Текст книги "Ледяная тюрьма"

Автор книги: Дин Рей Кунц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Тюрьма

14 ч. 30 мин.
За девять с половиной часов до взрыва

Попробовав прилечь, Никита Горов уже через минуту-другую понял, что расслабиться не сможет, что никакой отдых ему недоступен. И это значило, что надежды на обретение мира и покоя в беспамятстве сна тщетны. Стоило прикрыть глаза, и он сразу же видел своего малыша, маленького Николая, Нику, Никки. Сын бежал к нему, а все вокруг затягивала какая-то желтоватая дымка. Но как бы ни торопился Ника к отцу и сколько бы времени ни длился его бег и как бы ни старался большой дотронуться до маленького, расстояние между ними не желало сокращаться; между ними всегда оставалось метра три или три с половиной, но каждая пядь этого промежутка была бесконечной. Капитану хотелось хотя бы дотронуться до сына, но их разделяла та непроницаемая вуаль, что отгораживает жизнь от смерти.

Не сумев сдержать вздох отчаяния, Горов открыл глаза и поглядел на фотоснимок в серебряной рамке, стоявший на столе: Николай и Никита Горовы на палубе прогулочного катера, за спинами – Москва-река, а рядом – музыкант, развернувший меха баяна. Временами, когда прошлое давило совсем уж невыносимо, тогда и эта фотография действовала на Горова угнетающе. Но он не убирал ее со стола. Он не мог спрятать фото в ящике письменного стола или убрать его в шкафчик, точно так же, как не стал бы отрубать себе правую руку – маленький Ника чаще всего цеплялся именно за правую ладонь.

Почувствовав внезапный прилив нервной энергии, он рывком вскочил с койки. Стоило бы пройтись быстрым, резким шагом, но здешняя квартирка его была для этого чересчур тесна. В три шага он одолел узенький неф, отделяющий его постель от шкафчика. Выходить из капитанской каюты никак нельзя: команде незачем знать, что капитан тоже иногда бывает расстроен. А то он, конечно, вышел бы в кают-компанию, там места побольше.

Он опять сел на кровать. Взяв фотографию обеими руками, Горов начал вглядываться в нее – будто бы, будучи лицом к лицу со снимком – и со своей мучительной утратой, – можно было как-то смягчить боль в сердце и успокоиться.

Еле слышно он сказал золотоволосому мальчику на фотографии:

– Не виноват я в твоей смерти, Ника.

Горов знал, что ему не в чем было винить себя. Он верил в это, что было куда важнее просто знания. И все равно океаны вины заливали его нескончаемым, разъедающим душу прибоем.

– Я знаю, что ты меня не винишь и никогда не винил меня ни в чем, Ника. Но я хотел бы, чтобы ты сам мне сказал это.

* * *

Июнь тогда как раз перевалил за середину, было это семь месяцев тому назад. «Илья Погодин» находился в очередном разведывательном походе в Средиземном море, выполняя сверхсекретное задание по электронному наблюдению за обстановкой в регионе. Лодка должна была пробыть за пределами внутренних вод, преимущественно в погружении, шестьдесят дней. Сейчас она застыла под водой неподалеку от египетского побережья – в четырнадцати километрах к югу от Александрии. Через выброшенную на поверхность моря многочастотную мультиканальную выносную антенну в банки данных судовых ЭВМ закачивались все новые и новые килобайты данных, важных и прочих.

Наступало пятнадцатое июня, и в самом начале суток, в два часа ночи поступило сообщение из Москвы: Министерство Военно-Морского Флота направило текст в Разведывательное управление ВМФ в Севастополе, а крымчане передали шифровку на подлодку. Получение шифрограммы требовалось подтвердить, а это значило, что «Илья Погодин» должен будет нарушить радиомолчание. Событие небывалое, поскольку в таких старательно утаиваемых предприятиях соблюдение режима радионевидимости считалось совершенно обязательным и чем-то само собой разумеющимся: незачем знать кому не полагается о его, ее или их предполагаемом уединении.

Горов был разбужен офицером связи, несущим ночную вахту, сразу же, как только шифровальщик декодировал полученное послание. Сев, капитан уставился в желтоватый листок бумаги.

Сначала шли координаты: долгота и широта. Потом приказ: встретиться через двадцать два часа с исследовательским судном класса «Восток» – корабль этот, «Петр Вавилов», в это время будет находиться в той части Средиземного моря, где «Погодин» выполняет задание. Горов ощутил приятно щекочущее любопытство: полуночное свидание в открытом море куда больше походило на предания о рыцарях плаща и кинжала, чем на те хитроумные приемы, к которым попривык Горов в век электронного шпионажа. Но то, что он прочел следом, мгновенно прогнало не только сон и любопытство, а заставило вскочить с постели. Его бросило в дрожь.

ВАШ СЫН ТЯЖЕЛОМ СОСТОЯНИИ КРЕМЛЕВСКОЙ БОЛЬНИЦЕ ТЧК ВАМ НЕОБХОДИМО СРОЧНО ЯВИТЬСЯ МОСКВУ ТЧК МЕРЫ ОБЕСПЕЧИВАЮЩИЕ ВАШЕ ПРИБЫТИЕ ПРИНИМАЮТСЯ ТЧК КОМАНДОВАНИЕ СУДНОМ ПЕРЕДАТЬ ПЕРВОМУ ПОМОЩНИКУ ЖУКОВУ ТЧК ПОДТВЕРДИТЕ ПОЛУЧЕНИЕ

Горов спешно сдал дела Жукову и в полночь перебрался на научно-исследовательский корабль «Петр Вавилов». Вертолет, взлетевший с палубы исследовательского судна, доставил капитана в Дамаск, а там его посадили на спецрейс: российский самолет вылетал из столицы Сирии в Москву с грузом дипломатической почты. Полет был плановым. В три часа дня шестнадцатого июня Горов приземлился в аэропорту Шереметьево.

У стойки для встречающих Горова дожидался Борис Окуджава, сотрудник военно-морского министерства из высокопоставленных аппаратчиков. У этого человека были серые глаза того грязноватого оттенка, что бывает у воды, в которой прополоскали слишком много белья. Бородавка величиной с вишню возле самого носа, слева, придавала физиономии функционера некоторую асимметрию.

– Машина у выхода, товарищ Горов.

– Что с Никой? Что стряслось с моим сыном?

– Я – не врач, товарищ Горов.

– Но, наверное, что-то вам известно?

– По-моему, нам не стоит зря терять время. Поговорим в машине, по пути, товарищ.

– "Товарищей" уже нет, – на ходу бросил Горов. Они как раз выходили из багажного отделения.

– Виноват. Привычка.

– Всего лишь?

Хотя и социальная, и экономическая политика коммунистов полностью провалилась, хотя никто уже не отрицал фактов расхитительства и массовых убийств, далеко не одни лишь правоверные приверженцы обанкротившейся идеологии мечтали о восстановлении былых порядков. Таких тоскующих по прошлому людей хватало во многих ключевых институтах общества, немалым влиянием они пользовались, например, в индустрии ядерных вооружений, тем более что производство боеголовок и баллистических ракет ничуть не пошло на убыль. Немало было таких, для кого отвержение твердолобой марксистской идеологии стало лишь спасительной уловкой, к которой прибегали, чтобы уцелеть, однако такие люди, нехотя признавая, что власть перешла к более демократическим силам, и не думали меняться. Они изображали рвение да и вроде бы в самом деле трудились во благо новой России, но не желали расставаться с надеждами отвоевать для себя Верховный Совет.

На выходе из шумного, переполненного народом аэропорта, как только они оказались на улице, где стояла погода, обычная для поздней весны, Окуджава сказал:

– Следующая революция должна совершаться ради большей свободы. Уж очень мало мы продвинулись, если считать, что продвинулись вообще. Слишком много старой номенклатуры[10]10
  У автора по-русски.


[Закрыть] остается у власти. Они строят из себя приверженцев демократии, расхваливают капитализм на каждом углу, а сами подкапываются под него.

Горов не стал поддерживать эту тему. Борис Окуджава актером был никудышным. Чрезмерная пылкость его речей нимало не сумела прикрыть его истинные настроения: уродливая бородавка красовалась у носа, словно бы подтверждая давно замеченную истину: бог шельму метит.

По низкому небу ползли серовато-черные тучи, приближалась гроза.

Немногочисленные мелкие торговцы, сумевшие получить разрешение на свои занятия, пытались сделать бизнес на подходах к аэропорту. Кое-кто торговал прямо с грузовиков, у других были маленькие тележки или переносные прилавки, на которых они раскладывали всякую мелочь: сигареты, конфеты, туристские карты, безделушки. Дело у каждого такого предпринимателя было рискованным, но бойким, и, похоже, что эти торгаши, по крайней мере, некоторые из них, должны преуспевать. Но все они были очень плохо одеты, походя не на бизнесменов, но чуть ли не на оборванцев. Тут скорее всего срабатывала привычка: еще совсем недавно процветание считалось чем-то предосудительным, едва ли не преступлением. Более того, за мелкую торговлю, вроде той, что шла теперь у аэропорта, сажали, а то и казнили. У многих граждан новой России еще слишком свежи были воспоминания о неприятностях, которыми нередко оборачивается недолгое преуспевание, тем более что злобная зависть неотесанного чиновничества к деловым людям не благоприятствовала забывчивости.

Машина, присланная из Министерства, стояла прямо перед зданием аэропорта, в неположенном месте, с незаглушенным двигателем. Как только Окуджава с Горовым уселись на заднем сиденье и закрыли дверцы, водитель – юноша в форме моряка – с ходу ударил по газам.

– Что с Ники? – спросил Горов.

– Его положили в больницу месяц назад, тридцать один день уже прошел. Думали сначала, что кровь плохая, подозрение на мононуклеоз или грипп. Мальчик потел, у него кружилась голова. И так его тошнило, что он даже пить отказывался. В больнице вводили ему питание внутривенно, чтобы не допустить обезвоживания организма.

При опозорившемся режиме здравоохранение находилось в исключительном ведении властей – и все равно оставалось ужасающим, даже по меркам слаборазвитых стран Третьего мира. В больницах, по большей части, не хватало даже стерилизаторов для обработки медицинского инструмента. Диагностическое оборудование вообще слыло невероятным дефицитом, а отпускаемые на медицину средства преступно транжирились. Сестры пользовались многоразовыми грязными иглами для подкожных инъекций, несмотря на то что вышли все мыслимые сроки, а поскольку стерилизация оставляла желать лучшего, зачастую укол не исцелял, заражал больного какой-нибудь дополнительной инфекцией типа гепатита. Крах былого строя явился благословением, однако бесславно ушедшая власть оставила страну разоренной, так что за последние годы качество медицинского обслуживания стало еще ниже.

Горов поежился от одной мысли о малыше Никки, вверенном попечению врачей, которых учили в заведениях, оснащенных ничуть не лучше и нисколько не современнее, чем те больницы, где они после своих вузов работали. Кто спорит, не бывает родителей, которые не молили бы бога о даровании их чадам крепкого здоровья, однако в новой России, как и в той империи, что существовала прежде, такое событие, как госпитализация ребенка, не просто заставляло беспокоиться за обожаемое дитя, но ввергало в страх, если не в отчаяние.

– Вас не поставили в известность, – продолжал Окуджава, потирая кончиком указательного пальца свою пылающую рубиновым огнем бородавку, – потому что вы выполняли весьма ответственное задание. И к тому же положение не казалось предельно критическим.

– Но если это не инфекционный мононуклеоз и не грипп, то что? – перебил его Горов.

– Эти диагнозы не оправдались. Потом подозревали ревматизм – ведь у ребенка жар.

Горов слишком давно служил в подводном флоте и командовал людьми, чтобы не научиться не показывать виду при столкновении с любыми неприятностями, будь то сбой в машинном отделении или противостояние враждебной морской стихии. Никита Горов умел оставаться внешне спокойным, даже когда внутри его все бушевало, вот как сейчас, когда душу терзали мучительные картины: его сын, перепуганный, одинокий, страдает от боли в больничной палате, по которой бегают тараканы.

– Но и эти подозрения не подтвердились, – сказал он полувопросительно.

– Так точно, – продолжил Окуджава, все еще ковыряя свою бородавку и глядя в затылок водителю. – Жар и другие симптомы пошли на спад, и некоторое время казалось, что Николай поправляется. Дня четыре он чувствовал себя неплохо. Но потом жар опять стал мучить мальчика. Назначили новое обследование. И... дней восемь назад нашли злокачественную опухоль в мозгу.

– Рак, – глухо произнес Горов.

– Опухоль слишком велика, чтобы устранить ее хирургическим путем, а радиотерапия запоздала – болезнь зашла слишком далеко. Как только стало ясно, что состояние Николая ухудшается, мы решились прервать ваше радиомолчание и вернуть вас из похода. Надо поступать по-людски, пусть мы и рискуем сорвать важное задание. – Он замолчал и наконец повернул лицо к Горову. – Прежде, разумеется, никто бы не осмелился подумать даже, что можно пойти на такой риск. Но теперь настали времена получше. – Последняя фраза была произнесена с такой неприкрытой фальшью, что можно было заподозрить Окуджаву в том, что он лелеет на груди серп и молот, знамение всего того, чему он искренне и истинно привержен.

Горова мало тревожила тоска Бориса Окуджавы по кровавому прошлому. Да и демократия его не особенно заботила, плевать ему было на все – он думал о Нике. На шее, у затылка, выступил холодный пот, словно Смерть прикоснулась к нему ледяными пальцами.

– Нельзя ли вести машину побыстрее? – спросил он у молодого человека в морской форме за рулем.

– Осталось совсем чуть-чуть, – заверил его Окуджава.

– Ему всего восемь, – сказал Горов, обращаясь скорее к себе, чем к своим спутникам.

Никто ему не ответил.

В зеркальце заднего вида машины Горов видел лицо водителя. Глаза молодого человека глядели на него с таким чувством, которое, наверное, можно было назвать жалостью.

– Сколько ему еще осталось? – спросил Горов, хотя и предпочел бы не слышать заведомо ясного ему ответа.

Окуджава заколебался. Потом все же произнес:

– Его может не стать с минуты на минуту.

Горов и без того понимал, что Ника умирает, еще с тех минут, когда в капитанской каюте «Ильи Погодина» читал расшифрованную депешу. Адмиралы, конечно, не были ни людоедами, ни извергами рода человеческого, но, с другой стороны, Министерство не разрешило бы помешать выполнению ответственнейшего задания в Средиземноморье, не будь положение совершенно безнадежным. Потому на всем стремительном пути своем в Москву Горов старательно готовил себя к такой новости.

Лифты в больнице не работали, и Борис Окуджава повел Горова черным ходом, по грязной, плохо освещенной лестнице. Окна на лестничных площадках давно не мыли, их стекла были густо засижены мухами.

Подниматься пришлось на седьмой этаж. Дважды Горов останавливался, когда ему казалось, что у него дрожат колени, но оба раза, на миг поколебавшись, заставлял себя продолжать свое скорбное восхождение.

Никки лежал в палате на восемь больных, в которой было еще четверо умирающих детишек. Кроватка крошечная, простыни застираны, изношены и в пятнах. Ни установки контроля электроэнцефалограммы, ни чего-нибудь еще из медицинского оборудования поблизости не было. Решили, что все равно конец, и бросили в палату для умирающих. Вот где его сыну суждено провести последние свои мгновения на этом свете. За здравоохранение все еще отвечало государство, а ресурсы сокращались и сокращались до предельной крайности. Это означало, что врачам приходилось сортировать больных, раненых, покалеченных по стандартам излечимости и пользовать их соответственно этой немилосердной классификации. Кто же будет самоотверженно спасать пациента, если шанс, что тот выздоровеет, не превышает пятидесяти процентов?

Малыш был ужасающе бледен. Восковая кожа. Серовато-седой налет на губах. Глаза закрыты. Золотые кудри липкие, свалявшиеся от пота.

Дрожа, как старик-паралитик, все меньше будучи в состоянии сохранять самообладание флотского офицера, к тому же подводника, Горов подошел к кроватке и застыл над ней, вглядываясь в единственное свое дитя.

– Ника, – проговорил он неуверенным, еле слышным голосом.

Мальчик не ответил и не открывал глаз. Горов присел на краешек кровати. Положил ладонь на ручонку ребенка. Еще теплую.

– Ника, я пришел.

Кто-то коснулся его плеча, и Горов вздрогнул. За спиной стоял врач в белом халате. Он указал на женщину у противоположной стены палаты.

– Вот кому вы сейчас очень нужны.

Это была Аня. Горов был так поглощен мыслями о Никки, что не заметил жену. Она стояла у окна, делая вид, что рассматривает прохожих, снующих по бывшему Калининскому проспекту.

То, как она держала голову, свидетельствовало о глубине охватившего ее отчаяния. Исподволь до него доходил смысл сказанных доктором слов. Они означали, что Никки уже умер. Уже не скажешь: «Я люблю тебя» в последний раз. Поздно, уже не будет последнего поцелуя. Слишком поздно: он не скажет, поглядев в последний раз в глаза ребенка: «Я всегда тобой гордился». Поздно, поздно. Не будет последнего «прости».

Да, Ане он сейчас был очень нужен. Но у него не было сил подняться с краешка постели – словно он все никак не мог поверить, не мог осознать, что смерть Никки – это навеки. Он произнес ее имя, и, хотя позвал он ее еле слышным шепотом, она сразу же повернулась к нему. Глаза залиты слезами. Губы искусаны в кровь – чтобы не плакать. Анна сказала:

– Я хотела, чтобы ты был тут.

– Мне сообщили только вчера.

– Я совсем одна была.

– Знаю.

– Так боялась.

– Знаю.

– Лучше бы я сама, а не он... – сказала она. – И ничего... ничего теперь не сделаешь... Ему ничего уже не надо.

Ему наконец достало силы подняться с постели. Оторвавшись от детской кроватки, он подошел к жене и обнял ее. И она в ответ обняла его. Крепко-крепко.

Но маленькие страдальцы, умиравшие в палате, оставались безучастны к присутствию Горова и Анны – трое детей находились в состоянии беспамятства и безразличия к происходящему. Лишь одна живая душа, которая обратила внимание на чужое горе, принадлежала девочке. Ей было лет восемь или девять, у нее были каштановые волосы и огромные выразительные глаза. Она полулежала на соседней кровати, опираясь плечиками на подушки, изможденная, словно столетняя старуха.

– Все – хорошо, – сказала она Горову. И несмотря на страшный недуг, изуродовавший и обессиливший ее тельце, голосок ее прозвучал нежно и музыкально. – Вы свидитесь с ним. Он теперь на небе. Ждет вас там.

Никите Горову, воспитанному советской властью в пренебрежении к религии, вдруг захотелось обрести веру – столь же простую и крепкую, как та, что прозвучала в словах девочки. Он считал себя атеистом. Он был очевидцем, на какие чудовищные деяния способны вожди народов, возомнившие, что веруют в то, что бога нет; ему было понятно, что нет надежды на справедливость в мире, отринувшем понятие о божественном воздании и о жизни после смерти. Бог должен существовать, иначе человечество не сумело бы справиться с собой и давно бы уже погибло. Аня плакала у него на плече. Он, крепко обнимая ее, гладил ее золотые волосы.

Небо в похожих на кровоподтеки пятнах вдруг разверзлось, обрушивая потоки дождевой воды. Капли застучали по подоконнику, запрыгали по окну, стали растекаться по стеклу, размывая пейзаж за окном.

До конца того страшного лета они пробовали отыскать хоть что-нибудь, над чем можно было бы посмеяться. Они ходили в театр на Таганке, на балет, в мюзик-холл, в цирк. Не единожды танцевали они в большом павильоне в парке Горького и до изнеможения, как дети, старающиеся не пропустить ни единого удовольствия, развлекались на аттракционах Сокольнического парка. Каждую неделю они ходили в «Арагви», едва ли не самый знаменитый ресторан в городе, и там Аня училась вновь улыбаться за порцией мороженого с вареньем, а Никита там же постепенно превращался в знатока и ценителя сациви[11]11
  В оригинале по-русски.


[Закрыть] – это обильно сдобренный приправами цыпленок, которого тушат в ореховом соусе. В этом ресторане они пили слишком много водки, запивая ею икру, и слишком много вина, заедая его сулугуни[12]12
  В оригинале по-русски.


[Закрыть] с хлебом. И каждую ночь они пылко любили друг друга, любовь походила на взрыв, словно страстью своей они рассчитывали перечеркнуть страдания, рак, смерть.

Хотя она так никогда и не стала прежней беззаботной Аней, все же, по сравнению с ним, она приходила в себя быстрее. Ведь ей было только тридцать четыре года, она была на десять лет моложе Никиты, живее его, бодрее духом. А самое главное – она не испытывала чувства вины, которое давило на него, словно свинцовое ярмо, повешенное на шею. Он понимал, что Никки в последние свои недели на этом свете и особенно в последние часы должен был все время спрашивать об отце и звать его. Понимая это, Горов не мог избавиться от ощущения, что он бросил дитя, он как бы предал единственного сына, не сумел его спасти. Несмотря на необычные для нее паузы в разговоре, когда ее молчание становилось еще глубже из-за какой-то новой серьезности в глазах, Аня постепенно вновь обретала былой задор и бодрость духа. А вот Никита только притворялся оправившимся.

В первую неделю сентября Аня вернулась на работу. Она занималась ботаникой и работала научным сотрудником большой лаборатории, ведущей полевые исследования и расположенной в густом сосновом лесу в тридцати шести километрах от Москвы. Работа стала для нее еще одним способом забыться. Уходя на работу рано, она допоздна засиживалась в лаборатории.

Хотя ночи и выходные дни они по-прежнему проводили вместе, Горов теперь чувствовал себя уж очень одиноко. В квартире каждая мелочь напоминала о прошлом, принося боль, как, впрочем, и дача, которую они сняли за городом. Он пытался подолгу гулять, но чуть ли не всегда прогулка завершалась зоопарком или музеем, а если он пытался обойти эти места, на глаза попадался другой городской пятачок, памятный тем, что они с сыном когда-то тут побывали.

Сын ему то и дело снился, а уж из головы и вовсе не выходил. Горов часто просыпался за полночь, а потом лежал в темноте, снедаемый мучительным ощущением пустоты. Когда он видел сына во сне, Ника всегда спрашивал, а почему отец бросил его.

Восьмого октября Горов направился к непосредственным своим начальникам в Министерстве и попросил вновь назначить его на судно «Илья Погодин». Лодка как раз стояла в Калининграде, проходя в тамошнем доке плановую профилактику. Кроме того, субмарину предполагалось оснастить новой техникой – исполненным по спецзаказу и использовавшим уникальные разработки комплексом для электронного мониторинга. Вернувшись к своим служебным обязанностям, Горов с головой ушел в контроль за монтажом, за которым последовала приемка, а там и опробывание нового разведывательного оборудования; по ходу испытаний лодка прошлась в середине декабря под волнами Балтики – сравнительное мелководье и, следовательно, редкий штиль давали возможность довольно просто и быстро определить все слабые места новой техники.

Новый год он встретил дома, в Москве, с Аней, но в город они не выходили. По обычаю, в России этот праздник считается прежде всего детским. К тому же за Новым годом следуют школьные каникулы. В эти дни мальчишки и девчонки попадаются повсюду, на каждом шагу: в кукольном театре, на балетном спектакле, в кино, возле уличных елок, где часто дают представления для детворы, дети заполняют все парки. В эти дни даже Кремль распахивает для них свои ворота. И на каждом углу – малыши: они хвастаются друг другу подарками, полученными от Деда Мороза. Но Никита и Аня этих зрелищ предпочли не видеть. Целыми днями они сидели в своей трехкомнатной квартире. Раза два они занимались любовью. Аня наготовила армянских мясных пирожков, зажаренных в расплавленном жире, и они их с большим удовольствием запивали сладким вином.

В поезде, идущем в Калининград, он проспал всю ночь. Покачивание вагонов и ритмичный стук колес о рельсы, надеялся Никита, подарят ему крепкий, глубокий, без сновидений сон. Но надеялся зря: он просыпался дважды, с именем сына на устах, со сжатыми кулаками, в холодном поту.

Самое страшное горе для любого человека – пережить собственное дитя. Рушится весь природный порядок вещей.

Второго января он вывел «Илью Погодина» в открытое море, предстояло выполнить секретнейшее задание по электронному шпионажу. Из похода они вернутся только через сто дней. Горов готовился провести четырнадцать недель в глубинах Северной Атлантики и рассчитывал, что этого времени хватит, чтобы как-то стряхнуть с себя все еще мучившее его горе и непреходящую вину.

По ночам Ника продолжал посещать его, проникая через многотонные и многометровые толщи соленой воды над лодкой, преодолевая темные морские просторы и добираясь до самых недр души своего отца, мучая его одним и тем же вопросом, на который нечего было ответить:

– Почему ты бросил меня, папа? Почему тебя не было рядом, когда ты мне был так нужен? Почему ты не приходил – мне было так страшно и я звал тебя? Я тебе не нужен, папа, да? Я не нужен тебе? Почему ты не помог мне? Почему ты не спас меня, папа? Почему? Почему?

* * *

Кто-то тихонько стучался в дверь каюты. Но, подобно тому, как еле слышная нота отдается раскатами благовеста в пустоте внутри бронзового колокола, так и этот вежливый стук отзывался негромким, но внятным эхом в крошечной каюте.

Горов вернулся из прошлого и поглядел поверх фото в серебряной рамке.

– Кто там?

– Тимошенко. Разрешите войти?

Капитан отложил фотографию и отвернулся от стола.

– Входите, лейтенант.

Дверь отворилась.

– Мы получили ряд сообщений, которые необходимо предоставить лично вам для ознакомления.

– О чем?

– Касательно ученых экспедиции Организации Объединенных Наций. База у них называется станцией Эджуэй. Вспомнили?

– Разумеется.

– У них, кажется, неприятности.