Текст книги "Потерянные души"

Автор книги: Дин Рей Кунц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Глава 12

На своем «Форде-Эксплорере» она медленно ехала в город, когда золотые и розовые пальцы зари потянулись к гаснущим звездам, которые ускользали от них. Проехать предстояло всего четыре мили, но к тому времени, когда она прибыла к конечному пункту своего путешествия, на востоке небо окрасилось в яркие цвета праздничного фейерверка, тогда как на западе сменило черноту сначала на темную синеву сапфира, а потом стало кобальтово-синим.

Эрика Пятая любила этот мир. Ее зачаровывал зимний снег (каждая снежинка – крошечный замороженный цветок), белые просторы, наметенные сугробы. Ее приводили в восторг нежная зелень весенних лугов и яркость летних полевых цветов. Ее вдохновляли далекие горы, массивные вершины, рвущиеся к небу, более пологие склоны, заросшие хвойным лесом. Леса, спускавшиеся с предгорий и занимавшие половину принадлежащего ей участка, были для нее кафедральным собором. Она гуляла среди бесчисленных колонн под бесчисленными сводчатыми потолками, радуясь, что живет в этом мире, живет в Монтане. Вообще живет.

Ее назвали Эрикой Пятой, потому что она была пятой Эрикой, абсолютно идентичной первым четырем, которую вырастил Виктор в одном из резервуаров сотворения в лаборатории «Руки милосердия» в Новом Орлеане. Полностью соответствуя его идеалам красоты и обаяния, все пятеро, одна за другой, служили ему женами, разумеется, без оформления официальных документов.

Первые четыре Эрики, так или иначе, вызвали недовольство Виктора, и он их убил, одну за другой. Эрика Пятая, Эрика Гелиос – точнее, Эрика Франкенштейн – также не сильно порадовала его за короткий период ее использования, но убить ее Виктор просто не успел.

В это октябрьское утро, как и чуть больше двух минувших лет, она жила под именем Эрики Сведенберг. Свою жизнь, не оборвавшуюся со смертью Виктора, она воспринимала не иначе, как чудо.

Две главные улицы Рейнбоу-Фоллс, Беатут-авеню и Коди-стрит, пересекались в центре города. В торговых кварталах вдоль тротуаров выстроились притягательно старомодные двух– и трехэтажные дома, построенные в девятнадцатом и самом начале двадцатого столетия, с толстенными кирпичными стенами, уберегающими от лютых зимних морозов.

На Коди, в половине квартала к востоку от Беатут, Эрика свернула к тротуару и припарковалась у «Пекарни Джима Джеймса», которая открывалась до зари, обслуживая любителей раннего завтрака. Эрика приезжала в город раз в неделю, чтобы купить десяток аппетитных булочек с корицей и орехами, поблескивающих белой глазурью. Вкуснее этих булок она не пробовала.

Джим Джеймс выпекал их сам, по рецепту его матери, Белинды. Сводный брат Джима, Энди Эндрюс, держал «Кафе Энди Эндрюса», расположенное в двух кварталах к северу на Беатут, в котором меню ленча и обеда составляли блюда по рецептам матери. Если в выборе имен для детей Белинда воображения не проявила, то с готовкой все обстояло с точностью до наоборот. И своими секретами она поделилась с сыновьями.

Выключив двигатель, но еще не успев открыть водительскую дверцу, Эрика увидела человека, которого знала. Он шел по тротуару. Мужчина в черных ковбойских сапогах, джинсах и черной кожаной куртке, слишком уж хорошего качества и покроя, чтобы продаваться в магазинчиках захолустного Рейнбоу-Фоллс. Высокий мужчина. Подтянутый. Сурово-красивый.

Виктор. Виктор Гелиос, он же Франкенштейн. Ее муж, мучитель, хозяин, которому ей полагалось безропотно повиноваться, ее создатель. Она верила, что он умер. А если и не умер, то живет где угодно, но только не в Монтане.

Он шел, глубоко задумавшись, сунув руки в карманы куртки, наклонив голову, не отрывая глаз от тротуара. Клубы его теплого дыхания расцветали и рассасывались в холодном утреннем воздухе.

Эрике бы отвернуться на случай, что он вскинет глаза и увидит ее, сидящую за рулем внедорожника. Но ее словно парализовало. Она не могла отвести от него взгляд.

Виктор прошел на расстоянии вытянутой руки от «Эксплорера», не заметив ее. На его левом виске Эрика увидела знакомую маленькую золотисто-коричневую родинку, размером не больше ластика на конце карандаша, окончательно убедившую ее, что это не какой-то незнакомый мужчина, внешне напоминавший Виктора.

После того, как он миновал «Эксплорер», Эрика наблюдала за ним в зеркало заднего обзора. У самого конца квартала он открыл дверцу какого-то автомобиля и скрылся из виду. Другие автомобили, стоявшие у тротуара, загораживали обзор. Потом, все в то же зеркало, она увидела, как Виктор вырулил на проезжую часть. Она наклонилась над пассажирским сиденьем, будто ее там что-то заинтересовало, чтобы не попасться ему на глаза, когда он будет проезжать мимо.

Когда шум двигателя достиг пика и стал спадать, Эрика подняла голову и увидела, что сидит Виктор за рулем серебристого «Мерседеса GL550» с номерными знаками Монтаны. В конце квартала «Мерседес» остановился на красный свет.

Вырвавшись из-под контроля Виктора, она проехала тысячу восемьсот миль, чтобы начать новую жизнь в месте, разительно отличающемся от Луизианы. Сам факт, что Виктор остался жив после случившегося в Новом Орлеане, представлялся почти что невероятным, а уж такого, что он укроется в том же городке, учитывая, что поехать он мог куда угодно, Эрика и представить себе не могла.

Эрика завела двигатель, выехала из ряда стоявших у тротуара автомобилей, пристроилась за «Мерседесом», когда красный свет сменился зеленым. Охваченная страхом, но твердо решившая не поддаваться ему, она последовала за своим создателем через перекресток. Когда они подъезжали к окраине города, Эрика чуть отстала, чтобы он не заметил слежки, и пропустила вперед автофургон.

Остро отдавая себе отчет в том, что таких совпадений не бывает, и смысл ее жизни ей предстоит только найти, потому что определен он совсем другими силами, Эрика тем не менее приняла важное для себя решение: что бы ни случилось, она по-прежнему будет Эрикой Сведенберг и никогда больше не станет Эрикой Пятой.

Глава 13

Утром того же вторника, в 8:48, новый начальник полиции Рафаэль Хармальо, внешне неотличимый от прежнего Рафаэля Хармальо, вошел в лифт вместе с доктором Генри Лайтнером, и двери кабины сомкнулись за ними.

Мемориальная больница Рейнбоу-Фоллс с ее 106 койками изначально рассчитывалась на интенсивное и кратковременное лечение поступающих пациентов. Как только состояние больного стабилизировалось, тех, кому требовалось длительное лечение, оправляли на машине или вертолете «Скорой помощи» в Грейт-Фоллс, в более крупную и оснащенную всем необходимым больницу… а в случае летального исхода (увы, случалось и такое) – в одно из трех похоронных бюро города.

Будучи одним из двух оперирующих хирургов города и главным врачом Мемориальной больницы, Генри Лайтнер не проводил операции на сердце, но за годы работы удалил сотни желчных пузырей, никак не меньше тысячи аппендицитов, множество цист и далеко не одну пулю. Он спасал жертв дорожных аварий, поножовщины, самоубийц, и в Рейнбоу-Фоллс его ценили и уважали не только за виртуозное владение скальпелем, но и за умение найти нужное слово у постели больного, и за высокую гражданскую ответственность.

Доктор Лайтнер, вошедший в кабину лифта, не был настоящим доктором Лайтнером. Хотя в его мозг загрузили все воспоминания хирурга, и в компании он вполне мог сойти за него, этот доктор Лайтнер не сумел бы успешно провести даже самую простую хирургическую операцию.

Создатель еще не разработал методики, позволяющей переносить из мозга в мозг приобретенные навыки, к примеру, медицинские, но со временем такая методика не могла не появиться. Располагая достаточным временем, создатель достигал любой поставленной им цели.

В любом случае через семьдесят два часа, к утру пятницы, Рейнбоу-Фаллс мог обойтись и без врачей, и без больницы. К тому времени все население состояло из коммунаров, не подверженных ни одной инфекции и способных без чьей-либо помощи быстро восстанавливаться после самых тяжелых ран и увечий.

– Дневная смена прибыла полностью? – спросил Хармильо, когда они спустились в подвал двухэтажного здания.

– Медицинские сестры, санитарки, администраторы, техники, уборщики, – подтвердил Лайтнер. – В больнице смены перехлестываются, поэтому они начали работу в семь часов. Их встретили двойники. Процесс загрузки информации завершен. С врачами мы будем разбираться по мере их прибытия на дневной обход.

Двери кабины разошлись, и Генри Лайтнер вывел чифа Хармильо в коридор со светло-синими стенами и полом, выложенным белыми керамическими плитками.

Санитарки и уборщики дневной смены, используя каталки и тележки, освобождали несколько комнат от больничных архивов, шкафов, другой мебели.

– Все сваливается в гараж, который находится на этом же уровне, – доложил Лайтнер. – Эти внутренние комнаты в достаточной степени удалены от других помещений и звукоизолированы, чтобы разместить здесь Строителей.

– Они такие шумные?

– Сами – нет. Но, может, их материалы.

Лайтнер открыл дверь и первым вошел в комнату площадью в двадцать квадратных футов, полностью освобожденную от мебели, чтобы вместить восемнадцать человек.

– Это ночная смена, сидят здесь почти пять часов, с того момента, как мы взяли больницу под контроль.

Десять медсестер и два санитара в униформе, один врач, дежуривший на случай, если ночью вдруг привезут тяжелого больного (такая маленькая больница не могла позволить себе реанимационное отделение), два уборщика, два охранника, один инженер, контролирующий работу систем жизнеобеспечения. У каждого на левом виске поблескивала серебристая полусфера размером с десятицентовик, шляпка гвоздя, вычерпывающего из мозга нужную информацию.

Коммунары не отличались богатством воображения, не знали, что такое гипербола, поэтому чиф Хармильо в своих наблюдениях мог опираться только на свои пять чувств:

– Воздух прямо-таки загустел от их страха.

В полном соответствии с полученными приказами семнадцать пленников сидели, привалившись спиной к стене. У некоторых кисти безвольно лежали на полу, ладонями вверх. Другие теребили одну руку с побелевшими костяшками другой: изгибали, покачивали, потирали, сжимали в безмолвном отчаянии.

Двое сидели с пустыми глазами, словно не понимая, что с ними происходит, один из этой парочки пускал слюни. У некоторых в глазах стоял ужас, какой можно увидеть в глазах маленьких животных, на которых упала тень ухмыляющегося волка. Кое-кто из обреченных лихорадочно шарил взглядом по всей комнате, смотрел на своих товарищей по несчастью, на стены, на потолок, чем-то напоминая алкоголиков, допившихся до белой горячки и везде видящих зеленых человечков. У одной медсестры порвали юбку, у одного охранника на брюках темнело пятно высыхающей мочи. В воздухе стоял кислый запах пота.

Одна молодая медсестра лежала на спине, с вытянутыми вдоль туловища руками, неподвижная. Глаза залила кровь.

– Мозговое кровотечение? – спросил чиф Хармильо.

– Да, – ответил доктор Лайтнер.

– Проблема с зондом сбора информации?

– Да. Пока единственный случай.

– Она жива?

– Какое-то время жила. Теперь умерла.

– Падаль, – прокомментировал Хармильо.

Лайтнер кивнул.

– Но все равно полезна.

– Да. Полезна, насколько могут быть полезны такие, как эта, – они вышли в коридор, и доктор Лайтнер продолжил: – Двойники ночной смены разошлись по домам. Скоро они обеспечат замену их жен, мужей, детей.

– Где дневная смена?

Лайтнер указал на другую закрытую дверь.

– Поскольку это дневная смена, их больше.

– Когда они будут воспроизведены?

– Этим утром, чуть позже. Строители прибудут примерно через час.

– Сколько пациентов сейчас в больнице?

– Восемьдесят девять.

– Когда ты начнешь переводить их сюда?

– Как только они здесь понадобятся, – ответил Лайтнер – но не раньше, чем придет следующая смена и будет заменена двойниками. Вероятно, в пять вечера.

– Нескоро.

– Но точно по намеченному плану.

– Какая от меня нужна помощь? – спросил Хармильо.

– Изначально я думал о четырех твоих помощниках. Теперь полагаю, что хватит и одного.

Хармильо вскинул брови.

– Только одного?

– И то в основном для связи, передать сообщение другим полицейским, если возникнет кризис.

– Судя по всему, никаких кризисов ты не ждешь.

Лайтнер кивнул.

– Как выяснилось, с ними все просто. Они такие доверчивые. Подчиняются сразу, даже до ввода зондов. Мы-то думали, что жители Монтаны совсем другие.

– У нас та же история. Какой там Дикий Запад. Стадо овец.

– Мы их уже и зовем двуногими барашками, – сказал Лайтнер. – К пятнице мы без труда очистим весь город.

– Очистим и вырежем, – уточнил чиф Хармильо, и в его голосе слышалось как презрение к жителям Рейнбоу-Фоллс, так и ожидание триумфа Коммуны.

Глава 14

Приехавший первым Эрскин Поттер припарковал свой «Форд»-пикап на участке асфальта с надписью: «ЗАРЕЗЕРВИРОВАНО ДЛЯ БОССА». И речь шла не о его должности в городской администрации.

Согласно городскому уставу, мэр Рейнбоу-Фоллс мог продолжать заниматься бизнесом, который у него был до избрания на этот высокий пост. Эрскину Поттеру принадлежал «Пикинг энд грининг роудхаус», ресторан и ночной клуб, расположенный у западной административной границы города, одноэтажное здание с красными стенами, большой верандой с белым ограждением и колоннами, под крышей из кедровой черепицы.

«Пикинг энд грининг» работал круглый год, со среды по субботу. Здесь можно было и пообедать, и потанцевать. В воскресенье все столы сдвигали к одной стене большого зала, стулья ставили рядами, и сцена превращалась в алтарь для проведения религиозной службы.

В этом приходе Церкви рыцарей небес состояло триста двадцать прихожан, и большая их часть посещала каждую воскресную службу. Одним из прихожан был Эрскин Поттер – настоящий Эрскин Поттер, который в тот момент вместе с женой и дочерью сидел в подвале полицейского участка.

Среди информации, выкачанной из памяти прежнего мэра, множество фактов и образов имело непосредственное отношение к деятельности этой церкви, но новый мэр оставил их без внимания. Будучи продуктом создателя и его гения, – за несколько месяцев выросший, запрограммированный и отправленный в мир – он находил любые теории священного порядка скучными и нелепыми.

В Коммуне ни один из ее членов не отличался от другого, важностью или величием они не превосходили любое животное или растение, камень или звезду. Всегда и везде коммунары руководствовались исключительно эффективностью, с оптимизмом глядя в будущее.

Каждый месяц вечером первого вторника Рыцари небес встречались в «Роудхаусе» семьями, слушали музыку, играли в игры, лакомились домашними блюдами, которые привозили с собой. Этому семейному вечеру предстояло стать последним.

Через пару минут после приезда Эрскина с автострады свернул «Шеви»-пикап и остановился справа от пикапа Эрскина.

Эрскин вышел из кабины, его примеру последовали двое мужчин, приехавших в «Шеви», Бен Шэнли и Том Зелл, члены Городского совета.

Ни Шэнли, ни Зелл ничего не сказали Эрскину Поттеру, как и он ничего не сказал им, отпирая парадную дверь ресторана.

Они вышли на мезонинный уровень, с которого открывался вид на большой зал. Вдоль стены выстроились кабинки со скамьями, спинки которых обтянули темно-синим винилом. Шесть ступенек вели к нижней части огромного зала, размерами превосходящей мезонин.

Бар, с массивной стойкой из красного дерева, находился по правую руку, в дальнем конце прямоугольного зала. Напротив бара, слева, двустворчатая дверь вела в банкетный зал, рассчитанный на двадцать четыре человека.

Пространство между баром и дверью в банкетный зал занимали сорок квадратных столиков, каждый с четырьмя стульями. На каждом столике стояли солонка, пепельница, пластиковые бутылки с кетчупом и горчицей и подсвечник из красного стекла, в котором при работе заведения горела свеча. Напротив лестницы с мезонина, у стены, находилась сцена, перед ней – танцплощадка. За задником из темно-синего бархата – небольшой пятачок, к которому примыкали две гримерные и две крошечных ванных комнаты, пользоваться которыми могли только выступающие артисты.

Окон нигде не было.

– У этого зала пять выходов, – объяснял Эрскин Поттер членам Городского совета. Втроем они стояли на танцплощадке. – Парадная дверь, через которую мы вошли, дверь в коридор, где находятся туалеты. В коридоре есть и запасной выход. Дверь в коридор, ведущий к кухне. Двустворчатая дверь в банкетный зал, в котором тоже есть запасной выход. И за задником сцены есть дверь на автомобильную стоянку. Некоторые выглядят, как красивые деревянные двери, но все они стальные, жаростойкие и обиты пластиком под дерево. Если двери запереть, никому не удастся их сломать и выбраться отсюда.

– Сколько соберется народу? – спросил Том Зелл.

– От ста двадцати до ста пятидесяти.

– Будет среди них кто-то из наших?

– Их пастор. Преподобный Келси Фортис.

– Сколько у нас Строителей? – спросил Бен Шэнли.

– Трое?

– Как будем действовать?

– Первыми и быстро возьмем молодых и сильных мужчин, – ответил Эрскин Поттер, – прежде чем они попытаются оказать сопротивление. Потом остальных мужчин.

– Они могут сопротивляться? – удивился Шэнли. – Прихожане?

– Возможно, и попытаются. Так что с мужчинами надо покончить быстро. Женщины попытаются вывести детей, как только все начнется, но обнаружат, что двери заперты.

– Потом мы возьмем женщин, – вставил Том Зелл.

– Да.

– Детей оставим напоследок.

– Да. Убираем сильных, переходим к слабым, а потом к слабейшим. После того, как со взрослыми будет покончено, мы займемся детьми и сможем передавать их Строителям одного за другим, по мере необходимости.

Глава 15

В красивом маленьком домике Джоко целый час поднимался и спускался по лестнице. Вверх, вниз, вверх, вниз.

Иногда он пел, когда взбегал по лестнице или скатывался вниз. Иногда свистел. Или сочинял стишки. «Джоко котят ест на ленч каждый день, Джоко совсем есть котяток не лень! Джоко детей на обед любит есть! Выплюнет их и опять хочет съесть!»

Обычно Джоко останавливался на лестничной площадке, чтобы сделать пируэт. От пируэтов его иногда мутило. Но ему это нравилось. Вращаться.

На самом деле Джоко котят не ел. Как и детей. Просто прикидывался большим злобным монстром.

Прежде чем подняться по лестнице, он корчил страшные рожи зеркалу в прихожей. Обычно вид этих рож вызывал у него смех. Пару раз он вскрикивал от ужаса.

Джоко был счастлив. Счастливее, чем того заслуживал.

Он не заслуживал такого большого счастья, потому что был монстром. Просто маленьким и не злобным.

Начал он жизнь в Новом Орлеане какой-то опухолью. Развивался в странной плоти одного из Новых людей Виктора Франкенштейна. Рос и рос внутри другого живого существа. Когда стал осознавать, что он тоже живое существо, вырвался на свободу, уничтожив того, кто выносил его, освободился от тела Нового человека, освободился от Виктора.

Когда начинаешь жить опухолью, жизнь может становиться только лучше.

Джоко был повыше среднего карлика. Бледный, как мыло. Безволосый, ссли не считать трех волосков на языке. С шишковатым подбородком. С безгубой щелью вместо рта. С грубой, шероховатой кожей. Со странными стопами. Скорее жуткими, чем смешными.

Он не тянул на Нового человека, которого пытался создать Виктор. Но многое из созданного Виктором получалось совсем не таким, как тот ожидал.

Вверх по лестнице и снова вниз.

– Джоко – страшило! Тролль, демон, упырь! Странный, жуткий, но такой клёвый!

Джоко не заслуживал счастья, потому что появился на свет в результате грубого промаха Виктора. Джоко никогда не смотрел, прежде чем прыгнуть. И часто не оборачивался, уже прыгнув.

Джоко знал – то, что летит вверх, должно упасть вниз. Но иногда бросал камень в пикирующую на него птицу, и камень падал ему на голову, то есть он сам себя закидывал камнями.

Птицы. Говорят, что синица в руке лучше журавля в небе. Джоко предпочитал журавля в небе. В Луизиане птицы нападали на него, как только он попадался им на глаза. Яростно. Клевали, рвали когтями, снова клевали. Джоко до сих пор боялся птиц.

Монстр. Результат неудачного эксперимента.

Еще хуже. Трус. Джоко так легко пугался, и так многого. Боялся птиц. Койотов. Кугуаров. Бегущих лошадей. Рэпа. Собственного лица. Брюссельской капусты. Телевизора.

Телевизор ужасно его пугал. Работающий, когда Джоко мог смотреть шоу, не пугал. Пугал выключенный. Выключенный телевизор казался большим, злым глазом. Выключенный телевизор следил за Джоко.

Эрика держала на телевизоре сложенное одеяло. Когда телевизор выключали, она накрывала его этим одеялом. Глаз оставался открытым. Открытым под одеялом. Но, по крайней мере, он не мог видеть Джоко.

Монстр. Результат неудачного эксперимента. Трус. Оставаясь один, он не мог не двигаться. Что-то делал. Ерзал. Наглядный пример резко выраженного синдрома гиперактивности.

И однако Джоко по-прежнему чувствовал себя счастливым. Невероятно счастливым. Таким счастливым, что ему часто хотелось отлить. Он чувствовал себя счастливым, потому что в эти дни редко оставался один. Они с Эрикой так славно жили в этом маленьком домике на сорока акрах лугов и лесов.

Вышедшая из резервуара сотворения, Эрика была бесплодна, как и все новоорлеанские творения Виктора. Но она появилась на свет Божий с сильным материнским инстинктом. Если б Виктор об этом знал, убил бы на месте.

Виктор говорил, что семьи опасны. По отношению к семьям люди проявляли большую верность, чем к своим правителям. Виктор хотел, чтобы его создания хранили верность только ему.

Эрика называла Джоко «маленький мой». Эрика называла его Живчиком, если он не мог усидеть на одном месте.

А когда он сидел спокойно, называла его «Крошкой Тимом» [6]6
  Крошка (Малютка) Тим– один из персонажей «Рождественской песни» Чарльза Диккенса.


[Закрыть]. Спокойно сидел в кресле и читал. Они читали много. Сидя в креслах. В их милом маленьком домике.

Может, за стенами шел снег. Или дождь. Или просто дул ветер. Но в домике были кресла, и книги, и частенько горячий шоколад.

Пробегав час по лестнице вверх-вниз, Джоко заволновался. Эрике давно следовало вернуться. Она уехала за булочками с корицей.

Что-то с ней случилось. Может, в нее врезался грузовик. Может, два грузовика. Может, рэп.

Может, до нее добрался медведь. Здесь водились медведи гризли. Медведи обитают в лесу. Джоко никогда ни одного не видел. Но они водились. Лес служил медвежьим туалетом.

Может, теперь Джоко остался один во всем мире.

Когда начинались эти «может», они уже не прекращались.

Джоко поспешил к парадной двери между двумя высокими узкими окнами. Дальше лежало переднее крыльцо.

Он посмотрел в левое окно. За крыльцом тянулась подъездная дорожка. Убегала, скрываясь из виду, к шоссе. И никакого автомобиля.

Джоко посмотрел в правое окно. То же крыльцо, та же подъездная дорожка, и никакого автомобиля.

Левое окно. Правое. Левое, правое, левое, правое.

Верхняя треть двери представляла собой стеклянную панель. Выше головы Джоко. Он подпрыгнул, увидел крыльцо, подъездную дорожку, никакого автомобиля. Подпрыгнул. Никакого автомобиля. Подпрыгнул. Никакого автомобиля.

Левое окно, подпрыгнул, правое окно, подпрыгнул, левое окно, подпрыгнул: никакого автомобиля, никакого автомобиля, никакого автомобиля, никакого автомобиля.

Может, ему не стоило и надеяться, что он увидит подъезжающий автомобиль Эрики. Может, он будет надеяться, и надеяться, и надеяться, и автомобиль подъедет, только за рулем будет сидеть медведь.

Эрика, должно быть, мертва. Не будь она мертвой, уже вернулась бы домой. Джоко вновь остался в этом мире один. Наедине с закрытым одеялом телевизором. И с медведями, следящими за ним из леса. И с птицами, кружащими в небе.

Без нее ему вновь придется жить в сточных канавах. В дренажных коллекторах. Выходить в ночь в поисках еды. Шнырять по темным проулкам.

Он – монстр. Люди не любят монстров. Они будут бить его ведрами, лопатами, всем, что попадется под руку. Они били его раньше, когда он пытался жить сам по себе и люди случайно на него наталкивались. Били ведрами, лопатами, швабрами, зонтами, тростями, кусками цепей и садовых шлангов, длинными сосисками.

Джоко заверещал от горя и страха. Собственное верещание напугало его.

Чтобы отвлечься, чтобы окончательно не впасть в панику, Джоко начал делать пируэты. Делая пируэты, переходил из комнаты в комнату. Потом принялся кувыркаться. Жонглировать красными резиновыми мячами. Жонглировать фруктами. Жонглировать овощами. Подниматься и спускаться по лестнице на руках. Вверх и вниз, вверх и вниз. Он переставил содержимое всех кухонных шкафчиков… потом вернул все на прежнее место. Он вскрыл пакет с фасолью и пересчитал все фасолины. Потом пересчитал по две. По три.

Эрика все не возвращалась.