Текст книги "Воскресная месса в Толедо"

Автор книги: Дина Рубина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц) [доступный отрывок для чтения: 1 страниц]

Рубина Дина
Воскресная месса в Толедо

Дина Рубина

Воскресная месса в Толедо

Испанские мотивы

Это было в Uвильи где-то,

А быть может, то было в Толедо,

Где испанки живут и испанцы,

Где с утра начинаются танцы.

(Неопознанные куплеты из мусорного ташкентского детства)

"Обвиняли врачей, хирургов и аптекарей из евреев в злоупотреблении профессией для причинения смерти множеству христиан; между прочим, смерть короля Энрике III приписывали его врачу Меиру

31 марта 1492 года Фердинанд и Изабелла издали декрет, которым все евреи, мужского и женского пола, обязывались покинуть Испанию до 31 июля того же года под угрозой смерти и потери имущества Евреи отдавали дом за осла и виноградник за кусок ткани. Этому нечего удивляться, если принять в соображение данный им короткий срок для оставления королевства. Эта мера, внушенная жестокостью, а не усердием к религии, заставила покинуть Испанию до восьмисот тысяч евреев... "

Х. А. Льоренте "История испанской инквизиции".

* * *

У большинства испанских женщин великолепные литые ягодицы.

У испанки могут быть изящные ступни и кисти рук, тонкая талия, хрупкие плечи, непритязательная грудь, но бедра обязательно присутствуют и – будьте уверены! – бедра хорошего наполнения. Это вам не шесты, при помощи которых двигаются на подиумах манекенщицы, это – настоящее женское тело. отрите Веласкеса.

Две недели мы шлялись по провинциям Испании – Uвилье, Кордове, Гранаде, Кастилии и Каталонии, и все это время – на улицах, в тавернах и барах, на автобусных станциях и вокзалах, в коридорах отелей – перед нашими глазами дефилировали, проплывали, гарцевали разных объемов, но характерных очертаний крупы чистокровных андалузских кобылиц.

В этом определении нет ничего обидного. У меня и самой такой круп, поскольку предки мои происходят из Испании, да и сама я похожа на всех испанок, вместе взятых.

Например, в недавней поездке по Америке меня принимали за свою все "латиносы". Водитель такси в Далласе, услышав, что я не говорю по-английски (я всем американским таксистам сразу объявляю, что не говорю по-английски, чтоб не приставали с разговорами), кивнул и по-родственному перешел на испанский.

– Я не говорю по-испански, – смущенно добавила я. Он внимательно посмотрел на меня в зеркальце.

– Uньора не говорит по-испански?! – спросил он. – А на каком языке говорит сеньора?

– На русском, – ответила я, чувствуя себя мошенницей. Он еще недоверчивей вгляделся в меня в зеркальце. Помолчал.

– Я впервые вижу, чтобы испанская сеньора не говорила по-испански, наконец сказал он твердо.

– Почему вы решили, что я – испанка?

– А кто же?! В моем родном поселке на ио Гранде есть несколько испанских семей, сеньора очень похожа на их женщин.

– Наверное, их предки – из marannos, – заметила я.

– Это одно и то же, – сказал он.

Испанская тема в жизни моего мужа возникла тоже достаточно давно. Ее привнесла знакомая циркачка, оза Хуснутдинова. Муж озы, полиглот и эрудит, был советским торговым представителем сначала в одной западной стране, потом в другой. Несколько лет они прожили в Испании, где оза очень тосковала по своей профессии. аза два приходила в местный цирк, умоляла просто так дать ей походить по проволоке. Когда вернулась в Москву, пригласила Борю на свое представление.

– Ну и как? – спросила я.

Мы сидели на скамейке проспекта Диагональ – одного из зеленых бульваров Барселоны, – отдыхали от пеших трудов и занимались любимым своим делом: глазели по сторонам, обращали внимание на разные важнейшие для нас пустяки. Например, за мгновение до того, как Боря стал рассказывать про озу Хуснутдинову, мимо проехала "хонда", из окна которой горделиво выглядывала благородная борзая, ну прямо де Голль, принимающий парад. И мы умильными взглядами старых собачников проводили ее торжественный выезд. За ней проехал огромный семитрейлер с серией новеньких машин на платформе. Передними колесами они налезали друг на друга и вид имели непристойный. Как ослы в случке.

– Ну и как она выступала?

– Ничего, по проволоке ходила, кульбиты всякие крутила. Махала белою ногой. Между прочим, была заслуженной артисткой. Кажется, Татарской АA.

^бственно, с озиных рассказов и началось Борино увлечение Испанией. Она как-то очень зажигательно про Испанию рассказывала. Женщины, говорила, там очень красивые.

– А мужчины? – поинтересовался Боря.

– Мужчины нет, – сказала оза. – Мужчины, вот, на вас похожи.

Она привезла Боре в подарок книжку-складушку о доме Эль Греко в Толедо. Там были и пейзажи – узкие гористые улочки, арки ^бора, расставленные веером в витринах оружейных лавок клинки и эфесы толедских шпаг.

И Боря заочно влюбился в Испанию. Полагаю, его увлечение мной возникло в русле этой испанской страсти, из-за – повторюсь – общего испанского стиля моей внешности.

Ну а с моей стороны было одно обстоятельство, о котором и упоминать-то неудобно. Частного, даже интимного рода обстоятельство, если вообще за обстоятельство жизни можно принять такое эфемерное явление, как навязчивый сон. То есть вполне устойчивое сновидение, сопровождающее меня по всей жизни. И не то чтобы страшный или вещий или предостерегающий какой-то сон. И бессюжетный, одинокий, безлюдный Мостовая средневекового города. И я иду по ней босая Довольно явственная мостовая, – крупная галька, выложенная ребром, – рыбий косяк, прущий на нерест И больше ничего. [овом, бросовый снишко, привязавшийся ко мне, как приблудная псина, очень давно, с детских лет. И точно, как приблудная собачонка, то исчезает в подворотне, за мусорным баком, то выныривает из-за угла и опять надоедливой трусцой догоняет тебя, этот сон вдруг возникал, затесавшись меж других моих снов, обжитых, как знакомой мебелью, родными приметами собственной жизни, – странный, чужой, неприкаянный: мощеная крутая улочка, и я по ней иду босая, так явственно, что стопа ощущает холодную ребристую гальку... Куда я иду? Зачем? Кто я там такая?

некоторых пор стала я приглядываться к мостовым средневековых кварталов европейских городов. Ненароком, мельком оглядывалась, безотчетно пытаясь узнать место. И не то чтобы силилась отделаться от этого сна, он мне вроде и не мешал, и не беспокоил. А просто – надоело! Так что, обыскав Голландию, Францию и Италию с их самыми разными мощеными улицами (брусчатка, круглый булыжник, аккуратный красный кирпичик "елочкой" и пр. и пр. и пр.), я стала подумывать об Испании, тем более что, по уверению отца, глубокий и разветвленный корень бабкиного рода Деспиноза (или, по простому, _иноза, а по-тамошнему, по-ихнему, Эспиноса) уходил в земли dарада.

Да и срок действия известного старинного постановления раввинов, согласно которому пятьсот лет после изгнания из Испании евреям запрещено было ступать на ту, Богом проклятую, землю, истек уже в 1992 году.

– Ну ты там посматривай, – сказал мне отец перед отъездом, – погляди там насчет наших Поразыскивай.

– Пап, – возражала я терпеливо, – пять веков прошло. Какие там наши?

– Ну ты все же посматривай, – упрямо повторял отец, – поглядывай Все-таки твои предки.

– Предки-шмедки, – роняла мама. – Оставь ее в покое с твоими липовыми бумагами.

Очевидно, она имела в виду тот, поминаемый отцом, лист с генеалогическим древом, который в отцовой семье хранился, но в годы эвакуации был утерян. Там, на черенке одной из обрубленных веточек, – как утверждает папа, – сидел одинокий шлифовщик стекол Барух (Бенедикт) _иноза.

– Ну уж, – сказал отец, – липовые или не липовые, да только без цыганщины.

Это он подразнивал мамину фамильную романтическую историю с прабабкой-цыганкой, уже где-то описанную мной.

– Так что разведай, – напутствовал меня отец, – что-нибудь про историю рода.

– ода-шмода – бормотала мама.

– Не поддавайся на цыганские провокации, – сказал отец.

А мне вдруг пришли на память цыганские романсеро Гарсиа Лорки. Все эти, благоговейно вызубренные в девятом классе, в дрожи первой влюбленности

енила тростник на шепот луна в золотых лагунах. Девчонки, грызя орехи, идут по камням нагретым. Во мраке крупы купальщиц подобны медным планетам и – гороховая россыпь на оборках, воланах, подолах платьев, и сухое потрескивание деревянных ладошек кастаньет, и какое-то там лунное лезвие в ночи эх!

[овом, так получалось, что по всем показаниям выпадала мне дорожка в эту нашу домашнюю Испанию.

1

В Барцелоне, во время погромов 1391 года, евреи заперлись в крепости, заручившись покровительством местного губернатора и знати. Но разъяренная чернь осадила крепость и подожгла ее. Осажденные, потеряв надежду на спасение, сами закалывали себя кинжалами или бросались с крепостной башни и разбивались; другие приняли мученическую смерть от рук неприятеля, остальные изменили своей вере; лишь немногим удалось бежать Очень велико было число тех, которые в тот ужасный год, под страхом смерти, приняли крещение По стране разъезжали доминиканские монахи, врывались с крестом в руке в синагоги и грозно требовали от евреев, чтобы они приняли крещение; тут же стояла наготове толпа католиков, чтобы по первому знаку монахов броситься на евреев. Под влиянием этих угроз тысячи евреев принимали христианство, увеличивая тем число марранов

. М. Дубнов. Краткая история евреев

* * *

Гигантский воздушный шар завис над Барселоной, как раз над короной церкви Pграда Фамилиа. Он почти неподвижно стоял в легком веселом воздухе, в приморском теплом мареве, словно застряв в невидимой лузе или предлагая себя для какой-то игры на бескрайнем небесном поле. Город, с обеих сторон сжатый горами и морем – с третьей стороны, возлежал на дне воздушного океана. Излишество томления распирало это пространство, создавало завихрения, вибрацию прозрачной толщи.

А шар все-таки поднимался над шпилями церкви, но для того, чтобы заметить это, надо было долго всматриваться в спокойствие голубовато-розового океана, пропоротого спиралями, – колокольни, шпили церквей, трубы домов... .

Довольно долго и мы "зависали" над этой долиной неги, не в силах уйти с террасы Национального дворца, у подножия горы Монжуик. Минут двадцать уже мы сидели на скамейке, давая отдых ногам, истоптанным шестичасовым блужданием по залам музея Каталонского искусства

Любовались совершенной формой шара над вилкой колокольни легендарной вечнонедостроенной церкви, я жевала бутерброд, а Боря объяснял мне уникальную ценность собрания скульптур и фресок, только что увиденных в музее.

Я вяло прислушивалась. У меня насчет шедевров религиозного христианского искусства было свое, тихое, но твердое еврейское мнение.

Крашеная деревянная скульптура в музее Каталонских примитивов напоминает Пермскую, только там Иисус похож на старого калмыка или узкоглазого коми, а здесь Иисус тщедушен, как ребенок, с лицом изможденного старого еврея. На одном из распятий он, свесив голову, удрученно разглядывает свои большие разлапистые ступни, связанные, как у гуся...

Крест другого распятия, видимо, рассохся за века, и, привинченный к стене, Иисус парит в воздухе, раскинув руки, словно увидел кого-то родного и жаждет принять его в объятия. Кажется, вот-вот воскликнет что-нибудь вроде: "Мойшеле, кинделе, беги сюда, поцелуй скорей дядю Йошке!"

Rятые на фресках, перенесенных сюда из дальних пиренейских церквушек, Андрей, Фома, Иоанн – наивны и отрешенно мудры, легкие детские их ступни либо направлены параллельно вбок, либо, как на утренней гимнастике, расставлены – пятки вместе, носки врозь.Так лежит в гробу высушенная жизнью легкая старушка, и носочки тапочек окончательно и безмятежно разведены.

Глаза у святых тоже безмятежны, умильны, аккуратные десертные тарелочки нимбов за затылками Если стоят они – горочкой пятеро вокруг Христа Пантократора, – то склоненные набок головы в скафандрах нимбов похожи на мальков в икринках, спрессованных вокруг крупной гладкой рыбины

Подумать только, что спустя каких-нибудь два века приверженцы этих кротких святых станут сжигать моих предков за то, что те не захотят перейти в их веруТри с половиной века на площадях Испании будет полыхать пламя костров, и вонь паленой человечины пропитает само небо над святейшими соборами и церквами...

^тнями тысяч их сжигали на кострах инквизиции за "тайное иудейство", за нарядное платье, надетое в субботу, за то, что в субботние дни дым из печи не поднимался над крышей дома, за то, что во время Крестного хода не украшен был коврами балкон Марраны носили с собой повсюду кусок свинины и при скоплении народа демонстративно откусывали от невозможной для еврея пищи. Вот! Вот! отрите все, какой я истовый христианин!

Но были и такие, кто рьяно служил новой вере, становясь большим католиком, чем все ревнители церкви. ^ломон Галеви, талмудист, знаток Писания, уважаемый член общины, крестился, приняв имя Пабло де Pнта Мария. Впоследствии стал епископом Павлом Бургосским, канцлером Кастильского государства, воспитателем наследного принца, ярым преследователем бывших единоверцев. Rятая Тереса, католичка, основательница чуть ли не семидесяти монастырей по всей Испании, в детстве тоже носила еврейское имя.

Холодеют руки, когда читаешь "Историю испанской инквизиции" Льоренте.

"Целью пытки было понуждение узника признать все, что составляет содержание процесса Я прочел много процессов, от которых меня охватил и пронизал ужас Инструмент escalera представляет собой деревянное сооружение, изобретенное для пытки обвиняемых. Оно имеет форму водосточной трубы, годной для того, чтобы положить на нее человеческое тело; у нее нет другого основания, кроме пересекающего ее бревна, на котором тело, падающее назад, сжатое с боков, сгибается и искривляется действием механизма этого сооружения и принимает такое положение, что ноги находятся выше головы. Отсюда проистекает усиленное и мучительное дыхание и появляются нестерпимые боли в руках и ногах, где давление веревок так сильно, даже до применения закрутня, что их обороты проникают в мясо до костей, так, что выступает кровь

Введение жидкости не менее способно убить того, кого инквизиторы подвергают пытке, и это случалось не раз В рот вводят до глубины горла тонкую смоченную тряпку, на которую вода из глиняного сосуда падает так медленно, что требуется не менее часа, чтобы влить по каплям пол-литра, хотя вода выходит из сосуда беспрерывно. В этом положении осужденный не имеет промежутка для дыхания. Каждое мгновение он делает усилие, чтобы проглотить воду, надеясь дать доступ струе воздуха; но вода в то же время входит через ноздри. Поэтому часто бывает, что по окончании пытки извлекают из глубины горла тряпку, пропитанную кровью от разрыва сосудов в легких или в соседних органах

я не знаю ничего более позорного, чем это поведение инквизиторов; оно ведь противоречит духу любви и сострадания, которые Иисус Христос так часто рекомендует людям в Евангелии"..

Десятки, сотни тысяч сожженных на кострах пятнадцатого, шестнадцатого, семнадцатого и даже восемадцатого веков – горожан, монахов, представителей испанской знати(!) – в делопроизводстве инквизиционных судов помечены обязательным: "происходит от еврейских предков" или "рожденный в семье марранов" И все они – Хуаны, амиресы, Pнчо, Мигели, Диего, Pнтьяго и даже Кристобальды и Христофоры, как тот великий мореплаватель, загадочный "человек ниоткуда", упорно избегавший писать свое христианское имя полностью...

До сего дня его архив засекречен Ватиканом – с чего бы?

Ореол таинственности окружает этого человека. Жизнь его порождает слишком много вопросов. Авторитетнейший исследователь еврейской истории Xмон Визенталь в своей статье "Парус надежды" задается целым рядом таких вопросов, какие не могли бы прийти в голову человеку, незнакомому досконально с историей испанского еврейства.

чего бы, например, несколько доступных для исследователей его писем к сыну Диего помечены знаками, странными для всех, но только не для посвященных – это буквы "бет" и "хей", что означает "Барух Ха-Шем" – "[авен Господь", и начертаны они справа налево, и помещены над первой буквой текста, как обычно это делают евреи?

чего бы ему в письме профессору теологии из Pламанки Диего де Дезе обронить опасную фразу: "Я – слуга Господа, которого почитал Давид"?

чего бы первая его дневниковая запись начинается словами:

"В тот же самый месяц, когда Вы, святые короли, изгнали евреев с ваших земель, Ваши Величества отправили меня с флотом в Индийские земли"?

К чему объединил в своем дневнике два столь судьбоносных для Испании события этот таинственный лихой человек, о происхождении которого спорят Испания, Италия и остров Мальорка? (Тот самый остров Мальорка, в течение ряда веков поставлявший для мореходов Европы лучшие, точнейшие карты и навигационные приборы, – а картография и космография испокон веку была в Испании еврейским занятием)

И наконец, с чего бы этот подозрительно и необъяснимо образованный моряк время от времени, словно забавы ради, переводил на полях книг некоторые важные для него даты в еврейское летосчисление?..

Национальное тело Испании пронизано токами тревожной и обожженной еврейской крови. Это с первых минут поражает любого наблюдательного путешественника. Много раз мы встречали на улицах до оторопи знакомые типажи наших иерусалимских знакомых и друзей. То Мишка Бяльский деловой походкой чиновника (в неизменном галстуке, в Испании вообще много элегантных мужчин, у них даже костюм матадора включает галстук) невозмутимо прошествует мимо по переулку в Uвилье. То Марк Галесник на чистейшем испанском объяснит, как пройти к музею Pнта-Крус в Толедо. То в коридоре барселонской гостиницы я ринусь к троюродной сестре: "Женька! Ты как здесь очути" – а это горничная Франсиска Монтальбана, пришла убирать наш номер

Кроме абсолютно явных, непререкаемо типичных еврейских лиц, которые в городской толпе уместны и естественны, как полевые ромашки в овраге, время от времени – в книжках, путеводителях, оговорках и проговорках экскурсоводов – мелькают удивительные факты.

Вдруг выясняется, что Эль Греко жил в еврейском квартале, что его жена с внешностью кроткой еврейской девушки (модель для всех его мадонн и мать его единственного любимого сына Хорхе Мануэля) не была с ним венчана. Почему? Никто на этот вопрос не отвечает.

В Прадо с автопортрета молодого Веласкеса на вас смотрит юноша восточного типа. В Израиле такие лица через третье на четвертое. Выясняется, что отец его был вообще-то из Португалии (на территории которой скрылись после изгнания сто двадцать тысяч испанских евреев), что фамилию вообще-то он взял почему-то материнскую (ну это мы понимаем) и что впоследствии, уже будучи придворным живописцем Филиппа Четвертого, долго, унизительно долго не мог вступить в орден Pнтьяго, куда так стремился попасть. И что этим делом даже занималась все та же святая инквизиция, перед которой художник должен был доказывать свое благородное происхождение.

Кстати, так и не смирились высокородные рыцари ордена Pнтьяго с плебеем Диего Веласкесом, и, когда тот умер, даже не явились на похороны, – как это положено было по уставу ордена. Так что к могиле великого живописца несли на своих плечах рыцари ордена Калатравы.

[овом, с первых минут Испания обрушилась на меня всей трагической мощью истории моих предков.

Она не была домашней.

Она не была нашей.

Она изгнала меня за пять веков до моего рождения.

* * *

По рубленой кубической брусчатке мы гуляли в Готическом квартале Барселоны..

– Ну, что? – спрашивал мой муж. – Эта мостовая не из нашего сна?

Из полумрака улицы Платерия в чисто и резко вычерченном прямоугольнике голубого неба видна южная башня церкви Pнта Мария дель Мар. Церковь Марии Морской, небесной заступницы барселонских мореходов и портовых грузчиков, строгим и завораживающим своим трапециевидным фасадом выходила на тесную площадь.

Там они и сидели, рядышком, – два великолепных гитариста – на складных брезентовых стульчиках, перед пюпитром с нотами. По типу внешности мексиканцы... Играли со спокойствием виртуозов: руки на золотисто-багряных гитарах сдержанны и легки, лица в тени благородно бесстрастны. И бесстрастна и величава была барочная музыка "Паванны", похоронного танца

Плавное кружение попарно шествующих аккордов, меланхолическое кружение эха в катакомбах средневековых стен, кружение теней, кружение света; косо выпавший из-за угла ломоть солнца, обломленный черной стеной и сланцево слепящий глаза на черной брусчатке мостовой; группка притихших туристов В какую-то минуту (как подстеречь в жизни эти считанные, драгоценные минуты?) гармония архитектурных масс – арка над нашими головами, балкончик сбоку, уносящаяся ввысь черная стена церкви и волны черепицы надо всем – вдруг пришла в движение, соединясь с безмятежно-величавой музыкой барокко, с опущенными глазами двух музыкантов, скупым кивком отмечающих полет монеты в раскрытый футляр

Все это было столь органично моему ожиданию Испании, что просто слилось в душевный молчаливый трепет, в проглоченные слезы, в небесную Паванну когда ты точно знаешь, что вот эти семь минут, впечатанных в бледное небо готической Барселоны, отныне и навсегда станут потаенным талисманом твоей единственной, замусоренной, не самой удачной, не самой прекрасной жизни.

Было в тот день и другое.

Гитару в прянично-керамическом парке Гуэль мы услышали издалека и минут десять взбирались наверх, по вздымающейся волной балюстраде террасы, мимо причудливых, из-под земли растущих пальмообразных колонн. Наконец выбрались к одной из тщательно продуманных, словно вылепленных, вдавленных в скалу неким могучим великанским кулаком, пещер.

Там уже сидели несколько туристов, слушая игру молодого музыканта.

На земле перед ним лежал футляр от гитары, в котором поблескивала медью единственная монета в 500 песет.

Вдруг, оборвав себя на пассаже, гитарист резко поднялся, рывком отключил шнур синтезатора, побросал в футляр кассеты и, подняв монету, так же рывком протянул ее туристам, со словами:

– А это вам, леди и джентльмены, за то, что использовали меня.

Наступила пауза. Американцы (а судя по тому, что музыкант обращался к ним по-английски, это были американцы) переглянулись недоумевающе.

Гитарист: невысокий, изящный, напряженно-прямой – продолжал стоять с протянутой в руке монетой.

– За билеты на концерт в каком-нибудь зале вы готовы выложить куда большую сумму! – воскликнул он.

Они пожимали плечами, искренне не понимая, что паренек этим хочет сказать. Тогда он швырнул монету на камни под ноги американцам с непередаваемым презрением.

Он был похож на оперного матадора или на Остапа Бендера (я имею в виду медальный профиль), если б не горечь в лице, совершенно исключающая как оперу, так и комедию.

Мы вышли из пещерки и долго шли молча. На нас эта сцена произвела тягостное впечатление.

– Обиделся! – сказал мой муж. – Не учел жанра. Билеты на концерт, говорит Вот и играй в зале, в смокинге, под хрустальными люстрами, чего ж ты на улицу вышел А если уж вышел и футляр на земле раскрыл, прими и полушку как благо.

Я продолжала молчать. (Вспомнила недавнее свое выступление в одном из богатейших домов Лос-Анджелеса, когда жалкий гонорар мне выдали в салфеточке, на которой изображен был Микки-Маус с веселенькой надписью "Happy Berthdy!". Так бедному родственнику заворачивают на дорогу две печенюшки.)

Я упорно молчала. Просто этот невоспитанный испанский трубадур был из моего цеха. И каждый вправе и в силах был обидеть его...

* * *

Барселона изящна, легка, овеяна морской солью и заштрихована теми особыми зеленоватыми тенями, какие в полдень осеняют обычно приморские города с высокими деревьями. И в этом Барселона похожа конечно же, на Одессу. Город, как пасека шмелями, набит мотоциклистами. Девушки на мотоциклах сидят как влитые, обняв приятеля обеими руками, вжавшись в его невозмутимую спину, – все в одинаковых позах. И поэтому кажется, что весь день по городу катают одну и ту же девушку.

Кстати, проспект Диагональ, на котором мы жили и который пересекает действительно по диагонали – весь город, трудно обойти в пеших странствиях по Барселоне. И все-таки однажды мы заблудились.

Чтобы нащупать дорогу, заглянули в ближайшую таверну, спрашиваем: Диагональ. Диагональ?!

Выскакивает из кухни парнишка в фартуке, весь на шарнирах, на пружинах, похожий на Пиноккио. Предлагает: немецкий, французский, итальянский, пожалуйста?

Я выбрала итальянский, не потому, что знаю несколько слов на нем, а помня, как выпукло итальянцы объясняют дорогу жестами – направо, налево, кругом.

Паренек подбоченился, выбросил вперед по-ленински руку, воскликнул:

– Дритте! – и затем жестом мандолиниста, отбивающего по струнам аккорды, повторял: – Дритте, дритте, дритте, дритте! – Далее следовала длинная фраза на неизвестном мне языке, что-то вроде: Кон-мучо-браво-торес-абьямо-пренотата-уна-камера! – Щелкнул пальцами, хлопнул себя по колену, подпрыгнул и руками развел: – Диагональ!

Как фокусник, доставший яйцо из мохнатого уха изумленного зрителя.

* * *

Боюсь, читатель ждет уже непременного описания тысячи раз описанного "каталонского модерна", – зданий Антонио Гауди. Во всяком случае, церковь Pграда Фамилиа – членистоногую, берцовокостную, папоротниковую, возносящуюся на всех открытках к небу Барселоны и давно уже ставшую Эйфелевой башней Катало-нии, – замолчать путешественнику невозможно

Мы поднялись на лифте, а затем долго карабкались по внутренней лестнице на верхнюю площадку одной из башен этого мезозойского леса... Rистел заоблачный ветер, Барселона лежала глубоко внизу, оторопь заполняла то место в моем воображении, где, по всем приметам, должен был бы гнездиться восторг. Вокруг нас переплелись окаменевшие лианы и останки животных юрского периода. Напротив меня в одной из огромных шишек, вспухших на костлявом боку башни, сияла под солнцем россыпь вделанных в цемент бутылочных осколков Вся архитектурная поверхность пузырилась, горбилась, топорщилась и сверкала драконьей чешуей Легендарная церковь продолжала расти самопроизвольно, не спросясь у Гауди и тех, кто взращивает ее по сей день по эскизам гениального архитектора. Не знаю – кого страшноватая эта жизнь призвана наполнять религиозным трепетом, но только далеко, далеко от наивных каталонских святых, от Андрея, Фомы и Иоанна с их детскими ножками и ласково удивленными глазами, вознеслись щупальца гигантского перевернутого спрута – колокольни церкви Rятого Uмейства

к тому же и черная брусчатка средневековой Барселоны не имела к моему бездомному сну никакого отношения.

2

Католики, словно по уговору, сбежались в одно утро со всех концов города к Худерии (еврейскому кварталу), подожгли его и принялись убивать и грабить его обитателей. Около четырех тысяч евреев было убито, взято в плен и продано в рабство арабам; остальные же, чтобы избавиться от смерти, позволили совершить над собою обряд крещения.

Цветущая и древняя община была уничтожена; некоторые синагоги были разрушены, а уцелевшие обращены в церкви. Uвильская резня 1391 года подала сигнал к нападению на евреев в других городах.

. М. Дубнов. Краткая история евреев.

* * *

За изящной решеткой окна на втором этаже одного из старинных домов Uвильи, в квартале Pнта-Крус, сидела маленькая гладкошерстая собачка и смотрела вниз на прохожих. Минуты две мы ею любовались и пытались разговорить.

– Команданте, – спросил Боря, – можно тут пройти?

Она просунула длинную мордочку сквозь решетку, оскалилась и зарычала.

В мае Uвилья затоплена сиреневой пеной цветущих средиземноморских акаций. В еврейском квартале – Худерии – там и тут среди ослепительно белых стен растут глянцево-зеленые апельсиновые деревца с оранжевыми шарами плодов – так дети рисуют деревья. И огромные гроздья густых лиан – темно-лиловые бугенвиллеи – каскадами обрушиваются с глухих стен в переулках.

Бывшие еврейские кварталы в городах Испании сегодня – ухоженные, очаровательные туристические места cвенирные лавки, ресторанчики, крохотные торговые площади. И хорошо б еще совсем ничего не знать. ^всем не знать истории, в частности – истории своего народа. А то ваш приятный отпуск, особенно при наличии минимального воображения, может быть окончательно испорчен...

Вот идете вы по тесному тенистому переулочку и видите вывеску небольшого отеля "Еврейский дом". Заглянув сквозь узоры высокой изящной решетки, вы останавливаетесь, буквально замерев от красоты маленького патио, – словно бы это и не отель, а домашний такой пансион комнат на пять: тихо покачивается плетеная качалка (с нее только что поднял увесистый зад богатый американский турист), вздымается струя в маленьком круглом фонтане в центре дворика, вся изразцовая стена оплетена пунцовыми и белыми бугенвиллеями. И вам хочется остаться в этом раю навсегда, качаться в плетеной зыбке и смотреть на мягкие клубки водяных нитей

Но повсюду, везде, куда ни ступи своей безмятежной туристической стопою: "одни погибли от меча, другие пошли ко кресту, третьи бежали"

* * *

Майское цветное роскошество пробивается сквозь резные чугунные решетки кокетливых балкончиков в стиле "О, выдь, Инези-и-и-лья!". Вообще, Uвилья город женского рода. Игривый, кокетливый, флиртующий и коварный. Не оперетта, нет. Но Кармен там и сям мелькает. Тем более что на местной картонажной фабрике она, по сюжету новеллы Мериме, должна была бы работать. Хотя и странно представить себе цыганскую занятость.

В частности, с десяток неряшливых кармен валандаются перед входом в знаменитый кафедральный собор Uвильи. В путеводителях пишут, что "цыгане придают Uвилье известное очарование" Не знаю. Может быть, на меня это очарование как-то не успело распространиться, а может быть, по причине генетической прививки я оказалась к цыганскому очарованию довольно стойкой.

Они бросаются наперерез туристам с какими-то веточками в руках, пытаются всучить их вам с воплями "бесплатно!" и притереть вас – к стене, к двери, к забору, с тем чтобы удобнее было обшарить и обмишурить. Так вот, никаких веточек брать нельзя, даже из любезности, тем более что потом за веточки потребуют довольно приличную плату. При виде кармен любого возраста и пола надо бросаться в сторону, как испуганный конь, и бежать куда глаза глядят. Можно даже – минуя ^бор, хоть он и третий по величине в мире, хоть в нем под великолепным золотым надгробием и покоится прах то ли Христофора Колумба, то ли сына его Диего

Я так и сделала по невежеству упрямому своему, по нелюбви ко всем на свете соборам: пошла пить кофе в крошечный бар напротив и, пока Боря превозмогал немыслимую очередь, чтобы взглянуть на собрание картин внутри, наблюдала за тактикой небольшой, но сплоченной шайки подбористых немолодых карменсит