть себя не удастся. Тришка медленно поднимался на ноги, а жуткий звук не смолкал.

Вокруг стонала земля.

– Ба-арин! – заблеял Тришка, пятясь к хозяину.

Николай вскочил. Луг мягко золотился в звездном свете. Лес застыл неподвижной темной громадой. И над всем этим полз тихий зловещий звук, словно поднимающийся из преисподней.

– Зверь? – как будто не своим, надломившимся голосом произнес Николай, уже понимая, что и это объяснение не сгодится: стон, полный отчаяния и тоскливого призыва, мог сорваться только с человеческих уст.

– А-а-а! – тоненько заблажил Тришка, валясь на колени и истово крестясь.

Николай сорвался с места и бросился к бричке. Скользнул по краю моста, едва не сорвавшись в темноте, ухватился за задок повозки, и, не обращая внимания на треск, рванул что было сил.

Без толку.

– Запрягай! – закричал Николай, вцепившись в спинку сиденья. – Живо запрягай, говорю!

Тришка вскочил на ноги. Никогда еще не доводилось ему запрягать лошадь так споро, да еще в потемках.

– Ну! – крикнул Николай, и, едва Тришка потянул лошадь вперед, налег на повозку со всей силой отчаяния.

Доски затрещали, полетели щепки, и бричка выкатила на уцелевшие доски.

Тришка метнулся было на козлы, но Николай за руку оттащил его обратно.

– Стой! Собери все! – крикнул он.

Собирать было особенно нечего: чуйка да рогожа. Но Николай не хотел оставлять здесь ни малейшего своего следа. Ему мерещилась какая-то невнятная когтистая тень с вытянутой клыкастой мордой, которая учуяла бы его и поползла вдогонку до самой Москвы, до уютного замоскворецкого домика с яблочным садом. Даже лапы еловые Николай разбросал ногами, и все это – под неумолчный тоскливый плач, дрожащий над ночным полем.

Забросив вещи на сиденье, Николай и Тришка запрыгнули в бричку так поспешно, точно стонущая земля обжигала им ноги. Под отчаянное тришкино "Н-но!" лошадь рванула с места.

Николай и сказать не успел, что не надо сворачивать в лес: Тришка и сам шарахнулся от тропы, уходившей в непроглядный мрак, и погнал лошадь кружным путем. Так всегда оставался выбор: свернуть под защиту деревьев или, наоборот, умчаться на просторы луга, потянись к ним какое лихо.

Лошадь, не слишком тратившая силы накануне, мчала резво. На ходу больше не слышны были стоны, и до Николая доносились только обрывочные слова молитвы, которую твердил всхлипывающий Тришка. Сам он накрыл ладонью образок Николы Чудотворца, висевший на груди, и просил святого, оберегавшего путников, чтобы тот защитил от кружащей рядом неведомой беды. Он не сомневался: стоит бричке остановиться – и вокруг вновь зазвучит тоскливый плач, и опасность ринется на них хищной птицей, и не будет тогда спасения от ее когтей.

За очередным поворотом из темноты выступили очертания деревенских домов, за которыми возвышалась громада возведенного Баташевыми Троицкого храма. Огромный, выше большинства московских церквей, он и при свете дня ошеломлял бы своей непомерной величиной, а сейчас и вовсе показался похожим на гору. Бричка пронеслась мимо, не останавливаясь. За храмом темнела полоса деревьев, и сердце у Николая екнуло: показалось, что именно там и должно таиться "Орлиное гнездо" – Баташевское логово.

Под колесами загрохотали доски: бричка выехала на мост. В серебристом свете заблестела поверхность пруда. Тришка, видимо, вспомнил утопившихся девок: вскрикнул, щелкнул у лошади над ушами бичом и погнал еще быстрее.

Дорога несколько раз изгибалась, уходя за лес, и лишь после третьего или четвертого поворота беглецы рискнули оглянуться. И только после этого Тришка натянул, наконец, поводья, останавливая бег утомленной лошади.

Степан появился в Москве зимой, когда прочно лег снег, и санный путь был легок. Приехал он по делам, но и родню навестил с радостью.

В день, когда ждали дорогого гостя, Евдокия Тихоновна, мать Николая, лишний раз обошла комнаты в сопровождении горничной; та несла поднос с раскаленными углями. Маленькие окошки в доме не открывались, и таким нехитрым способом хозяйка "выжигала хворь" из комнат. Летом спасались охапками чистотела, собранного в замоскворецких оврагах.

К столу собралась вся семья, пришла даже Наталья. К тому времени она уже не только успела обвенчаться с Петькой Агаповым, но и понесла от него. Николай смотрел на ее округлившееся, умиротворенное лицо и прощал былому недругу все детские и юношеские стычки. Пусть его, главное, что сестрице с ним хорошо и спокойно. Петька тоже явился. Хотя женитьба и придала ему видимой важности, в голубых глазах, задорно блестевших под русыми вихрами, еще нет-нет, да плясали неугомонные чертенята.

– В Астрахань-то как, с толком съездил? – деловито расспрашивал он Степана.

– Поглядим, – отмахнулся Степан. Очутившись после долгой разлуки с родней, говорить о делах не шибко хотелось. – Мы вот летом с Николаем из-за этого разминулись. Николка, мать тебе кланяться велела: очень уж рада была повидать тебя.

– И ей поклон, – откликнулся Николай, с улыбкой вспоминая хлопотливую добрую тетушку. – Что у вас там нового?

О страшной ночи, проведенной в поле у "Орлиного гнезда", Николай и словом не обмолвился домочадцам. Тришка, может, кому и сболтнул, тем более что уговора непременно молчать между ними не было. Да только слыл Трифон знатным краснобаем, и сказку его в каком-нибудь кабаке, может, и выслушали, да повторять не стали. Постепенно воспоминания сгладились, оставив лишь мутный осадок, наподобие того, который бывает после ночного кошмара. Николай почти убедил себя в том, что слышал вой какого-то зверя, доносящийся из леса. И сегодня, за столом в окружении родных, в мягком свете, падавшем через подернутое морозным узором оконце, не находилось места для пережитого мучительного страха.

От Степана узнали последние новости: сколько яблок собрали нынче осенью в касимовских садах, как размыло дождями дорогу на Нижний, и как горшечник, поехавший в обход, едва не потонул со всем своим товаром в болоте.

– А так спокойно все в наших местах, – заключил Степан. Примолк на мгновение, разглядывая столешницу, и покачал головой. – Только сосед наш... Не наш, то есть, а касимовский. Тот, что на речке Гусь.

В душно натопленной комнате повеяло холодом. Лицо Николая словно потускнело, но все глядели на Степана, и перемены в его настроении никто не заметил.

– Что за сосед такой? – спросила Евдокия Тихоновна, подливая Степану чая из самовара.

– Баташев Андрей, не слыхали?

– Это у которого усадьба над Яузой? – оживился Петька. – Как не слыхать! Богатей, говорят, хоть царь у него одалживайся. Видно, чугунный завод – дело прибыльное.

Степан принял из рук Евдокии Тихоновны стакан и благодарно кивнул ей.

– Прибыльное? – переспросил он, мельком взглянув на Петьку. – Так-то оно так, да говорят, чугуном он не ограничился.

– А что еще-то? – мягко полюбопытствовала Евдокия Тихоновна, обводя взглядом домочадцев и проверяя, не добавить ли еще кому душистого чая.

– Деньжищ у него немерено, – сказал Степан. – Одну церковь такую выстроил, что аж до неба дотянуться можно. Николка, ты же там проезжал, сам, поди, видел?

Николай заставил себя кивнуть с улыбкой.

– Для него деньги – что песок, – продолжал Степан. – Вот и пошли слухи, что дело там нечисто. Знающие люди в наших краях побывали, сказывали – похоже на фальшивомонетничество.

Евдокия Тихоновна перекрестилась.

– И похоже, там целый завод орудовал. Комиссию прислали – разобраться. И что вы думаете?

– Думаю, встретил их Баташев, как обычно комиссии встречал, – улыбнулся Николай. – Матушка твоя сказывала. Как с Владимирской стороны приедут – он на рязанскую сторону уходит, а как с Рязанской – так, наоборот, во Владимирскую.

Его слова вызвали дружный смех за столом. Степан хмыкнул.

– Не, брат, тут комиссия повыше была, из самого Петербурга. Тут рязанцем али владимирцем не скажешься. Нет, все по-другому вышло.

– И как же? – полюбопытствовал Петька.

– Принял у себя Баташев ту комиссию, – сказал Степан. – А завод-то его фальшивомонетный, сказывают, под землей находился. Искали его, искали – нет ничего. Да только и народу вдруг сгинуло немерено в ближайших деревнях. И пошел слух, будто предупредили Баташева из Петербурга о комиссии – он и замуровал свой завод вместе с рабочими.

Евдокия Тихоновна и Наталья ахнули. У Николая побелели губы.

– Как так – замуровал? – пробормотал Петька, враз утративший вдруг свою беззаботную лихость.

– Так живьем и замуровал, – подтвердил Степан. – Поговаривают, люди несколько дней из-под земли стоны слышали, да поделать никто ничего не смел. Ведь тех, кто о заводе болтал, тоже не сыскали.

Наталья, качнувшись на лавке, привалилась к стене.

– Батюшки! – вскочила на ноги Евдокия Тихоновна. – Степанушка, да что ж ты страсти такие рассказываешь! Глянь вон, что натворил!

Петька засуетился вокруг жены. Горничная метнулась во двор, вернулась, набрав снега в рушник, и принялась прикладывать холодное Наталье к щекам. Николай, воспользовавшись суматохой, набросил шубу на плечи и вышел на крыльцо.